А заполнившая монастырь толпа все разрастается и набирает силу.

И звереет.

Сестер пинают ногами и избивают, даже пожилых и немощных. Двое молодых подонков пытаются отрезать руки монахине, которую они никак не могут заставить прекратить молиться.

В кухне на столе несколько мужиков насилуют самую молодую из сестер, семнадцатилетнюю послушницу, а потом убивают ее.

Сестру Риту Фабрегас бросают в колодец, и еще в течение четверти часа оттуда доносятся ее стоны. Двух других монахинь запирают в келье с горящими матрасами.

Вечернее небо окрашивается в красный цвет.

Около семи часов вспыхивают балки крыши огромного здания, и вскоре языки пламени высотой в сотни футов взметаются ввысь. От их света тускнеет закат. Они парят в небе, не давая опуститься ночной мгле. Но спустя несколько часов огонь начинает ослабевать, подрагивать и, наконец иссякнув, устало сникает. Пожарище окутывает тьма. Обгоревшие перекрытия проваливаются, брызнув мириадами раскаленных углей, и тысячи черепичных плиток сыплются вниз, образуя гигантскую дыру, разверстую в ночное небо.

Частички сажи медленно плывут вниз на деревню, которая на протяжении многих столетий, словно маленькая попрошайка, цеплялась за дорогую юбку монастыря. Пожар стихает.

Но где-то Испания еще продолжает гореть.


– Мы можем сказать, что она служанка, – предложила Кончита.

– Служанка? – переспросил Франческ.

– Да, служанка, – уже более твердо проговорила Кончита. – Приехала к нам работать.

– Кто нам поверит? – скептически спросил он.

– А почему нам должны не поверить?

Мерседес уставилась на остриженную голову девушки, на весь белый свет кричавшую, кому она принадлежит, – молодой монахине, сбежавшей из монастыря во время вчерашних событий. Кончита нашла ее шедшую куда глаза глядят по полю, и привела в дом. Несчастную монашку раздели, умыли и натянули на нее одну из сорочек Кончиты. Девушку била безудержная дрожь, несмотря на то что ее укутали в одеяло, а ночной воздух был жарким и душным от запаха гари.

– Всю прошедшую неделю я обивал пороги разных начальников, выпрашивая у них пулеметы, чтобы у рабочих было чем защищаться от армии, – с горечью в голосе произнес Франческ. – И как, ты думаешь, отнесутся ко мне люди, когда я скажу им, что мы взяли служанку?

– Сейчас речь идет не о твоей репутации, а о жизни девочки, – заявила Кончита.

Когда Франческ взглянул на монашку, та невольно вздрогнула.

– Они тебя как-нибудь обидели? – небрежно задал он вопрос.

– Они швыряли в нее камни! – вместо девушки ответила Кончита. – У нее рана на плече. Мерседес ее перевязала. – Взяв монашку за руку, она ласково спросила: – Ты не возражаешь против того, чтобы пожить здесь под видом служанки до тех пор, пока мы не сможем отправить тебя домой?

Монашка затрясла головой и вдруг жалобно и протяжно завыла.

– Ее зовут Матильда Николау, – сказала Кончита, обнимая девушку за плечи.

– Что ж, Матильда Николау, – грубовато пробасил Франческ. – Не вой. Тебе, девка, нечего бояться.

Молча сидевшая за столом Мерседес таращила глаза на молодую монахиню. Матильда была дородной, не слишком красивой девушкой с голубыми глазами и покрасневшими от слез веками.

– Бояться-то ей есть чего! – рявкнула на Франческа Кончита. – Если ее поймают, твои драгоценные анархисты перережут ей горло.

– По крайней мере, сегодня ей придется переночевать у нас, – заявила Мерседес. – Она совсем измучена. Может лечь со мной.

– В таком случае проводи ее к себе, – кивнула Кончита.

Мерседес – настолько же смуглая и изящная, насколько монашка бледная и неуклюжая, – встала и взяла ее за руку. Когда она повела Матильду по лестнице, та перестала плакать и устало вытерла слезы. На верхней ступеньке она споткнулась, Мерседес ее поддержала.

– Ложись в постель, – сказала она девушке. – Я сейчас умоюсь и приду.

В тот день Мерседес вместе с несколькими жителями деревни ходили смотреть на сгоревший монастырь, и теперь ее волосы пахли гарью. Но с мытьем головы придется подождать до завтра. Заскрипела кровать – Матильда нырнула под одеяло. Тесновато будет, но как-нибудь уместятся. Мерседес слышала, как монашка шмыгает носом.

– Ты откуда приехала? – спросила она, вытираясь полотенцем.

Молчание. Затем:

– Из Сиджеса.

– Тебе надо попытаться вернуться туда.

– Угу.

– Сколько тебе лет?

– Двадцать четыре, – тихо проговорила Матильда. – А тебе?

– Восемнадцать. – Мерседес надела через голову ночную рубашку и тряхнула черными локонами, чтобы выпростать волосы из-под воротничка. – Давно ты уже в монахинях?

– Я только готовлюсь.

– Как это? Послушница, что ли?

Из-под одеяла на Мерседес уставилось бледное лицо Матильды.

– Я еще не давала монашеских обетов.

– А собираешься? Даже сейчас, когда монастыря больше нет?

– Собираюсь.

– Неужели ты действительно хочешь стать монахиней?

– Да.

Стягивая волосы лентой на затылке, Мерседес села на край кровати. Матильда с восхищением смотрела на нее. Сама-то она никогда не имела такого гибкого и изящного тела, да и такое лицо редко можно было встретить в стенах монастыря.

– А мы – анархисты, – заметила Мерседес и с некоторой иронией в голосе добавила: – Между прочим, мой отец – лидер местных анархистов. Видела, как он хромает? Этот подарок он получил от guardia civil в 1909 году.

Натянув одеяло до самого носа, Матильда беспокойно заерзала. Мерседес заметила, что у нее грубые и красные от работы руки.

– Да не смотри ты так. Мы тебя не съедим, – сказала она, разглядывая монашку. – Значит, ты вчера сбежала из монастыря?

– Я хотела остаться. Чтобы защитить старших сестер. Но мужики начали швырять камни, и сестра Инмакулада – она моя духовная наставница – вытолкала меня в сад и приказала бежать. Я очень испугалась… – У Матильды так воспалились глаза, что до них было больно дотрагиваться. Она запустила пальцы в волосы на висках и, раскрыв рот, словно маленький ребенок, протяжно, на одной ноте, заревела.

Мерседес с сочувствием смотрела, как страдает молодая монашка, не решаясь, однако, попытаться успокоить ее.

– Ну почему? – сквозь слезы вопрошала Матильда. – Почему они так поступают с беззащитными священниками и монахинями?

– Потому что вы слишком долго жрали со столов богатеев и власть имущим. Потому что вы никогда не голодали вместе с бедными и обездоленными.

– Да я в жизни не ела за столом богача!

– А на чьей стороне всегда стояла Церковь? На стороне эксплуататоров! А деньги получала из карманов бедняков. – Голос Мерседес звучал, как волнующая музыка. – Каждая смерть, каждое рождение, каждая свадьба рабочего человека значили для вас новые доходы, плату за несколько минут вашего нечленораздельного бормотания. В противном случае все это считалось незаконным. Подумать только, вы, никогда не вступающие в брак, запрещали нам разводиться!

– И поэтому теперь можно убивать и насиловать монахинь?

– Я не сказала, что одобряю это.

– Но ты одобряешь стремление толпы уничтожить Церковь.

– Церковь сама себя уничтожила, – спокойно проговорила Мерседес, – и давно уже. Церковь – это заброшенный дом. Пора заколотить в нем двери.

– Больно у тебя ловко все получается, – с горечью сказала Матильда.

– Ты спросила – я попыталась ответить.

– Но тебе только восемнадцать лет… Ты просто повторяешь слова своего отца, ведь правда же? Скажи, Мерседес, сама-то ты веришь в них?

– А скажи, Матильда, сама-то ты веришь в своего Бога? – насмешливым эхом отозвалась Мерседес.

– Мне надо помолиться.

Выскользнув из-под одеяла, Матильда встала на колени возле кровати. Она уткнулась лбом в сложенные в молитвенном жесте покрасневшие руки и принялась что-то беззвучно и быстро бормотать.

Мерседес молча наблюдала. Ей было жаль, что сгорел монастырь. Казалось, она лишилась части себя. Но не части своей живой плоти, а чего-то мертвого, бесчувственного. Это как отрезать волосы. Когда они падают под ножницами, их почему-то жалко, но потом приходит ощущение легкости. Словно сброшено ненужное бремя…

Снизу доносились голоса о чем-то спорящих родителей. Слова были неразличимы, но они звучали зло. Матильда встала. Мерседес откинула край одеяла, чтобы девушка могла лечь. Тело монашки пахло мылом, которым мыла ее Кончита.

– Выключить свет? – спросила Мерседес. Матильда опустила распухшие веки.

– Да.

Они молча лежали в темноте. Каждая думала о своем. Голоса Франческа и Кончиты становились все приглушеннее и наконец совсем растворились в тишине.

Мысли Мерседес вернулись к главной теме ее раздумий последних двух недель. Война. Она наконец пришла.

От сознания грандиозных масштабов этой трагедии у нее по спине побежали мурашки и похолодела кровь. Война. Война с фашизмом. И не только в Испании, а во всей Европе. Во всем мире!

В ее воображении победа представлялась как открывающиеся тюремные ворота. Вот уже показались первые ободранные, обессиленные, ослепленные темнотой заключенные, с трудом передвигая ногами выходящие на волю. Этот тоненький ручеек постепенно превращается в могучий поток миллионов угнетенных, хлынувший на свободу, к свету. Их взволнованные голоса сливаются в единый богатырский гул, от которого, кажется, сотрясаются небеса.

Это было такое величественное видение, что у Мерседес захватило дух. Она почувствовала себя во власти какой-то волшебной силы, взывающей к ней, притягивающей ее.

А что, если на дымящихся полях сражений она встретит Джерарда? Сможет ли она убить его? Мерседес представила, как, направив ему в грудь пистолет, она будет смотреть в эти черные глаза с тяжелыми веками. «Джерард Массагуэр, ты пошел против своего народа».

Она лежала с торжественно-суровым лицом, уже не слыша, как рядом всхлипывает Матильда.

Дом медленно погружался в сон.


Через несколько недель стали прибывать беженцы из Астурии. Они привезли с собой и ужасные истории о зверствах фашистов. Истории о массовых погромах и убийствах. О грабежах, поджогах, насилиях. О раздавленных гениталиях, о выколотых глазах.

В порыве бешеного гнева бедняки схватили несколько десятков местных буржуев, которые на следующий день были увезены в неизвестном направлении отрядами милиции.

– Из дома не высовывайся, – озабоченно сказала Кончита Матильде Николау. – Даже к окну не подходи. – Она повязала остриженную голову монашки платком и дала ей передник, какие обычно носят служанки, – Если с тобой кто-нибудь заговорит, притворись простушкой. Ты моя двоюродная сестра из Сиджеса. Зовут тебя Кармен Баррантес. Приехала помогать нам по хозяйству. И сделай вид, что у тебя не все дома. Поняла?

Округлив от страха глаза, Матильда кивнула.

Однажды вечером, когда они чистили на кухне картошку, Мерседес, склонив набок голову, критически взглянула на Матильду.

– Если бы какой-нибудь мужчина позвал тебя вернуться в Сиджес, ты ушла бы из монастыря?

– Это оскорбительный вопрос! – вспыхнула монашка.

Мерседес чуть заметно приподняла брови.

– Разве? А почему?

– Потому что моя вера выше этого! И не думай, что в Сиджесе или где-то еще я никогда никому не была нужна!

– Я не хотела тебя обидеть, – мягко сказала Мерседес.

Матильда с досадой крутанула ножом, выковыривая из картошки глазок.

– Однако именно так и получилось.

– Хорошо, тогда спрошу иначе: ты кого-нибудь оставила в Сиджесе?

– Я не такая красотка, как ты, – пробурчала Матильда.

– Но все же ты очень милая. У тебя красивые глаза.

– А у тебя здесь кто-нибудь есть? Ну… мужчина?

– Ненавижу мужиков! – Мерседес зло полоснула ножом по картошке. – Ненавижу.

– А ты когда-нибудь… была… с мужчиной? Мерседес улыбнулась.

– А ты, сестра Матильда?

С тех пор как она уехала из Сиджеса, Матильда ни разу не делилась своими сокровенными мыслями с кем-либо из мирян. Уже почти четыре года она вообще не разговаривала со своими сверстницами.

– Был там один, – проговорила она и на несколько секунд прикусила свой кулак. – Вдовец, да еще урод, каких свет не видел. Меня хотели выдать за него замуж, потому что другие мужчины отказывались брать меня в жены. И деньги у него были. И вот как-то раз он меня подкараулил и начал целовать… лапать…

– Он тебя?..

– Хотел. Заставил меня взять в руку… его штуку.

– Старый грязный козел! – сочувственно воскликнула Мерседес.

– Он стал одной из причин, по которым я оказалась в Сан-Люке. Слишком уж страшно было представить, что всю оставшуюся жизнь придется прожить с этой отвратительной скотиной.

– Ну и правильно поступила.

– Я знаю, о чем ты подумала.

– О чем же?

– О том, что я стала монахиней только для того, чтобы избавиться от этого вонючего старика.

– А что еще тебе оставалось?