— Я не могу… мне не хочется, — запротестовала она неуверенно.

— Попробуйте, — настоял Хюго ласково.

Лайла съела сандвич и отпила глоток.

Хюго пил коньяк, затягиваясь между двумя глотками папиросой. Лайла не спускала с него глаз. Ей показалось, что она давно не видела его, так как в течение последнего времени она не уделяла ему никакого внимания.

Она нашла его лицо мужественным и суровым. Как сильно поседели у него волосы за четыре года их брака — впрочем, эту седину она замечала и раньше.

Внезапно он нагнулся к ней и сказал:

— Итак, пришел конец…

Она ничего не ответила, так как чувствовала, что последние силы покидают ее. Значит, он не поверил лжи Робина. Гревиль, глядя ей прямо в лицо, добавил:

— …бедному Вейну.

V

Когда Мартин Вейн вышел из пульмановского вагона на вокзале «Виктория», он был готов целовать неприветливые стены этого здания. Он вернулся домой после трех лет изнурительной работы, чтобы отдохнуть, осмотреться и пожить немного с Робином. Он не ожидал, что Робин будет встречать его, так как написал ему из Марселя и получил в ответ телеграмму: «Радуюсь твоему возвращению. В течение недели дела требуют непрерывных поездок. Робин». Поэтому Мартин не испытал разочарования и начал неторопливо указывать носильщику на свой багаж.

— Этот чемодан и тот, и ящик для ружей с инициалами «М» и «В» в красном кругу.

Наконец, он сел в такси, положив часть чемоданов рядом с собой, а остальную часть укрепив позади машины, и поехал в Кенсингтон.

В этот июньский вечер Лондон казался Мартину раем; во всяком случае, он не желал в данный момент попасть в лучшее место и улыбался от радости при виде старых знакомых домов.

Музей естественной истории! Он помнил, словно это было вчера, как водил по праздничным дням Робина глядеть на доисторических животных, или, вернее, на их кости. Он сам так же, как и Робин, увлекался всеми странными, удивительными, чужеземными вещами.

Но теперь он пресытился жизнью в чужих странах, полной приключений. У него было в тот вечер чувство охотника, спускающегося с гор к себе домой. Собственно говоря, в определенном смысле его можно было назвать охотником, а его ранчо в Буэнос-Айресе — дичью. Он отвлек свои мысли от озаренной палящим солнцем земли и задумался о доме на Викторина-Род, окруженном альпийским ракитником и боярышником, напоминающим разросшиеся розовые кусты.

— Дома!

Он выпрыгнул из такси, бросил быстрый взгляд на маленький домик, уплатил шоферу и пошел по узкой садовой дорожке. Ему отворил дверь мальчик, начавший объяснять:

— Мистера Вейна нет…

— Хорошо, — перебил Мартин, — я — капитан Вейн. Внесите в дом эти вещи. А где миссис Кэн?

Когда он произносил это имя, распахнулась полуотворенная дверь в конце коридора, и Меджи Энн Кэн выплыла ему навстречу, раскрыв объятия.

— Это ты, мой дорогой? — и его обняли с материнской нежностью руки женщины, заботившейся о нем в течение всей его жизни.

Спустя некоторое время, она отошла от него и начала его разглядывать.

— Немножко похудел, но хорошо выглядишь. Заходи, чай будет готов через пять минут.

— Где Робин? — спросил Мартин.

— Он уехал на автомобиле, — отвечала Меджи Энн. — Всю эту неделю он разъезжал и говорит, что это деловые поездки. Его очень огорчала невозможность встретить тебя на вокзале. Он вернется, как только освободится.

— Тогда мы себе сами устроим праздник сегодня вечером, — сказал ей Мартин. — Вы принарядитесь, сделаетесь красавицей, и мы отправимся кутить.

— Перестаньте шутить, — рассмеялась Меджи Энн. — А разве я не красавица в домашнем платье?

Мартин подошел к ней, обнял ее и поцеловал.

— Красавица, — отвечал он горячо. — Нет на свете лица, которое мне нравится больше, чем ваше, Меджи милая.

Он поднялся в свою комнату. Она ничуть не изменилась — те же школьные фотографии на стенах, то же зеркало, которое наклонялось вперед, если винт не был обернут куском бумаги. Наполняя ванну водой, он решил пойти в клуб, так как Робина не было дома. Интересно будет поглядеть на старых друзей.

В ящиках лежали его вещи, старательно вычищенные, выутюженные, при чем не была забыта ни одна мелочь его туалета. Меджи Энн вошла, когда он завязывал галстук и. сложив руки, смотрела на него. Впервые со времени начала войны она почувствовала, что наступил мир. Оба ее мальчика были дома, и оба были здоровы. Люди могли считать Робина красивее, но для нее лицо Мартина таило в себе какую-то особую привлекательность, которую Меджи Энн не могла определить подходящим словом. В нем есть что-то «свое», думала она, глядя на него с горячей любовью. Он похудел, но был еще достаточно широк в плечах, а руки и ноги у него всегда были стройными. Она подошла к нему, оправила на нем пиджак, словно он был еще ребенком, и вынула чистый носовой платок из ящика.

Он улыбнулся ей:

— Не посмотрите ли вы еще, чистая ли у меня шея?

Они оба рассмеялись его шутке.

Мартин спросил:

— Как поживает Робин, как его служба?

— Очень хорошо, — отвечала Меджи Энн довольно. — Зимой он играл в футбол, а теперь увлекается теннисом и гольфом. Отправляется к начальнику каждый день ровно в девять часов и интересуется работой.

— Великолепно, — отвечал Мартин, слегка задумавшись. Он обнял рукой талию Меджи Энн, отличающуюся внушительными размерами.

— Спустимся вниз и угостите меня чашкой чаю. Я думаю пойти на часок в клуб…

В небольшой столовой стояли вазы с цветами. Робин отличался художественным вкусом. На пианино была сложена большая груда нот, а еще большая груда пластинок лежала возле граммофона. Это была уютная комната, но совсем не похожая на комнату мужчины. В ней стояла старинная мебель, крытая ситцем, и два стеклянных шкафчика, один с китайским фарфором, а другой с изделиями из слоновой кости. Вся обстановка комнаты принадлежала их матери. Ее портрет кисти Сержанта был единственной в ней картиной. Она улыбалась с него Мартину, в то время как он сидел, вытянув длинные ноги и откинув светловолосую голову в ожидании, пока Меджи Энн наливала ему чай.

Он сказал прочувствованным голосом:

— Как приятно возвратиться домой!

— Да, давно пора было тебе приехать и подумать о своей женитьбе, — заявила Меджи Энн.

Мартин рассмеялся. Он привык к тому, что Робин и он называли «формулой Меджи Энн».

— А может быть, я уже влюбился в прекрасную бразильянку?

— Надеюсь, что у тебя для этого слишком много здравого смысла, — отвечала Меджи Энн, но в глазах ее затаилась тревога.

— Нет, нет, — успокоил ее Мартин. — Я вернулся к вам таким же, как и уехал, никем не любимым и одиноким.

— А чья вина, что тебя никто не любит? — проворчала Меджи Энн.

— Я посмотрю, чем тут можно будет помочь, — обещал ей Мартин, вставая и зажигая папиросу. — Между прочим, Робин еще не помолвлен?

— Я ничего не знаю, — отвечала Меджи Энн уклончиво. — У него было несколько увлечений.

— Если несколько, значит, они не опасны, — утешил ее Мартин. — Все к лучшему! Я же остался вам неизменно верен.

Меджи Энн смотрела ему вслед, когда он спускался по лестнице. Его походка ничуть не изменилась с тех пор, как он играл у Лордса в крикет — а это было пятнадцать лет тому назад. Счастье еще, что его шляпу удалось предохранить от моли. Он был ее любимцем, несмотря на то, что Робин больше нуждался в заботе.


— Неужели это старина Вейн? — сказал Ломакс. Вслед за ним подошел Соммерфильд, а затем Морден.

Они пообедали вместе и пошли в «Колизей». Возле Мартина сидел Стэнтон, который был так же рад увидеть Мартина, как Мартин его. Они подняли один тост за прошедшие дни и второй, произнесенный с меньшим увлечением, за будущее.

— Я думаю остаться тут на некоторое время и поиграть в поло, — заявил Мартин. — Я оставил двух людей управлять моим ранчо.

— А я по-прежнему работаю в Скотленд-Ярде, — сказал Мики, — тяну все ту же лямку.

Они забыли о спектакле, увлекшись разговором об Аргентине, о Франции, о последних больших процессах. Мики служил во время войны вместе с Мартином, и между ними возникла дружба, на которую не оказывало влияния ни время, ни расстояние. Они оба были одинокими людьми. Стэнтон зарабатывал свой хлеб с десятилетнего возраста и мог рассчитывать только на самого себя. Мартин, осиротевший в двадцать лет, заботился с этого времени о себе и о маленьком Робине. Он питал к Робину глубокую привязанность и нежность, которую старался скрыть и которая зародилась вследствие полной зависимости Робина от него.

Он испытал наибольшую радость в своей жизни, получив год тому назад от Робина примирительное письмо, ясно показывавшее, что недоразумение, возникшее вследствие разговора о Лайле Гревиль, улажено.

Мики спросил:

— Как поживает Робин? Я встретил его на днях и нашел, что он выглядит очень хорошо. Слышал, что он служит и поглощен своей работой.

— Я очень доволен, — ответил Мартин. — Я не видел его еще.

Стэнтон и он не расставались до полуночи; Мартин проводил Мики до Скотленд-Ярда, взял такси и поехал домой.

Он провел счастливый вечер и чувствовал приятную усталость и удовольствие от сознания, что ляжет спать в Лондоне, в Англии.

Окна его комнаты были раскрыты настежь, и легкий ветерок шевелил белые муслиновые занавески. Издали доносился неясный шум городских поездов и четкий стук подошв случайных прохожих о мостовую.

Мартин заснул немедленно и спал уже почти в течение часа, когда его разбудил телефонный звонок.

Он сел в кровати и снял трубку. Он был спокоен, хладнокровен и бодр, как человек с железными нервами и огромной выдержкой.

Голос Мики Стэнтона произнес «Алло».

— Алло, это Мартин, Мик.

— Прошу вас приехать сюда немедленно.

— Что случилось?

— Приезжайте.

Мартин поколебался секунду и спросил:

— Робин?..

Снова прошла секунда нерешительности, и голос Мики отвечал:

— Да.

— Я буду у вас через десять минут, — отвечал Мартин, повесил трубку и выскочил из кровати. Ровно через десять минут его такси подъезжало к воротам Скотленд-Ярда.

VI

Очутившись, наконец, наедине, вдали от любопытных взглядов окружающих, после мучительных формальностей допроса, прислушиваясь к равномерному стуку шагов часовых, который, казалось, говорил «раз… два… раз… два — я закон», Робин почувствовал, что силы покидают его. Он прижал голову к холодной стене и постарался разобраться в том, что произошло. Из того положения, в котором он очутился, не было никакого выхода. Не было никакой возможности объяснить иначе положение вещей и спасти себя и Лайлу. Его мучила мысль об огласке, которую получила эта история. А Мартин приезжает сегодня ночью. Как он будет потрясен!

Не существовало другого ответа на прямо поставленный вопрос, почему он очутился в спальне у Лайлы. Человек, имеющий каплю совести, не мог бы сказать на его месте:

— Я ничего не знаю об этом происшествии. Я скрылся тут, оттого что влюблен в Лайлу. Мне передали от нее просьбу прийти к ней, и я немедленно явился.

Это была бы правда, но человек, рыцарски относящийся к женщинам, не мог сказать ее.

Бедная, любимая, испуганная Лайла. В ту секунду, когда он держал ее в своих объятиях, стараясь успокоить, когда полиция стучалась в дверь и раздался голос Гревиля, он почувствовал, как бьется ее сердце, подобно маленькой трепещущей птичке, и испытал какое-то самозабвение, бесконечно нежное чувство — даже теперь, при воспоминании об этой минуте, кровь бурлила в его жилах.

Его мысли коснулись будущего. Как только это недоразумение разъяснится, Лайла и он смогут открыто объявить о своей любви.

Гревиль понял, конечно, что Робин готов был страдать, защищая ее, спасая честь ее имени, так как любил ее всей душой; Гревиль понял это, — он даст ей свободу. Тогда они поженятся и уедут, если ей будет неприятно оставаться в Лондоне, уедут за границу, где он найдет себе работу.

Он откинул голову на скрещенные позади руки и начал мечтать о том, как сложится его жизнь с Лайлой, — стараясь совершенно не думать о причине его заключения в этой камере. Это была временная неприятность, которая значила так мало по сравнению с будущим.

И вскоре — быть может, из-за прогулки на открытом воздухе или под влиянием усталости и потрясения, испытанного им, когда он узнал об убийстве, — Робин крепко уснул. Его руки, лежащие под головой, затекли. В камере стало очень холодно. Он спал, и ему снилась сначала Лайла, а затем окопы. Внезапно он проснулся, словно от резкого толчка, и увидел Мартина, стоящего подле него с каким-то человеком, лица которого он не разобрал.