Жанна Ласко - Первое свидание

– Нет, не надо, вы очень любезны. С помощью Клер я справлюсь.

Лилиана: Лучше уж остаться одной, чем с ее ворчливой девчонкой.

– Мне кажется, вы какая-то странная, Лилиана. Вы уверены, что все в порядке?

– Да, конечно. Не беспокойтесь. Отдыхайте и поскорее возвращайтесь к нам.

Лилиана: Убеждена, что ей скрючило спину из-за кучи забот: дочери, беглец муж, затруднения с деньгами, дела в бутике идут не слишком хорошо. Она даже сказала, что собирается переехать на другую квартиру. Она не выдерживает, это точно. Мама права, мне надо подумать и поискать другое место: когда все начинает идти так, очень скоро можно потерпеть фиаско!

– Вы замечательная, Лилиана, не знаю, что бы я делала без вас. Я позвоню вам послезавтра. Кстати, вы встретились с торговым представителем от Ленфила?

– Я послала ему заказ. Все в порядке.

Брижитт: Все в порядке! Тем не менее если бы я не подумала об этом и не проверила, каковы наши запасы, мы бы оказались на мели прямо перед Рождеством. Нет, я не могу загнивать в постели. Надо подниматься. Почему эта пакость так затянулась?

– До свидания, Брижитт.

– До свидания, Лилиана.

Брижитт: Иногда мне кажется, что я замыкаюсь в себе, что этот ишиас меня очень устраивает: Это означает, что Пьер еще немного поживет здесь и мне не придется выбирать между ним и Альбером, да еще это дает мне возможность почитать, поразмыслить над следующей коллекцией белья. Надо найти что-то новенькое. Я мечусь между бутиком и ателье, занимаюсь поиском фурнитуры, налаживанием связей… В таком случае – в постель. Никто не может определить, больна я или нет. О, я больна! Бесполезно обследовать меня, чтобы убедить, что я не симулянтка. Но тогда это не кончится никогда?

– Бедное дитя!

– Кто, она?

– Нет, Пьер. Меня всегда впечатляли мужчины, которые не желают стареть. Должно быть, это ужасная битва, заранее обреченная на поражение.

– А ты не боишься умереть?

– Меньше, чем постареть.

Брижитт: Ах, вот как, ты тоже!

Альбер: Двенадцать дней в постели, а выглядит такой усталой. Все впустую.

– Тебе так хорошо, дорогая?

– Нет, боль ужасная, но это не важно. Я счастлива, что выбралась из своей спальни.

– Но почему ты не позвонила мне и не попросила, чтобы я погулял с тобой немного?

– Я не думала, что это возможно. Я так боялась боли, что целыми днями лежала не двигаясь, морщась от одной мысли об этом. Знаешь, я натерпелась!

– Я догадываюсь, но, если бы я не рассердился, ты еще была бы в своей постели, со своей болью, между дочерью, которая дуется на тебя, убежденная, что ты ломаешь комедию, лишь бы делать ей назло, и твоим бывшим с его мелкими заботами, с его навязчивой опекой, чтобы как можно больше отдалить тебя от меня, от Женевьевы, от твоего бутика, от всего того, что ты создала без него.

– Пожалуйста, не говори плохо о Пьере. Он тоже страдает: Хлоя жестоко ранила его, но ему ее не хватает. Она помогала ему верить в свое бессмертие.

– История заставляет меня жить с мертвыми. И поскольку я всегда имею дело с ними, я в какой-то степени привык.

– Когда я лежала в постели, я все время размышляла о том, как я обессилела, потеряла самостоятельность. Два часа не иметь возможности читать, потому что не успела схватить падающие очки. Терпеть, если хочется пипи, в ожидании, когда придет Летисия, чтобы не просить Пьера. Отказаться от мысли полистать альбом по искусству, потому что он слишком тяжелый.

– Я знаю, это тяжело: я видел, как потихоньку слабели мои родители и как они страдали от этого.

– Правда? А мои погибли в автомобильной аварии. Они умерли в больнице с разницей в два часа и два этажа. Это тоже очень трагично.

– …для тех, кто остается. Мой отец часто говорил, когда я был маленький, что, когда мы, я и Марк, станем на ноги, он вместе с мамой запишется в авиаклуб, чтобы летать на планере. Он представлял себе, что умрет вот так, вместе с мамой, рука в руке.

– А она тоже думала так?

– Она слишком много не говорила, скорее она предпочла бы дождаться внуков.

– Ну и как, они записались?

– Куда там! Он слишком поздно зачал нас. Когда мы стали самостоятельными, у него пропал интерес к риску.

– А твоя мать понянчила внуков?

– Увы, совсем не долго!

– Слушай, Альбер, не очень веселый у нас разговор сегодня.

– Ты права…

– Я понимаю Пьера, он выбирает себе молоденьких девочек, потому что они еще не думают о смерти.

– От понять до простить всего один шаг. Ты склонна винить себя, и я уверен, что ты оправдываешь его, что он оставил такую старую кастрюльку, как ты.

– Свинья! Самый вкусный суп получается в старой кастрюльке!

– Суп! Фу! Суп хорош, когда у тебя уже нет зубов. А мы, несмотря ни на что, еще не такие. Я приготовил для тебя одно итальянское кушанье, потом скажешь, понравилось ли тебе.

– Из макарон! Что за идея!

– Я знаю, тебе больше нравится тандури, но это не по моей части.

– Пьер мне говорит точно так же!

– О, остановись немного со своим старым красавцем! Честное слово, у тебя на языке только он.

– Ревнуешь?

– Как тигр. Если бы я не боялся причинить тебе боль, ты бы забыла о нем через пятнадцать минут.

– Пятнадцать минут! Хвастун!

– Мерзкое животное! Я иду в кухню разогревать ужин. Хочешь, включу телевизор?

– Нет, не хочу. Лучше какой-нибудь альбом с иллюстрациями, у тебя не найдется?

– Вот, полистай это. Великолепные фотографии.

Брижитт: Я не решилась сказать ему о Монреале. И все потому, что сама еще не знаю, как поступить. Король, кажется, договаривается, чтобы тоже поехать. Снова все вместе, это для них такая радость! Но мой тигр просто лопнет от злости. И я его, наверное, пойму. У меня не хватает мужества порвать с ним. Я ни на что не гожусь. Семья или любовник, в любом случае я кого-то раню. Надо ж было так случиться, что Пьер вернулся тогда, когда я встретила Альбера? Собачья жизнь!

– Как тебе это нравится?

– Пахнет очень вкусно.

– Да нет, альбом?

– Я его так и не открыла.

– Ты как-то осунулась. Устала?

– Немного.

– Дома хотя бы отдохнешь?

– Не беспокойся, я только это и делаю. Пьер бдит как цербер. О, прости, я снова заговорила о нем.

– Ты знаешь, Марциал сошелся с Авророй, молоденькой флейтисткой.

Марк: Чертов братец! Вечно его волнуют сплетни. Привык рыться в альковах Истории!..

– Правда? Но какая у них разница в возрасте? Лет тридцать по меньшей мере. А может, и больше.

– И как ему удается обольщать девочек?

– Не знаю. Он дрянь, этот Марциал. И такой истасканный…

Алъбер: Истасканный, истасканный! А выглядит между тем здорово, не в пример брату Пению.

– …но он же шеф. Надо думать, это придает ему неопровержимое очарование.

– Черт побери, знай я это раньше, стал бы шефом.

– В оркестре? Это тебе не грозило.

– Спасибо!

– Ты закончил свою партитуру?

– Почти. Это трудно. И потом у меня не слишком много времени. На этой неделе я дважды приводил к себе Брижитт.

– Ей лучше? Когда ты познакомишь меня с ней?

– Я в прошлый раз рассказывал ей о тебе. Рассказал о наших родителях, которые хотели летать на планёре.

– А это что за история?

– Ты не помнишь? Странно, ведь папа об этом часто говорил.

– Родители летали на планере?

– Да нет, просто папа мечтал об этом, вот и все.

– А ты, историк, записал в карточку «планер» и поставил в картотеку. Невероятная память!

– Если бы я мог записывать свои партитуры так же легко, как наши воспоминания о детстве.

– Твои воспоминания о нашем детстве. Без тебя, мне кажется, я помнил бы только какие-то запахи, два или три случая, когда меня ласкали, варенье тетушки Гранни и больше ничего. Ты моя память.

– Приятно чувствовать себя полезным.

– Прошу вас, такт семьдесят шесть. Скрипки, сначала пьяниссимо. Аврора, увереннее. Флейта на ралантендо звучит превосходно. Нужно, чтобы вас слышали.

– Но мы ее слышим, твою маленькую волынку.

– Не могли бы братья Пеншо помолчать? Идем дальше.

– Рада с вами познакомиться, Марк. Счастливого Рождества!

Брижитт: Невероятно! Ни одной общей черточки с братом! Красивый парень, черт возьми!

– А я рад видеть вас на ногах. И вам счастливого Рождества!

Марк: Пухленькая. Чудно, впервые вижу, чтобы Альбер влюбился в толстушку. Да к тому же с матовой кожей. Совсем не в его вкусе, скорее, в моем.

– Альбер вам рассказал обо мне как о бедняге, прикованной к постели?

– Не совсем так все же, но, главное, он скрыл от меня, какие у вас глаза!

– Присаживайтесь, оба.

Альбер: Так и есть, дело пошло, он ее очаровывает. Не может удержаться. Первый раз он нанес мне удар, когда мне было восемь с половиной лет. И он еще удивляется, что я месяцами выжидаю, прежде чем познакомить его со своей возлюбленной. Он даже Даниель пытался увести от меня. Если бы ему это удалось!

– Вы тоже музицируете?

– На трубе. Наши родители обожали музыку. Мама играла на флейте, папа на кларнете…

– А Альбер на саксофоне. Прекрасный ансамбль духовых инструментов!

– У нас не было достаточного музыкального образования для этого, вот почему, когда Даниель вошла в нашу семью, наши родители сразу ее приняли: она играла на фортепьяно и на органе. Это открыло нам горизонт… Да Альбер вам наверняка рассказал об этом.

– Нет, вовсе нет. Что касается его жены, то здесь он очень сдержан.

– Надо сказать, в разговорах на эту тему нет ничего радостного.

– Хватит, Марк, тебя никто об этом не просил.

– Но признайся, что она не была веселой.

– Брижитт все это знает, давай сменим тему, если тебе угодно.

Альбер: Он мне осточертел! Ему всегда нужно поносить все, что я делаю: мой выбор, моих друзей. Почему меня не радует, когда я вижу его на репетиции?

– Видите, Альбер и я, мы постоянно спорим, но не можем жить друг без друга. Как старые супруги. Только он стыдится меня, я часто не могу сдержать себя, он очень редко выходит со мной на публику. Вы заметили, Альбер очень вежлив. Он никогда не скажет ничего, что было бы собеседнику неприятно… А как ваша семья, все в порядке?

– Марк!

Брижитт: Младший брат говорит все прямо, иногда даже бестактно.

– Спасибо, все очень хорошо. Они в Монреале, все вместе.

– Без вас?

– В моем состоянии это было бы трудно.

– Вас это огорчает?

Алъбер: Какое нахальство! Эта его простецкая манера идти напролом! За пять минут, что он расспрашивает Брижитт, я узнал о ней, пожалуй, больше, чем за час наших бесед наедине.

– Мне очень приятно, что в этот вечер я с вами.

– Я не об этом спрашиваю вас…

– Разрешите вам налить?

Брижитт: Как ответить честно? У меня так быстро меняется отношение к этому. Сейчас я чувствую себя легкой, свободной, как в юности, счастливой от мысли, что переживаю настоящую любовь с Алъбером, но завтра, когда надо будет возвращаться в опустевшую квартиру, в которой никто не удосужился даже поставить рождественскую елочку, все будет иначе. Первое Рождество без моих детей. Это не может не огорчать меня.

– У тебя есть лед?

– Сходи на кухню!

– Ничего не поделаешь. Ответьте же, Брижитт. Ответьте так, словно его здесь нет, раз уж он не хочет сходить за льдом для меня.

– Вы чертовски настойчивы. Да, я грущу, вот так! Вы это хотели услышать?

– Не знаю. Возможно, да. Именно поэтому я предпочел бы, чтобы Альбер вышел.

– Ты заблуждаешься, я тоже должен был это услышать, ведь именно я втянул ее в это. Не плачь, Брижитт!

– Вы мне надоели, братья Пеншо! Мы собрались для встречи Рождества, а не для сеанса психодрамы.

Брижитт: Ах, черт, целый час трудилась над макияжем, и все впустую, да и Альбер совсем выведен из себя! Хорошенькое начало вечера!

– Мы никогда не упускаем возможности поговорить откровенно.

– Откровенность не всегда уместна!

– Нет, всегда. В более или менее определенных пределах.

– Привет, Альцест![2] С твоими прекрасными теориями ни одна женщина не выдержала тебя более двух лет!

– А с твоей, дорогой Филинт,[3] ты вынужден был выносить Даниель целых двадцать лет!

– Вот так: «Позвольте вам сказать – пусть будет вам наука! – Что искренность – опаснейшая штука!»