Но скоро Дарине стало ясно, что Микеле, несмотря на старость и склонность к искренним душевным порывам, не утратил той проницательности, которая позволила ему достичь в жизни высокого положения и богатства. Выслушав рассказ внука, он сразуже решил, как надо действовать дальше, чтобы обезопасить Антона и его жену.

— Гаспаро, Беато, сейчас же приведите секретаря, пусть составит мой указ, а я подпишу, — распорядился он. — Ты, Луиджи, будешь свидетелем. Этого мужчину, Антонио по прозвищу Фьяманджело, я признаю своим родным внуком и даю ему в дорогу все необходимые средства, а также охрану, чтобы он мог в безопасности вернуться домой. Далее. Немедленно ступайте к консулу и передайте, что я прошу его сегодня же пожаловать ко мне вместе со своими официалами[Официалы — должностные лица.]. Я добьюсь для тебя свободы, мой мальчик, — подмигнул он Антону. — Если ты должен Генуэзской республике, — я выкуплю долг.

Монахи переглянулись, но пошли выполнять указание своего господина без какого-либо неудовольствия. Было видно, что скорый отъезд нежданных гостей их вполне устраивает.

Когда они вышли, Микеле снова взял за руки Антона и Дарину и, глядя на них сияющими глазами, объяснил:

— Я не такой уж немощный старик, как они думают. Телом я уже хил, но разум мой ясен, как в молодости. О, я вполне понимаю, что появление у меня внука и наследника многим в Генуе будет не по душе. Тут же вспомнят, что наследник у меня незаконный, а мой сан не позволяет мне иметь потомство. Они все сделают, чтобы навредить вам или свести меня в могилу до того, как я что-либо отпишу в вашу пользу.

Дарина не удержалась от восклицания:

— Не надо нам никакого наследства, жизнь Антона и ваша куда дороже!

— Увы, часто приходится жертвовать меньшим, дабы сохранить большее, — вздохнул Микеле. — Я бы хотел, чтобы ваш второй дом был здесь, но вряд ли успею это сделать… Однако на дорогу я дам вам достаточно средств, чтобы их хватило также и для жизни в вашем поместье — хотя бы на первое время.

— Нам хватит, потребности русичей ныне очень скромны, — заверила его Дарина. — Для нас главное, чтобы вы помогли нам добраться домой.

— Вы так спешите от меня уехать? — огорчился старик. — Я-то надеялся, что вы еще побудете здесь.

Антон и Дарина не могли ему отказать и пообещали, что немного поживут в Кафе. «Только как бы поскорее передать матери, что мы живы и скоро вернемся?» — шепнул Антон Дарине. «Надо послатьдомой Мартына с Антонием, — нашлась она. — Монахи-странники смогут уехать незаметно, и по дороге их никто не тронет».

Озабоченный судьбой внука, старый больной Микст словно преобразился: осанка его стали прямой, голос звучал бодро и уверенно, глаза молодо заблестели, а лицо обрело твердое и властное выражение. Дарина снова увидела в старом аббате черты молодого воина, некогда спасшего славянскую красавицу Елену и навсегда похитившего ее сердце. Сравнивая деда с внуком, она с невольной гордостью отмечала, как много у них общего, и представляла прежнего Микеле в образе нынешнего Антона.

Чиновники Генуэзской общины в Кафе, пришедшие в дом влиятельного прелата по первому его зову, с удивлением выслушали новость о том, что он желает покровительствовать своему новоиспеченному внуку, но не посмели ему перечить, — тем более что за освобождение Фьяманджело от службы Микеле предложил им немалую сумму.

Уже к вечеру были составлены и подписаны все бумаги, необходимые для безопасного возвращения Антона и Дарины на родину. Но уехать в ближайшие дни они не могли, поскольку обещали Микеле погостить у него еще некоторое время.

Им была отведена лучшая комната в доме, и Дарина с некоторым смущением окунулась в роскошь, недоступную для сельской боярыни, живущей в деревянном тереме с голыми стенами и маленькими окнами из слюды. Две служанки принесли ей нарядное платье непривычного для славянок покроя, и она в первую минуту его отвергла, но потом ей захотелось предстать во всей красе перед Антоном и Микеле. Одевшись с помощью служанок, Дарина оглядела себя в большое венецианское зеркало — предмет, тоже недоступный в славянских теремах. Зеркало сказало ей, что она красива — красива уже не юной полудетской красотой, похожей на обещание, а цветущей, роскошной красотой женщины, умеющей дарить и получать любовь. Но лучше зеркала о ее красоте ей сказали восхищенные глаза Антона.

Наутро Микеле повел молодых супругов показывать город, и Дарина не раз ловила на себе взгляды мужчин, полные жадного интереса. В такие минуты она еще крепче прижималась к Антону, радуясь, что теперь у нее есть любимый, заменивший ей всех мужчин на свете.

Микеле, бодро шагая среди полуразрушенных домишек, рассказывал, какой он видит Кафу в будущем, когда отстроится и расцветет эта главная гавань генуэзцев в Тавриде. Фра Гаспаро, не отстававший от аббата, то и дело предостерегал его от излишнего возбуждения и утомления, но Микеле только отмахивался и шел все дальше.

Наконец он привел своих спутников на берег моря и, протянув руку в сторону горизонта, где голубизна волн сливалась с небом, задумчиво сказал:

— Вот такова была моя жизнь — как морская волна, которая то приближала меня к счастью, то отбрасывала назад, к горю. Впрочем, наверное, это закон любой жизни. Счастье не может быть вечным, как и горе. Мудрость в том, чтобы не отчаиваться в горькие минуты и ценить мгновения счастья. — Он долгим, пристальным взглядом посмотрел на Антона и Дарину. — Недаром знаком моей и вашей жизни стало кольцо. Оно словно круги на воде, символизирующие законы мира. На востоке некоторые люди понимают жизнь как череду превратностей — от счастья к несчастью и обратно. Светлое сменяется темным, расцвет — упадком, единение — расколом…

Он замолчал, задумавшись, аДарина вдруг вспомнила:

— «Все разрушится — и все восстановится, и еще не раз». Микеле взглянул на нее с ласковой, слегка удивленной улыбкой и сказал Антону:

— Твоя жена не только прекрасна, но и мудра.

— Она дана мне судьбой, — серьезно ответил Антон. — Она была первой женщиной в моей жизни и, я уверен, останется последней.

— Также, как и ты для меня, — тихо откликпужмл, Дарина.

Ей было такинтересно и весело в Кафе, что если бы не тревога о сыне и Ксении, то не хотелось бы отсюда и уезжать.

Впрочем, уже через день радость сменилась печалью: Микеле, который, казалось, воскрес для новой жизни, неожиданно слег. Видимо, радостные потрясения и заботы заставили его переоценить свои силы, и теперь он расплачивался за это новым недугом. Фра Гаспаро и пришедший ему на помощь лекарь корили аббата за неосторожность, за опасные прогулки, но он едва слушал их.

Были минуты, когда Дарина замирала от тяжкого подозрения: ей вдруг приходило в голову, что не только прогулки могли быть причиной недомогания, но также успокоительное питье, которым потчевал аббата лекарь: Она надеялась лишь на то, что Микеле достаточно проницателен, знает своих слуг и не даст себя отравить.

Прошел еще день, во время которого Дарина, Антон и верный Луиджи не отходили от больного. Ночью они решили поочередно дежурить у его постели, хотя фра Гаспаро их и отговаривал.

Под утро, когда рассвет уже заглянул в окна золотистыми лучами, Микеле вдруг открыл глаза и внятным, хотя и слабым голосом велел привести священника для исповеди. Дарина беззвучно заплакала на плече у Антона, и супруги вышли, оставив Микеле наедине со священником. Впрочем, исповедь длилась недолго. Скоро аббат вновь позвал к себе Антона и Дарину.

— Слава Богу, я успел сделать для вас все что мог, — сказал он со спокойной улыбкой. — Теперь вы сможете беспрепятственно уехать к себе на Русь. Даже татары по дороге вас не потревожат, у них с генуэзцами уже есть договор о торговых караванах. Спасибо вам, дети мои, что не отходите от меня до последних минут моей жизни.

— Эти минуты не будут последними! — воскликнула Дарина и, не сдержавшись, заплакала. — Мы и так чувствуем свою невольную вину, падре, что из-за нас вы так разволновались и слегли…

— Нет, напротив! Благодаря вам я прожил последние дни своей жизни счастливо и осмысленно. Мне давно уже не было так хорошо, как сейчас. Я покидаю этот мир с благодарной улыбкой. Жаль только, что могу не повстречать в ином мире Елену. Но я надеюсь на эту встречу, ибо ее и моя вера отличаются только земными ритуалами, а Бог у нас один, и он смилостивится над нами, грешными. Ведь мы с ней любили друг друга, как первые христиане, еще не знавшие церковных распрей… Мы любили искренне и простодушно, как первые люди на земле. И вы любите друг друга так же. И да будет с вами покой и радость. Передай этот крест моему правнуку. — Микеле снял с шеи золотой крест, украшенный мелкими бриллиантами, и вложил его в ладонь Антону. — Ну что ж, дети мои, я уже готов ко встрече с высшим судией. Поцелуйте меня на прощание. А я благословляю вас и надеюсь, что Господь тоже вас благословит.

Антон и Дарина прикоснулись губами к его лицу, потом к холодеющим рукам.

— У меня хорошая смерть, я спокоен, я… — речь Микеле прервалась на полуслове, и из его груди вырвался глубокий, хриплый вздох.

Антон и Дарина кинулись к старику, но он уже закрыл глаза и с тихой, почти счастливой улыбкой отошел в мир иной.

Дарина заплакала:

— У меня никогда не было ни деда, ни бабки, а этот старый чужестранец за несколько дней стал мне родным…

— Да… мне тоже, — сдавленным голосом произнес Антон, обнимая Дарину.

После похорон Микеле супруги покинули Кафу, сопровождаемые охраной из генуэзских солдат. Обоз, в котором они ехали, состоял из нескольких повозок, груженных снедью, одеждой, тканями и посудой. Никто из генуэзских чиновников не посмел задержать караван, составленный по приказанию Микеле Каффаро. Да и Фьяманджело здесь многим бьш известен как человек опытный и умеющий за себя постоять.

По дороге Антон и Дарина заехали в Сурож. Здесь бывший пират попрощался со своими моряками, с Тадео и прочими знакомцами, пообещав им когда-нибудь приехать в Солдайю и Кафу с торговым караваном.

Путь домой бьш неблизким и нелегким, но никогда еще Дарина не чувствовала себя в дороге так хорошо, как сейчас. Впервые она ехала не как пленница, не как спутница нелюбимого мужа и не как одинокая странница, пустившаяся в неизвестность, а как свободная и счастливая женщина. Счастье, прежде столь недостижимое, было у нее в руках, — но теперь оно казалось ей слишком хрупким, чтобы удержаться надолго. Она с замиранием сердца думала о том, что ждет ее дома, в далеком селении под Меджибожем. И если бы вдруг там случилось что-то недоброе, то, кажется, ее сердце разорвалось бы, не выдержав такой несправедливости сейчас, после стольких мытарств, на пороге новой жизни.

Когда наконец за поворотом дороги появились знакомые холмы родного селения, Дарина почувствовала, что уже не может выдержать неизвестность, что еще минута — и у нее прервется дыхание от страха и тревоги.

Тогда, попросив Антона, ехавшего верхом рядом с повозкой, дать и ей коня, Дарина вскочила в седло и вместе с мужем помчалась по дороге домой.

Словно из-под земли выросла боярская усадьба, показалась острая крыша терема. По дороге, что тянулась прямо от ворот усадьбы, шла высокая прямая женщина, державшая за руку мальчика. Сердце Дарины замерло, а потом гулко застучало, и она воскликнула, оглянувшись на Антона:

— Это они! Слава Богу!

Спешившись, Антон и Дарина кинулись навстречу сыну и матери. Ксения, что-то шепнув мальчику, выслала его вперед. Святослав подбежал сперва к Дарине, обнялся с ней, а потом остановился перед Антоном, нерешительно замявшись. Антон с улыбкой протянул к нему руки, и мальчик спросил:

— Ты мой отец?

— Да, сынок, я твой отец!

Святослав кинулся к нему, и Антон подхватил его на руки, зарывшись лицом в шелковые кудри сына.

— Отец, я так долго тебя ждал, — порывисто вздохнул мальчик, обнимая его за шею.

Подошла Ксения, и Антон, осторожно поставив сына на землю, обнялся с матерью.

Мартын, Антоний и слуги боярского дома, остановившись чуть поодаль, с улыбками наблюдали за столь удивительным соединением семьи. Картина чужого счастья вселяла в сердца простых людей смутную надежду на что-то истинное и высокое.

Ксения, предупрежденная ранее прибывшим Мартыном, успела подготовиться к встрече и даже не плакала, только голос ее слегка дрожал от сдерживаемых слез радости.

Антон тоже сдерживался, хотя глаза его слишком влажно блестели.

И только Дарина не пыталась скрыть своих слез, обнимая одновременно сына, мужа и названую мать. Впервые в жизни она чувствовала себя не былинкой на ветру, а защищенной женщиной в окружении любимой семьи.

Но плакала она еще и потому, что сознавала быстротечность земных радостей и хотела навеки запечатлеть счастливые минуты в своем сердце.