Сначала на месте деревни стоял всего один дом, скорее лачуга, в которой жил старик. Он умел лечить травами, знал заклинания и избавлял от недуга одним прикосновением. К нему приходили люди из самых дальних земель. И они же разбили сначала поселочек, а потом целую деревню, которая кругами расходилась от дома старца. Когда старец умер, его похоронили на холме. Но не знали, какой поставить монумент.

Как обозначить место захоронения? Ведь не было известно, какую веру исповедовал старец, каким богам поклонялся. Так что, пока спорили, могила заросла травой, бурьяном, а уже через год на этом месте выросло тутовое дерево. Оно росло быстрее, чем все другие деревья, ствол был шире, ветви крепче, а плоды – слаще. И в деревне решили, что дерево – это старец. К тутовнику приходили женщины и повязывали платок, чтобы попросить о рождении сына. Приходили больные и просили облегчения от хворей. Приходили за советом и слушали ветер в ветвях – дерево могло прошептать «да» или «нет».

Дерево даже стало судьей. Если в селе у кого-то пропадала корова или овца, то всех подозреваемых в воровстве сгоняли к дереву и ждали знака. Тутовник мог указать ветвью на виновного. Но основным знаком считался след. Если с дерева падала ягода, преступление считалось доказанным. Старец, переродившийся в дерево, все видел и все слышал. Если человек с нечистой совестью проходил под ветвями дерева, он падал и тут же засыпал, а тутовник забрасывал его плодами, оставляя метки. И эти фиолетовые, почти черные следы невозможно было стереть или отстирать.

Если утром под тутовником находили человека, дело было за малым – узнать, в чем его преступление. Если жена не могла вывести с рубашки мужа след от тутовника, сразу было понятно почему. И мужчина становился шелковым, потому что его судьба была практически решена. Или он станет самым лучшим мужем и отцом, или жена отдаст его на суд старейшин за прелюбодеяние. И доказательства в виде пятна на рубашке хватит за глаза. Так что в селе царили мир и благодать. Мужья если и изменяли, то обходили кладбище и дерево окольными путями, козы и бараны щипали травку, детей за плохое поведение шлепали крапивой по попе и рассказывали на ночь сказки про старое тутовое дерево – все тайное становится явным. И преступник не уйдет от ответа. Так было, пока не произошло следующее.

Однажды утром на кладбище под тутовником нашли молодого человека, не местного, мирно спавшего под покрывалом из тутовых ягод. Парня растолкали и чуть сразу не убили – никогда такого не было: ну, одна ягода падала, ну три, но чтобы вот так завалить целым слоем… Парня держали в яме, заменявшей тюрьму, и спрашивали, в чем он виновен. Тот наконец сознался – не хочет жениться на девушке. Опозорил ее, но не любовь это вовсе. А так, развлечение. Тут же по деревне пошли разговоры – что за девушка? В каком доме позор? И, естественно, нашли. Девушка оказалась внучкой одного из старейшин, который от позора рвал на себе бороду.

Свадьбу сыграли широкую, но на скорую руку. Правда, все гости заметили, что жених с невестой смотрят друг на друга с опаской, будто впервые видят. Но деваться было некуда. Надо сказать, что и жених стал прекрасным мужем и прекрасным отцом новорожденного сына, который появился ровно через девять месяцев после свадьбы. Да и невеста была счастлива и довольна. Но слегка удивлена собственному счастью. Эти двое как будто заново знакомились – ходили на берег реки, держась за руки, сидели на лавочке, целовались чуть ли не прилюдно. Ну просто влюбленные голубки. Словно и не женаты. Внучка старейшины начала одеваться в короткие юбки и краситься, чтобы понравиться мужу. В общем, опять позор. А муж носился с ребенком, как будто был женщиной, а не мужчиной. И жену подарками завалил. Даже за водой ходил – вообще мужское достоинство потерял.

Устроили совет старейшин. Вызвали к дереву молодую пару с новорожденным сыном. И стали ждать. Подул ветер, но ветви ничего не сказали. Тогда дед подошел к дереву, обнял его и спросил – что сделали эти двое, в чем провинились? И тутовник сбросил плоды, да так, что завалил всех – и молодых, и старейшин, и свидетелей, и случайных прохожих. Тутовник был вкусным, сладким, размером с палец. Что оставалось? Только есть.

И тогда молодые признались – они друг друга до свадьбы вообще не видели. Это все женщины подстроили. Внучку старейшины нужно было срочно выдать замуж – уже восемнадцать исполнилось, старовата, да еще себе на уме, гордая. А парень придумал историю специально – он просто проходил мимо и уснул. Даже предположить не мог, что дерево это священное. Вот так все случайно и сложилось.

Старейшины задумались, а потом вспомнили предания. Старец-то и при жизни был шутником. Приходила к нему женщина и просила приворотное зелье. Он не отказывал, только не тому мужчине это зелье в миску попадало. Да что далеко ходить? Сам старейшина однажды со следом тутовника ходил на рубашке ни за что ни про что. Уже с жизнью прощался. А жена его будущая отстирала чудом. Вот он и женился в знак благодарности. И жизнь счастливая была, и дети, и внуки…

Бабушка рассказывала мне эту сказку на ночь. И говорила, что это дерево тутовое все видит – за морями, за океанами, за горами. Не даст в обиду того, кто вырос в тех землях. Я в это до сих пор верю. И рассказывала эту сказку на ночь своему сыну, а теперь рассказываю дочери. А если они не верят, могут спросить у своей бабушки, моей мамы, которой тот тутовник показал ветвями на другой берег – мол, уезжай, ничего не бойся. Твоя судьба – не в этих землях… Хотя в тот год вообще погода была плохая и ветер переменчивый.

Галина Артемьева

Юзер

1

Глупо как-то они познакомились. В кафешке встретил приятеля-фотографа, у которого когда-то подрабатывал. «Зайдем, – говорит, – кофейку тяпнем. Всю ночь туда-сюда, не спал ни минуты, а сейчас вот в журнал тащиться…»

Итон тоже всю ночь жил бодро, тусовался. Фу-ты ну-ты, имя Итон, а? Он сам себя так назвал, еще в шестнадцать лет, в босоногом деревенском детстве. Услышал где-то, понравилось. Не то что Игорем, как мама придумала. Итон – и все балдеют. В Москве тоже все поначалу балдели, спрашивали – в каком, мол, смысле – Итон? Он отвечал – в прямом. Круто получалось. Какая-то родословная вырисовывалась. Сразу делалось ясно, что он – человек-загадка, раз дали ему такое имя. Однажды спросили: «А как же по батюшке?» – «А у нас без батюшек», – таинственно намекнул Итон на нездешние корни. Так и привыкли в тусовке – есть такой Итон, стильный, много не говорит, не врет, всем вокруг интересуется. Как неродной.

Он и был им неродной, из Белгородских меловых карьеров. И хоть отчество у него имелось – Иванович, отца он никогда в жизни не видел, да и не мог видеть, его просто не было вообще. Мама рассказала ему по-дружески все про себя и про него – стесняться ей было нечего – она удачу свою воспевала и смекалку, а не позор.

Никто ее в молодости не любил, потому что она была некрасивая, а ей хотелось ребеночка, ужасно хотелось. Она уж и наряжалась по-всякому, и губки бантиком красила, и брови выщипывала, и на химический перманент тратилась. Но робость мешала. В компаниях зажмется в каком-нибудь уголке и сидит. Никто на нее и не глянет. И вот прокатились двадцать девять лет ее никого не привлекшей жизни. Почти тридцать. После тридцати пойдет четвертый десяток, совсем чуть-чуть до бабушки. Эта навязчивая мысль прицепилась, как сырая глина во время осенней распутицы к башмакам, – не отдерешь. От отчаяния и ужаса перед подстерегающей у порога старостью решилась она на небывало мужественный шаг.

К подружкиному мужу приехал младший брат – новоиспеченный лейтенант. Следовал к месту службы и остановился на одну ночь. Все как следует выпили на радостях, и лейтенант стал хвастаться, что теперь – все, прощай холостая жизнь, сейчас вот обоснуется на новом месте, приедет невеста.

– Красивая, – вздыхал, сам себе завидуя, – вот такая же вот кудрявая, как она.

И кивал на Тоню. И все согласно кивали по-пьяному, что, дескать, да, тогда – ясное дело – красивая. Тут Тоня и поняла, что сейчас – или-или. Или будет у нее ребенок от любимого человека, который впервые в жизни ее красивой назвал, или она распоследняя дура, и пеняй тогда на себя. Все еще немножко выпили и позабыли про лишние детали жизни. Тогда она взяла лейтенанта за руку и увела в подругину спальню. Дверь на ключ замкнула, хотя все равно никто бы не пришел – водки на столе было еще много, да и компания вся была семейная, солидная, никому по углам целоваться уже надобности не было. Лейтенант был молодец. Сразу все понял. Налетел, как вихрь. И все называл ее Наталочка, Наточка. Для самоуспокоения, скорее всего. Не такой уж он был пьяный, чтоб Тоню от далекой невесты не отличить.

Все было очень-очень хорошо. Когда единственный ее любимый уснул, она быстренько оделась, поцеловала его на прощание и погладила по светлым волосам. Благодарила за будущего ребеночка, уверена была, что все будет как в сказке, – по ее велению, по ее хотению.

Ее отсутствия никто и не заметил. А вот Ваню хватились:

– Куда подевался?

– Да спит, уморился, весь день в дороге. Пусть спит, – постановил старший брат.

Она еще посидела со всеми, тихо переживая свое счастье, да и дома потом всю ночь не спала, все вспоминала, как он называл ее красивой, как крепко обнимал. Радовалась, что оказалась такая смелая и сделала, как захотела. Успела до тридцати, до старости.

Как только Тоня поняла, что беременна, легко нашла учительскую работу в другом поселке, учителей младших классов не хватало, а у нее уже был десятилетний стаж, опыт. Получила от совхоза домик, завела хозяйство, маму перевезла. Но даже ей, маме своей, не сказала, чей Игорек, – зачем? Зачем Ване неприятности? И Наталочке его? Они-то в чем виноваты?

Жаловаться на судьбу было нечего – они тихо и хорошо жили. Игорек у мамы своей учился в младших классах, никто его не обижал. У них был сад, огород, коза, кролики, куры. Все эти живые были первыми и лучшими Игорьковыми друзьями – козочка родилась, когда он учился ходить, и они вдвоем понимали, что они – дети, и мир больших им радуется и умиляется. Куры быстро вырастали большими из пушистых желтых писклявых шариков. Крольчата рождались слепенькими, маленькими, как мышки. Их мама-крольчиха перед тем, как выпустить их на белый свет, выщипывала из себя пух и устраивала им теплую постельку, мальчик приносил ей вату, ему было страшно, что она так больно себе делает и что ей-то самой будет холодно теперь. Крольчиха, хоть вату и брала, все-таки продолжала самозабвенно надирать из себя пух для новорожденных.

Бабушка объясняла: «Мать всю себя для ребенка не пожалеет, все отдаст, что там пух – ей для маленьких жизни не жалко».

Тогда мальчик начинал жалеть и свою маму, и мамину маму – бабушку. Они живут по какому-то особому закону, они к себе беспощадны, им лишь бы устроить тепло и покой тому, кто дороже для них самой жизни. Он их любил и уважал, и понимал, что раз так все устроено в мире, его дело – принимать их заботу, брать всю любовь, которую ему дают одинокие женщины, созданные, чтобы быть матерями не один раз в своей жизни и женами не на одну-единственную ночь. Одному мальчику вряд ли нужно такое море нерастраченной любви. Крольчата подрастали, открывались их глазки, и они навсегда вылезали из нащипанного матерью пуха. Крольчиха равнодушно давала убрать этот ненужный уже ее детям пух из клети. Цыплята становились белыми и пестрыми курочками-подростками, и мать-курица, зорко следившая за каждым чадом, успокаивалась и начинала жить своей жизнью. Взрослое существование живности никого уже не умиляло и не приводило в нежный восторг. И только человеческие матери с годами не остывали, а, напротив, все больше любовались, все большие жертвы приносили своему ненаглядному творению.

Мальчик был уверен, что именно так и должно быть. От кого ему было научиться, как быть мужчиной? Он умел быть маленьким, умел принимать заботу, умел любить тех, кто его любит. Много это или чего-то не хватает? Как знать…

После школы свято верующие в способности и исключительность Игорька мама с бабушкой снарядили его в Москву – учиться. В бесплатный институт он не попал. Срезался на первом же экзамене. Кто мог подумать, что в этом городе окажется столько умных, которые знали все, о чем он даже не догадывался, что это знать нужно. Он лишился веры в себя (но не любви к себе). И хоть город многое в нем сокрушил, покинуть его ошеломленный Итон был не в силах. Чуть-чуть подзарабатывал то здесь, то там. Втянулся в ночную жизнь. Хорошо было ввалиться в клуб, встретить знакомых, поорать сквозь грохот музыки про дела или мысли, которые недавно пришли на ум. Тяжелее всего обстояло дело с жильем, но и тут выручали клубные знакомства: то кто-то уезжал на месяц и оставлял ключ от комнаты в коммуналке, то у кого-то родители отбывали в загранку, одному скучно – можно пожить вместе.

Оставаясь внутри маленьким, он умел жизненную игру повернуть в свою сторону, сделать так, чтобы о нем заботились, жалели, помогали. Главное, никому не говорить о сокровенном: о младшеклассной учительнице-матери, копании в земле и курятнике, о простой жизни, когда на завтрак – стакан козочкиного молочка с хлебушком, на обед – мятая картошечка, на ужин – макароны с засоленным бабушкой огурчиком. Все это было постыдно обыкновенно.