— Ты всегда был таким, каким тебя хотели видеть. Замечательным сыном. Всеобщим любимцем. Богатым и красивым мужем. Превосходным инженером. Сколько времени ты так жил, Дарио? Может, тебе надоело им всем соответствовать? Может, тебе больше нечего сказать? Может, тебе нечего было сказать и раньше? Смешно в пятьдесят лет писать обо мне. Что это? Ностальгия стареющего мужчины? А если честно? Ты решил все бросить, чтобы ношу подхватила прекрасная Джульетта? Ты мог бы ее обмануть более обычным способом, скажу тебе честно, к чему столько романтической патетики?.. А может, ты ее и обманывал, кто знает. С менее красивыми и менее требовательными женщинами, с которыми можно расслабиться, которые примут тебя будничным, усталым, неудачливым. А Джульетта… Если ты упал, совершила падение и она. В этом драма великой любви и буржуазного семейства, драма безупречных супружеских пар. Но невозможно выигрывать везде и повсюду, рано или поздно приходится платить за счастье.

Дарио прислонился спиной к стене, на него посыпалась побелка. Он сунул руки в карманы, стоял и слушал меня.

— А теперь, — продолжала я, — ты разыгрываешь заболевшего великого инженера, смертельно раненного человека, женщины припадают к твоему изголовью, склоняются над твоими ранами, тебя теряют, тебя находят. Они думают, нужно ли запирать калитку, прятать ключи, вызывать полицию. Твою жену канонизируют при жизни — что может быть прекраснее! Ваше несчастье тоже уникально, болезнь не такая, как у тех, кто проходит обследования и глотает таблетки, у вас она., уж во всяком случае, более художественная!

Он слушал меня внимательно, смотрел, наклонив голову, точно так же, как на площади Прешёр тридцать лет тому назад, когда ждал меня и я шла ему навстречу, чувствуя себя счастливой оттого, что стала живой. Я продолжала говорить:

— Знаешь, кого я только не повидала, пока добралась сюда! Ехала одна на машине из Парижа и встречала по пути самых обыкновенных людей, людей, в самом деле находящихся на дне жизни — нищих, сумасшедших, больных, женщин, живущих в фургонах без колес, красильщиков на автостраде, выдающих себя за волшебников, я встретилась со своей дочерью и со своей сестрой, старенькой своей сестричкой. Ты помнишь Кристину? "Я умоляю-ю?" Я встречалась с людьми, которые не живут на горе над морем, которые стоят обеими ногами в грязи и не нуждаются в тайнах. Ты понимаешь меня, Дарио?

Легким движением плеча Дарио отстранился от стены, вынул руки из карманов. Он не улыбался, приближаясь ко мне, он был бесконечно серьезен, и казалось, из глаз его смотрит вся жизнь, и достаточно секунды, чтобы она перелилась через край.

Двумя руками он обхватил мое лицо и прижался губами к моим губам. Его лицо, близкое-близкое, поплыло у меня перед глазами, и он был близок мне, там, в самой глубине, в тайная тайных. Тот же запах, знакомый, успокаивающий, то же головокружение, что и тридцать лет назад, время качнулось, и мы вздохнули одним вздохом — немыслимое, невероятное мгновение. Могла ли я ждать его? Смела ли на него надеяться? В самом ли деле он хотел поцеловать меня, как целовал раньше? Или внезапно в плавающем сознании очнулся инстинкт? Шел ли он ко мне навстречу? Или снова совершил то, что от него ждали? Я-то целовала его. Целовала утраченное время, которое никак не хотело уходить, целовала молодость, которая прошла, близкую тьму, свою первую любовь, целовала в последний раз.

Мы остались на пороге юности, ощутив высшую близость поцелуя трепещущими губами, ласковыми языками, и этим поцелуем, таким долгим, всегда не похожим на другие, бесстыдным и щедрым, мы сказали друг другу в заброшенной часовне, что жизнь, по крайней мере однажды, имела смысл и вкус. Жизнь по крайней мере однажды была святыней.


Я решила уехать тем же вечером. После часовни нужно было возвращаться, Джульетта ждала Дарио в машине, как тридцать лет назад ждала его мать в день прощания в сосняке. И если я получила разрешение провести с ним час, то на большее я права не имела и прекрасно это знала. Только если эта женщина сумасшедшая или извращенка, она позволит мне провести еще одну ночь у себя под крышей.

Джульетта ждала нас, прислонившись спиной к машине и разговаривая по телефону, и как только нас увидела, отключила телефон и посмотрела с молчаливым изумлением. Я улыбнулась ей с ничего не скрывающим простодушием, прежде чем вернуть навсегда человека, которого она любила. Она открыла ему дверцу машины, но он не захотел садиться и пошел тропинкой, которая спускалась к дороге.

— Пусть поступает, как хочет, — сказала мне Джульетта, — мы заберем его внизу. Садитесь.

Я села на этот раз впереди, рядом с ней. Ее мучил вопрос, который она никогда не задаст и который будет ее мучить всегда. Машина обогнала Дарио и остановилась, поджидая его.

— Я уезжаю сегодня, — сообщила я.

— Вы собирались завтра.

— Я передумала.

— Вы же согласились поговорить с инженерами в порту.

— Говорить нужно вам, вы его жена.

— Они очень суровые люди. И меня не любят. Я боюсь идти к ним одна.

— Не поняла.

— Я боюсь всех, кто будет со мной говорить о нем. Боюсь, что они скажут что-то плохое. Ужасно, что я в них нуждаюсь! Почему мы так нуждаемся в других людях? Почему вы не захотели, чтобы приехал ваш муж?

— Вы подслушивали под дверью?

— С тех пор как Дарио заболел, я подслушиваю под дверьми, роюсь в его бумагах, ставлю свечи святой Маргарите. Почему вы не захотели, чтобы он приехал?

— Теперь вам это понадобилось? Чтобы приехал мой муж?

— Он будет здесь вечером.

И прежде, чем я успела хоть слово сказать, Джульетта вышла из машины, встречая Дарио, который как раз до нас добрался. Она ласково его поцеловала, поправила ему справа воротничок, стряхнула с рубашки белую пыль и паутину. Она возвращала себе свои права. Он стоял с отрешенным, немного рассеянным видом.

— Эмилия задержится у нас немного дольше, чем собиралась, — сообщила Джульетта Дарио, пока он усаживался сзади. Потом обернулась ко мне:

— Марк прилетит рейсом в двадцать пятьдесят сегодня вечером, будет жаль, если вы не встретитесь. — И совсем тихо добавила: — Я высажу дома Дарио, и мы с вами поедем в порт.

Я должна была бы возненавидеть Джульетту. Но Дарио положил ей руку на голову и не снимал ее, пока она вела машину, и оба они показались мне сумасшедшими. И потрясающе красивыми.


Мы приехали во "Флориду", и они закрыли за собой дверь маленькой гостиной. Я воспользовалась свободной минуткой и позвонила Марку, у него были пассажиры, и он не мог поговорить со мной как следует. Я услышала "Жизнь в розовом цвете" и спросила, не американцев ли он везет. Нет, это были японцы, фанаты Марион Котийяр, — странно все-таки устроен мир.

— Женщине уже дважды становилось плохо с тех пор, как они в Париже, она находит парижан агрессивными, неуклюжими и совершенно лишенными романтики. Она изложила мне все это на странном подобии английского, и теперь я катаю их по старому Парижу. Не удаляясь особо от больницы, потому что она боится, что ей опять станет плохо.

— Крутишься вокруг Отель-Дьё?

— Отель-Дьё, Трусо, Кошен, мне бы немного отвлечься от Эдит Пиаф, а то боюсь, у меня начнется аллергия.

— Чемодан собрать успеешь?

— Он у меня в багажнике. Джульетта, как я вижу, не умеет держать язык за зубами… Yes! Yes! The famous "Ботанический сад", "Garden Plants"[4]…

— Ты зовешь ее по имени? У вас такие близкие отношения?

— Честное слово, не такие близкие, как у тебя с ее мужем! Yes, la Salpetrière was a famous hospital for crazy women, yes, crazy women[5]. Извини, вынужден повесить трубку, они хотят блинчиков, повезу их на Монпарнас.

— А на Монпарнасе есть больница?

— Есть больница, вокзал и памятник Родену. Я тебя целую.

И Марк отключил мобильный.

Я невольно улыбнулась: узнаю манеру Марка! Он и сейчас давал мне почувствовать, что все, что происходит со мной в Генуе, не имеет большого значения. Он давным-давно решил, что мы прекрасно ладим, надо только всегда двигаться вперед, выдавая себя за двух торопливых оптимистов, которые все опасные вопросы откладывают в надежде, что со временем они сами как-нибудь уладятся и что удовольствие жить возьмет верх над болью и неприятностями. Я невольно вовлеклась в его игру, не зная, взорвется ли бомба замедленного действия, которая спрятана внутри меня, или действительно радость в конце концов победит.

Из маленькой гостиной до меня доносился монолог Джульетты… Горничная, похоже, принесла им чай, я слышала, как она ходит взад-вперед, везет столик на колесиках, как звенят фарфоровые чашки. И поднялась в кабинет Дарио.

Окно, выходящее на море, было широко открыто, но шума волн я не услышала, море было слишком далеко, словно мир, на который смотришь из окна, когда болен; возникает острое ощущение края жизни, и невозможно начать новую партию, как бы ни хотелось, и все звуки, самые знакомые, приходят приглушенные и чужие. Мы пребываем в оцепенении одиночества, нас одолевает слабость, и мы никак не можем с ней совладать. Потихоньку отпускаем от себя мир, видим, как он отдаляется, исчезает, и кроме изумления, что это УЖЕ произошло, испытываем смирение, и почти улыбаемся тому, что все уже позади, и даже не страшимся пустоты, которая нас ожидает. Я находилась там, где прошлое было ближе настоящего, более ощутимым и подлинным, оно имело значение, в нем был смысл. Сегодня не собиралась сказать ничего существенного, часы сливались со светом, но не с сердцем, жизнь застыла на старте, грозя безумием.

Я подошла к письменному столу Дарио, села на его место, в большое кожаное кресло коричневого цвета, и открыла ящик. Потом второй. Потом третий. Я разбирала каждый спокойно и методично. Счета, театральные и оперные программки, фотографии Джульетты, всегда красивой и улыбчивой, в городах, на террасах, на дорогах, на пляжах, чудесный мир супружеской пары, которой повсюду хорошо, которая умеет путешествовать, у нее друзья во всех столицах мира, привычные места в Нью-Йорке, Бомбее и Сен-Реми-де-Прованс, мир измерен часами перелета, и пара странствует по нему без помех, справляясь и с пищей, и с климатом, и вдруг безупречный механизм Дарио дал сбой. Прекрасный мир обесцветился.

Он стал равномерно белым.

Зеркало. Стекло. Оно могло бы быть более прозрачным. В нем могло бы что-то отразиться, можно было бы угадать контуры, за что-то зацепиться взглядом. Но перед тобой белизна. Ни единого пятнышка. Ни следа. Безупречная белизна. Я хотела найти странички, которые Дарио написал обо мне, не из эгоистического самолюбования, ностальгии или злопамятности, но потому, что в часовне, пустой, как реальность Дарио, я держала в объятиях не призрак, это был мужчина, и он дал мне то, что уже давал. Я запечатлелась в нем, и он меня не забыл, я поняла это, я была в этом уверена.

Я нашла фотографии Дарио в двадцать лет, потом старше, еще старше, он медленно вбирал в себя время — в мускулы, кожу, волосы; время ласково с ним обходилось, он оставался красивым без усилий и ухищрений, он плыл над землей, и годы проходились по нему легким бризом. Он улыбался за рулем гоночных автомобилей, открытых "мерседесов", с гордостью опираясь локтем о борт, поставив ногу на акселератор, ждал, когда его сфотографируют, приготовившись рвануть с места, и радость сквозила в удовлетворенной улыбке, в веселом и слегка высокомерном взгляде.

— То, что вы ищете, не в этом столе.

Вошла Джульетта, а я ее не услышала. Она смотрела на меня без удивления и приязни. Я не вскочила с кресла, я повернулась на нем в ее сторону и закрыла ящики.

— Значит, в вашем? — спросила я.

Она подошла и положила на место фотографию Дарио, которую я забыла убрать в ящик.

— Не знаю, что делать с его машинами. До болезни он каждый день ездил на "порше", но однажды забросил ключи от него в море. Трудно поверить, да? Он больше не хотел водить "порше". Но до этого он уже заказал себе "астон-мартин"… Когда ему привезли новую машину, он уже не говорил. В конце концов, я спрятала ключи от всех машин. Впрочем, я вам уже говорила. И не знаю, что теперь с ними делать. С дверями. Окнами. С изобилием ключей. У вас нет необходимости рыться в ящиках, достаточно сказать мне, и я вам покажу все, что вы хотели бы увидеть.

— Думаю, вы можете меня понять, вы тоже роетесь в ящиках, подслушиваете под дверьми, вы сами мне сказали.

— Не нужно верить всему, что я говорю.

— Догадываюсь.

— Вас я не обманывала.

— У вас никогда не будет ощущения обмана, потому что вы понятия не имеете, что такое правда. Ваш ориентир "искренность" совершенно сбит.

Что вы делали все то время, пока я была в часовне с вашим мужем?

— Я ждала.

— Звоня по телефону моему?

— Отойдите, пожалуйста, я приведу в порядок бумаги.