Наталия Орбенина - Перо фламинго

– О каких подозрительных фотографиях вы изволили упоминать? – Соболева наклонила голову и вся насторожилась. – Разве было еще что-нибудь… э… неприличное?

Вместо ответа полицейский вынул из кармана бумажный конверт и выложил перед Серафимой Львовной его содержимое. Она долго вглядывалась в изображение, её лицо исказила мука, но она, к удивлению следователя, не закричала, не стала биться в истерике.

– Как он их сделал? – Серна не сомневалась, что автор – Когтищев, – и когда, когда он мог их сделать?

– В том-то и дело, мадам, что он их сделал в Египте. Перед тем, как полезть внутрь пирамиды. На последующих снимках ничего удивительного нет.

После этих слов Серафима посмотрела на полицейского с таким видом, будто он не понимает простейших вещей, как тупой ученик церковноприход-ской школы:

– Стало быть, Альхор был с нами уже тогда, но только мы не знали этого! А явился воочию позже. Наверное, он выбирал… – она задумалась, и так глубоко, что Сердюкову показалось, что Серна опять далеко в своем таинственном пустынном городе.

– Вы говорите так, словно речь идет о живом существе, – Сердюков стал раздражаться. – Как легко все грехи приписать несуществующей мистической субстанции!

– Послушайте, вы, Фома неверующий! Я расскажу вам! – она сверкнула глазами, метнулась к нему и стала так хороша, что у следователя похолодело в душе.

И она стала говорить, страстно, быстро, глотая слова, упиваясь своими воспоминаниями. Она уже ни видела перед собой полицейского, стен своей комнаты, своего черного платья, она снова стояла в пустыне, в зыбком мареве, слившись в объятиях с любимым….

Сердюков уже вышел из дома Соболевых, но наваждение рассказа не отпускало его. Он остановился и даже потряс головой, словно желая вытряхнуть из сознания эти новые образы, рожденные рассказом Серафимы Львовны. В лицо пахнул холодный северный ветер. Как хорошо, как кстати остудить разгоряченную голову! Он сунул руки в карманы и с ужасом выдернул их обратно. Карманы форменной шинели были полны желтого, мелкого, сухого и горячего песку.

Комната хозяина дома на сей раз встретила непрошеного гостя мраком, запахом лекарств и стылой тоской по углам. Соболев снова сидел в кресле, закутанный к теплый плед.

– Я ждал вас, – сухо и без вежливых приветствий сказал Соболев.

– Разумеется, ждали, ведь вы не просто так послали мне книгу, чтобы я на досуге освежил свои гимназические знания по античной истории. Да, вы адресовали её Северову, и предусмотрительно заложили закладкой именно тот миф, который нам надобен, не так ли? И доктор, и я поняли, что вы хотели сказать. Я был бы вам признателен, если бы вы подтвердили мои догадки.

Сердюков удобно расположился в кресле у стола напротив хозяина, вынул книгу, медленно открыл на необходимой странице. Всё выглядело так, словно два университетских товарища решили обсудить нечто интересное по исторической части.

– Насколько я знаю, вы всегда говорите своим студентам, что многое из древней мифологии имеет реальные корни, надо только уметь это увидеть. Возьмем, к примеру мифы о Геракле. Читаем повествование о Лернейской гидре, яд которой был настолько ужасен, что заставлял пузыриться и пылать камни во дворе. Но заметьте, на дворе, залитом солнцем. В темноте же яд не действовал. Всего одна капля сего ужасного яда со стрелы Геракла попала в кровь коварному кентавру Нессу, и тот погиб в страданиях, успев, однако, убедить жену Геракла Деяниру сохранить его кровь. Позже, опять же по наущению покойного Несса, ничего не подозревающая Гераклова жена натерла хитон мужа этой отравленной кровью и передала одеяние супругу. При этом она приказала гонцу, чтобы даже луч солнца не коснулся хитона, прежде чем Геракл его не наденет. И только через несколько часов, когда солнце и жертвенные костры засияли вокруг, пришел в действие страшный яд гидры. Хитон стал жечь знаменитого героя, и он сгорел в нем.

Сердюков оторвался от книги и взглянул на собеседника. Лицо профессора было бледным и спокойным, словно он слушал ответ хорошо подготовленного студента на экзамене.

– Я спросил у Северова, как называется та гигантская трава, что растет на окраинах вашего сада. Она происходит из рода Heracleum. Борщевик из рода Heracleum.

Доктор делал из его сока вытяжку, полагая найти способ борьбы с кожными болезнями. Ведь науке известно, что то, что приносит вред, в малых дозах может приносить и пользу. Хорошо представляя, где и что стоит в его кладовке, вы украли бутылочку с этой жидкостью. Античный герой, сам того не ведая, навел вас на тонкий и коварный план, как извести соперника. Вы загодя отправили Северова подальше, чтобы он не заподозрил ничего дурного, хватившись препарата, или не выдал вас ненароком. Далее вы выхлопотали ему такое место службы, откуда ему скоро не вернуться. Откуда вам было знать, что именно это обстоятельство и сыграет роковую роль в судьбе Петра! Вы терпеливо ждали, и в тот день, когда узнали о предстоящей поездке Аристова в пустыню, воспользовались тем, что он удалился купаться, вошли в его комнату и опрыскали первую попавшуюся сорочку. Возможно, что и не первую попавшуюся, а именно эту. Потому что она слишком пестра, и капли могли дать пятна, будь она белая. На цветном же не видать ничего. На что вы рассчитывали? Что Аристов в жаркой пустыне наденет сорочку и сгорит в ней, как Геракл. И некому будет ему помочь, и никто не догадается о причинах его мучений. Вас никто не заподозрит, вы далеко, в Петербурге. План гениальный! Коварные и жестокие средневековые Медичи бледнеют от зависти!

– Что ж, мои надежды оправдались, вы и впрямь оказались столь умны, что прочитали все, как по книге, – ответил ему глухой скрипучий голос. – Да, борщевик, именно тот, что растет у нас, опасное растение. Есть и иные, безобидные, из которых простолюдины борщи себе варят. Вероятно, от этого и его название пошло. Сок же именно этого вида, будучи подверженным солнечному воздействию, вызывает ужасные ожоги и язвы. И если поражение тела велико, то возможна смерть. Вы правильно догадались о моих действиях, так, будто за спиной стояли. Мне тут нечего добавить. Да, план был хорош, замечательно хорош! Если бы не эта глупая юная попрыгунья со своей нелепой суетой вокруг сорочек! Если бы не её дурацкая прихоть одеть мужа и брата в одинаковые цветастые тряпки, как клоунов в дешевом цирке! Ну кому, кому бы пришла в голову дикая мысль дать мужу одежду брата, словно муж её нищий, и ему переодеть нечего! Как будто в доме нет ничего более из Петиного гардероба! Как она глупа и капризна, впрочем, все жены таковы!

Соболев отвернулся от собеседника. Его лицо осунулось и стало каким-то хищным. Исхудавшие руки беспокойно двигались по пледу, который он то натягивал на себя, то сбрасывал в нарастающем беспокойстве.

– Стало быть, Зоя Федоровна повинна в смерти мужа? – вкрадчиво спросил следователь.

– Это рок! Воистину античная трагедия! – в груди Соболева заклокотал огонь.

– Что ж, коли я порадовал вас и оказался столь прозорлив, не окажете ли вы мне любезность и поясните, зачем вы дали мне подсказку и прислали книгу?

– Я боялся не успеть.

– Не успеть чего, позвольте вас спросить?

– Дождаться возмездия. Вы сами видите, что я угасаю, моя смерть тут, рядом. Я жду её каждый день. Я и не могу уйти, не увидев ужаса своей неверной жены, её страданий, её раскаяния. Да, произошла чудовищная ошибка. И я своими руками убил единственное дитя, ненаглядного мальчика, своего Петеньку. Моя мука невыразима, я страдаю немыслимо! Но целился-то я в другого человека, в этого молодого негодяя Аристова, который долгое время прикидывался порядочным человеком, и что удивительно, я ему верил! Понимаете ли вы, верил! – В голосе Викентия Илларионовича зазвучали ноты отчаяния. – После того, как мы нашли их с Серафимой в пустыне, я готов был ноги ему целовать, за то, что он её выволок с того света. Но потом я стал прозревать и понял, что он уже получил свою плату за благодеяние, и эта плата – любовь моей жены. Он похитил её у меня!

– Вы уверены в этом совершенно? Вы застигли любовников, нашли компрометирующие письма, вам донесла прислуга? – допытывался следователь.

– Вовсе нет! – с негодованием отверг предположения Соболев. – Вам не понять, вы не женаты. Когда живешь с человеком много лет, то начинаешь чувствовать его как себя. Особенно если много сил вложил, чтобы это существо мыслило и жило в гармонии с тобой! Как много сил я потратил, чтобы заставить её читать и думать, сопереживать великим идеям и свершениям! И что же? Вдруг я понимаю, что рядом со мной живет совершенно незнакомый мне человек. Чужая женщина, враждебная, холодная, прекрасная, но недоступная. И при этом называется моей женой! Это же просто насмешка! Куда подевалась прежняя, кроткая, послушная, ласковая пугливая Серна? Я озираюсь вокруг, я думаю, я наблюдаю. И вот по крупицам, по невидимым флюидам я начинаю осязать их связь. Иные рогатые мужья застают своих жен в объятиях любовников, мне же не выпало такой, с позволения сказать, удачи. Коли бы грабитель покусился на тело, так быть может, я бы пережил эдакий позор. Что же делать, ведь я уже старик, а она еще молода! Но ведь он душу, душу её похитил, всю, всю совершенно! Я просто это знаю. Мне взглядов достаточно, жеста, движения, вздоха. Все, теперь я понял, что у меня нет жены! Что меня обобрали! Моя жизнь кончена! Ведь я люблю её так, что не могу выразить словами, хотя исписал сотни страниц лекций и монографий! – Соболев закрыл лицо тонкими бледными ладонями. Вид его отчаяния потряс Сердюкова. Господи! Как же ты был мудр, что оставил меня одиноким и лишил этого сомнительного счастья супружеской любви!

– Викентий Илларионович! – как можно мягче произнес Константин Митрофанович. – Но ведь такое же случалось и случается. Вы когда женились на юной девочке, разве не предполагали подобной возможности?

– Разумеется, предполагал – и боялся. Всегда боялся, каждый день, каждый год. Вы и представить себе не можете эту пытку страхом, ревностью. Но этого никто не знал, ни одна живая душа! Ведь я оттого и был так строг с ней, чтобы она убоялась, чтобы и помыслить не смела! Я воспитывал её, формировал её душу!

– А когда же оставалось время для любви-то? – подивился Сердюков. – Воспитывал, формировал, устрашал. И вы хотите, чтобы она обожала вас после этого?

– Сразу видно, что в семейном вопросе вы человек не сведущий. Дилетант! – резким голосом заметил профессор. – Любовь многогранна, это не только физическое влечение, не охи-ахи при луне, а большая работа. Да, да, именно работа!

– Не берусь спорить с вами. Прошу вас, успокойтесь, выпейте капель. – Сердюков, видя что у собеседника на лбу выступила испарина и затряслись руки, подвинул ему подносик, на котором плотными рядами стояли флакончики с лекарствами. – Вам которого? Этого? Сколько изволите капель?

Насчитав нужное количество капель лекарства, полицейский передал профессору тонкий стакан. Тот выпил, но продолжал смотреть сердито.

– Послушайте, Викентий Илларионович, почему вы, как мудрый человек, понимая, что в вашей семейной жизни произошли неприятные перемены, не погрузились с головой в науку, ведь у вас такая отдушина? Что скажете о таинственном Альхоре? Вы теперь о нем писать будете?

– А! – вскрикнул Соболев, так сильно, что полицейский подскочил. – Альхор! Нет никакого Альхора! Выдумка! Галлюцинации! Фата-моргана! Побасенки, придуманные для доверчивого мужа, для того, чтобы отвести его внимательный взгляд, затуманить рассудок! Не было его вовсе, не были они там, нет никакого мистического города, нет Альхора!

Он в изнеможении откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Сердюков тихонько приподнялся, вероятно, пришло время откланяться.

– Нет, не уходите! – Соболев открыл глаза и с усилием приподнялся. – Для чего же я вас позвал и все вам рассказал? Как вы думаете, каково жить не только с осознанием потери любви жены, но и с тем, что от безумной ревности ты убил свое дитя? Я хочу уйти поскорее из этого мира. Но я не хочу оставить их торжествовать. Старый муж умер, сын тоже, Зоя более не невестка. Стало быть, Аристов не родня, можно жениться! Нет, милые! Я ухожу, но вы будете знать, что смерть Пети вышла от вашего греха. И пусть она знает это и мучается всю оставшуюся жизнь. И, может, от этой муки наконец поблекнет её проклятая красота! Уж этого страдания она не переступит, я её знаю. Она не посмеет выйти за Аристова! Я сделал вам признание, господин следователь, а теперь поступайте по закону. Арестуйте меня, судите. Я не боюсь суда, ибо мне скоро предстоит суд Божий! Быть может, я еще дотяну до вердикта присяжных, то-то будет забавно все это выслушать! Что же вы сидите, ступайте. Зовите всех, хочу видеть лицо жены и Аристова, когда вы мне предъявите обвинения в смерти Пети и арестуете!

Соболев нетерпеливо махнул рукой и с удивлением увидел, что вместо следователя в кресле сидит его сестра Василиса. Всклокоченная, насупленная, как замерзшая птица. Волосы замотаны в неопрятный пучок, платок повязан поперек груди, как у деревенской бабы.