- Ты слишком много работаешь, - сказал он. - Откажись хоть от Митино: это же черт знает где!

- Но именно там мне платят в валюте, - вздохнув, напомнила Лера, и Женя умолк.

- Ужинать будешь? - спросила Лера, и он неожиданно рассердился.

- Я же сказал: отмечается монография Пал Палыча. Чем-нибудь же накормят!

- Ах да, извини...

Это "извини" совсем его доконало. И он чувствовал себя последней свиньей, когда брился и принимал душ, надевал свежую рубашку, выстиранную и отутюженную Лерой, освежался одеколоном, похлопывая себя ладонями по щекам. Уходил едва ли не на цыпочках, не посмев заглянуть в кухню, где гремела кастрюлями Лера в ожидании неизменно голодного сына. "И когда только он женится! - подумал в раздражении Женя. - В двадцать лет рано, конечно, но Лере насколько было бы легче!"

На улице было влажно и зябко. Здесь, на холмах, дуло, казалось, со всех сторон. Женя поднял воротник куртки. "Все, забудь! - приказал он себе. - На время забудь". Но все-таки не посмел зайти в магазин - вдруг столкнется нос к носу с Денисом? - купил все на "Юго-Западной", у метро: вино, какой-то заморский кекс, а еще - мандарины и ананас. И даже мороженое. "В конце концов, ведь и я зарабатываю... Не могу же я приехать на Рождество, пусть католическое, с пустыми руками..." Так оправдывался он перед собой, но бледное лицо Леры все стояло перед глазами и исчезло только на "Киевской", когда он, волнуясь, ждал Таню.

Она была радостной, оживленной, яркие глаза блестели, от утренней печали не осталось и следа, но вместо того чтоб обрадоваться, Женя почему-то расстроился.

- Так как там твои? - снова спросил он, словно это было для него самым главным.

- Прекрасно! - весело ответила Таня и принялась рассказывать, как смешно и трогательно выглядит дочка в бальном платье, как здорово она знает английский - они там даже пьесу поставили! - как хорошо все у мамы: пока есть пациенты, она всегда будет чувствовать себя... ну не то чтобы молодой, но уж точно - не старой. И нужной, необходимой!

- А разве ты и внучка - этого мало? - с непонятным самому себе раздражением возразил Женя.

- Ей - мало! - гордясь матерью, улыбнулась Таня. Она не чувствовала, не понимала его! - Да и мне без моих больных тоже было бы скучно.

- А ты обо мне вспоминала? - продолжал раздражаться Женя. - Только честно!

- Честно? - прищурилась Таня.

Они уже ехали к ней. Стояли в переполненном, как всегда, вагоне, тесно прижавшись друг к другу, и смотрели друг другу в глаза.

- Честно! - с вызовом подтвердил Женя, и сердце бешено, больно заколотилось.

- Если честно, то нет, - улыбаясь, призналась Таня.

- Почему?

У Жени даже голос сел от обиды.

- Не знаю, - пожала плечами Таня. И тут же ей стало жаль этого глупого, родного, любимого Женьку. - Вспоминать - это когда забываешь, тронула она его за рукав. - А я о тебе помню всегда.

Она легонько коснулась пальцами его щеки, но Женя ласки не принял. Он отстранился от Тани - насколько позволяли стоявшие слева и справа, спереди, сзади, вокруг пассажиры - и замолчал отчужденно. Грохотал, покачиваясь на стыках, вагон, входили-выходили люди, толкая Женю, сердясь на него, потому что, защищая от толчков Таню, он занимал непозволительно много места. Под этот грохот, бесконечное перемещение людских потоков разве можно было объясниться, что-то понять? Оба молчали, Таня недоуменно на Женю поглядывала, и заговорили они только на улице. Первым начал мириться Женя.

- Понимаешь, - торопился объяснить он, - ты со мной всегда, днем и ночью, я повернут к тебе одной, и что бы ты ни говорила, ты прекрасно знаешь, что это так! А ты...

- А что я?

- У тебя отлично, просто великолепно организована жизнь. - Он вдруг понял это с ужаснувшей его отчетливостью. - В ней есть место дочке и маме, твоим больным и твоим научным исследованиям, консультациям и подругам и... мне. Может быть, именно в такой последовательности.

Таня искоса взглянула на Женю. Снова валил мокрый снег, и поэтому он снял очки, сунул в карман хрупкие стеклышки, и теперь, без очков, глаза его казались странно беспомощными, мокрое от снега лицо - растерянным и печальным, серая заячья шапка была вся в снегу. Господи, какой родной, какой бесконечно любимый! Таня остановилась и остановила Женю. Варежкой стряхнула снег с его куртки.

- А ты бы хотел, чтобы я дни и ночи страдала? - упрекнула она его.

Он, повторяя ее жест, как в зеркале, тоже смахнул снег с ее коричневой шубки.

- Нет... Не знаю... Прости, я в каком-то раздрыге...

Он прижал Таню к себе. Пахла снегом короткая шубка, мокрыми были щеки, глаза.

- Ты плачешь? - испугался Женя.

- Нет, это снег, - качнула головой Таня.

- Прости меня, Заинька! - заторопился Женя. - Я, конечно, дурак! Потому что ревную тебя ко всему: к твоим близким, твоим больным, даже к этому, как его... ну, в больнице.

- К Сергею Ивановичу, - лукаво подсказала Таня. - И между прочим, правильно делаешь.

- Почему? - испугался Женя, заглядывая Тане в глаза. Они по-прежнему смотрели на него нежно и весело. - Скажи, почему? - сжал он Таню так крепко, что у него заболели руки.

- Потому что он большой ходок, - засмеялась Таня. - Заслуженный врач республики и по этой части.

- Тогда я его убью, - совершенно серьезно заявил Женя и поцеловал Таню.

- Да не за что! - снова засмеялась она. - Мы с ним большие друзья, давние, с института. Для друзей он делает исключение.

- А ты?

- И я, - посерьезнела Таня. - Для меня друзья - это друзья, а мужья моих подруг как бы и не мужчины. Во всяком случае, я в них мужчин не вижу.

Они уже подошли к ее подъезду. Остановились. Взглянули друг на друга серьезно и молча. И так же молча, словно скрепляя только что сказанное некоей клятвой, обнялись крепко и бережно.

В доме было тепло. На этот раз Таня не оставила, что неизменно сердило Женю, открытой форточку: уж очень пронзительным был северный ветер.

- Это в честь праздника? - спросил, снимая куртку, Женя.

- Это в честь тебя, теплолюбивое ты создание! - засмеялась Таня. Подожди, постой тут немножко: у меня для тебя сюрприз.

Оставив Женю в прихожей, Таня скрылась. В комнате загорелся неяркий красноватый свет. "Елка!" - догадался Женя и шагнул вслед за Таней.

Маленькая, аккуратная елочка стояла в углу. Золотая и серебристая мишура разноцветно поблескивала в полутьме. Подсвеченные гирляндой обрамляющие елку контуры скорее угадывались. И что-то таинственно-новогоднее было в этом мерцающем свете.

- Ну как?

- Потрясающе!

Светлый костюм Тани казался розовым, и такие же блики ложились на черные волосы. А глаза были огромными, черными - в этой завораживающей темноте. Она стояла неподвижно, смотрела на Женю, и он шел к ней, как во сне, подчиняясь неведомой силе, забыв обо всем, чувствуя только невыносимую жажду, стремление обладать, от века заложенные в мужчине. Молча, дрожащими пальцами стал расстегивать пуговицы ее костюма.

- Погоди, нет, подожди, - повторяла Таня изменившимся голосом, но Женя только покачал головой.

- Потом. Все - потом...

Рука его легла ей на грудь - кружевной лифчик послушно впустил эту властную руку, - губы коснулись соска.

- Родная, родная моя...

Он оторвался от Тани лишь для того, чтобы вынуть из ящика простыню, кинуть ее на диван, стянуть с себя надетый для конспирации галстук и расстегнуть брюки. Все остальное они делали вместе: раздевали и касались друг друга, размыкали и смыкали объятия, целовали запретные прежде места. В этом призрачном свете все казалось возможным и допустимым, ничего не было стыдно, и все было счастьем.

- Мы даже не вытащили подушки, - шепнула Таня. - И одеяло...

- Бог с ними, - блаженно вздохнул Женя. - У тебя так тепло...

- Нет, достань.

Шлепая босыми ногами, Женя снова подошел к длинному ящику, достал подушки и одеяло, подсунул Тане подушку под голову, укутал Таню, нырнул к ней и, успокоенные, усталые, умиротворенные, они еще полежали немного, блаженно чувствуя друг друга. Чуткими пальцами Женя касался Тани - самых потаенных уголков ее тела, - а она целовала седые волоски на его груди. Обняв Женю, вдыхала его родной запах, и казалось, не было никого их счастливей на свете.

- Постой, - шепнул Женя. - Я же привез вино. И ананас - такой большущий...

Накинув Танин халат, он пошел за портфелем, принес все, что в нем было, достал фужеры, тарелки, разрезал высокий, с венчиком, ананас, налил в фужеры вина, придвинул к постели маленький столик. Таня, лежа на боку, наблюдала за Женей.

- В моем халате ты как японец, - сонно сказала она.

- Почему - японец?

- Потому что короткий халатик... Ах да, ты ж еще не видел моего подарка! Посмотри-ка там, под елкой.

Женя подошел к елке, нагнулся, взял большой шелестящий пакет.

- Что-то тяжелое! - определил он на ощупь и поставил пакет на стул. Сунул в пакет руку. - Что-то мягкое... Ох ты, красота какая!

- Надень, - предложила Таня. - Этот халат будет висеть здесь, у нас, в ванной. Чтобы ты меня больше не грабил.

Значит, продумала, предусмотрела: как бы он предъявил халат Лере? Сразу отлегло от сердца, но и стыдно было, досадно, что она так его понимает и, конечно, считает трусом. "Это не трусость, а деликатность", оправдывал себя Женя.

- Спасибо, - сказал он. - А мой подарок - на старый Новый год. Я придерживаюсь традиций.

Хорошо, что в темноте не было видно, как он залился краской.

- Знаю, знаю, - беспечно махнула рукой Таня. - Раньше срока дарить не положено. Но мы, медики, ребята несуеверные. И потом - мы же празднуем Новый год сегодня.

- Значит, будем праздновать дважды, - мгновенно нашелся Женя. Сегодня и тринадцатого января.

- Уже в новом тысячелетии, - задумалась Таня. - Потомки скажут про нас: "Они жили в двух тысячелетиях!"

- Да, нам повезло. - Женя в новом халате сел на край дивана, подал Тане бокал, взял себе. - Я предлагаю локальный тост, - сказал он. - Все глобальное - после. Выпьем, Танечка, за нас с тобой, за то, что так фантастически нам повезло: зачем-то в жару потащились в библиотеку теперь-то ясно зачем, - встали в буфете за один столик, и ты благосклонно приняла от меня горчицу, согласилась потом погулять, не сочла нахалом, когда я решился поцеловать тебя. Ведь это любовь, Таня! Поздновато пришла, не вовремя, трудная и с препятствиями, но другой она, может, и не бывает?

- Может быть, - призадумалась Таня.

Их бокалы соприкоснулись. Они выпили сладкое, тягучее вино - только такое любила Таня - и поцеловались ласково и платонически.

Часть вторая

1

- Наконец-то! - встретил его Денис. - Я уж не чаял тебя дождаться!

Светлые льдинки-глаза смотрели отстраненно и строго, как на чужого. И светилось в них какое-то горькое недоумение.

- А что такое? - нахмурился, скрывая смущение, Женя. - Почему ты еще не спишь? У тебя ведь завтра зачет! Нужно как следует отоспаться...

- Маме плохо, - прервал отца Денис. - По-настоящему плохо. Я вызывал "скорую".

Женя нетерпеливо рванул молнию куртки, слишком, пожалуй, встревоженно шагнул вперед.

- Не надо, - преградил ему дорогу сын. Он стоял, расставив длинные ноги, и смотрел на отца сверху вниз, с высоты своего баскетбольного роста, надменно и строго. - Ей сделали укол, и она теперь спит. Хотели забрать в больницу, но она все ждала тебя.

- И - что? - холодея, прошептал Женя.

- Велела позвонить Пал Палычу...

Сын отвел глаза в сторону.

- И - что? - снова прошептал Женя.

Казалось, он забыл все другие слова.

- Ну, я позвонил, - болезненно сморщился Денис и тряхнул светлыми волосами.

- Так мы отмечали не дома...

Мучительный стыд затмил все вокруг, даже страх за Леру.

- Не надо, папа...

Они стояли друг против друга, отец и сын, и оба страдали, терзаясь невысказанным. Потом Женя осторожно обогнул Дениса - тот неохотно посторонился, - на цыпочках подошел к спальне, приоткрыл дверь и прислушался. Тишина... Он вошел - так же на цыпочках, - вглядываясь в застывшее лицо Леры. Зеленоватый свет ночника слабо освещал его, и было оно незнакомым и замкнутым, вроде как похудевшим, и руки, лежавшие поверх одеяла, были тонкими и сухими. "Это просто свет такой, - с сердечной мукой подумал Женя. - Я же видел ее сегодня..." Он закрыл дверь, повернулся и вздрогнул: Денис стоял сзади, чуть не вплотную, и смотрел на отца все так же строго и отчужденно.

- Завтра нужно позвонить вот по этому телефону, - сказал он и протянул Жене бумажку. - Они сказали, что чем скорее - тем лучше... У твоего мифического Пал Палыча, кажется, есть машина?

Женя кивнул. Мифического... Дети всегда жестоки, даже если уже совсем взрослые. И разве он может понять?