Но остальные мужчины вечно смеялись над Хосе Марией. В нем чувствовалась какая-то хрупкость, недолговечность. Он был слаб. И парадоксально, но именно это и вызывало у нее неприязнь.

Возможно, Мануель и мог трахать, как жеребец, но у него не было души. Тогда как Хосе Мария состоял из одной лишь души, но мужественности в нем не было ни грамма.

Или, по крайней мере, ей так казалось.

Как-то ранней весной, проголодавшись, Мерседес отправилась в рощицу гранатовых деревьев. Сорвав один из спелых плодов, она устроилась на сухой шуршащей траве и принялась есть.

Тускло блестевшие зерна граната были поразительно красивы, словно стеклянные бусинки. Их терпкий сок никак не утолял голод, и Мерседес ела скорее ради самого процесса поглощения пищи, чем для того чтобы насытиться. И еще для того, чтобы хоть немного побыть одной.

Она уже начала понимать, что ее сан-люкским мечтам о славных военных победах никогда не суждено сбыться. Жизнь в постоянном голоде, холоде, со вшами, кишащими в самых интимных местах, даже с большой натяжкой нельзя было назвать славной. А быть разорванным минометным снарядом или сдохнуть в грязи, заколотым штыком, едва ли это можно считать достойной смертью.

Хотя Мерседес и отказывалась признаться себе в этом, но ее все чаще мучили сомнения в победе республиканцев. Конечно, как и все ее товарищи, она старалась выбросить из головы подобные мысли. Однако ощущение всеобщего развала и деградации с каждым днем становилось все острее.

Она подумала о своей романтической мечте встретиться в дыму сражения лицом к лицу с Джерардом Массагуэром. Теперь ей стало совершенно очевидно, что такие люди, как Джерард, даже близко не подходили к подобным местам. Мерседес не вспоминала о нем уже многие месяцы. Она перестала думать о Джерарде Массагуэре с того момента, как приехала в Арагон. Она вычеркнула его из своей памяти.

И вот теперь, выплевывая гранатовые косточки, она вспомнила вкус шампанского и запах сигаретного дыма, от которого у нее закружилась голова.

Всегда как следует думай, прежде чем встать на чью-либо сторону…И ты уверена, что вы победите?

Неожиданно она услышала, как хрустнула сухая ветка, и, схватив винтовку, передернула затвор.

– Кто здесь?

– Это всего лишь я. – Из-за дерева высунулась голова Хосе Марии. – Не помешал? Может быть, ты хотела побыть одна?

– Да, – сказала Мерседес, но, увидев его разочарованное лицо, смягчилась. – Впрочем, мои мысли – не самая веселая компания. Если хочешь, посиди со мной.

Он наклонился и внимательно посмотрел ей в лицо. Его пальцы коснулись ее щеки.

– Твои шрамы уже заживают. Наверное, скоро от них не останется и следа.

– Мне повезло, что я не ослепла. А уж как я выгляжу – это дело десятое.

– Ты такая красивая, – прошептал Хосе Мария, не сводя с нее какого-то странного взгляда. – Ты похожа на гречанку. У тебя такие черные глаза. И такие блестящие… У тебя идеальные черты лица. Ты знаешь это?

– Нет, – тоже прошептала Мерседес. Он дотронулся до ее губ.

– Какой нежный ротик. Не уходи от меня в свой подземный мир, Персефона.[39] Если ты бросишь меня, я буду горевать всю жизнь. – Словно смутившись собственных слов, Хосе Мария замолчал и неловко сел на траву.

Его хрупкое тело, затянутое в кожаные ремни портупеи и патронные ленты, казалось почти бесплотным.

– Что-то уж больно у тебя подавленное настроение.

– А у тебя нет?

– Не более чем всегда.

Он вздохнул.

– Я постоянно ощущаю депрессию. Но, когда я с тобой, мне так спокойно! Ты единственный человек здесь, с кем я могу поговорить. Ты не такая, как остальные. Никто из них, похоже, в жизни не прочитал ни одной книги.

– Они были заняты другими делами.

– Да. Они создавали материальные ценности, а я нет. Но есть вещи, которые я никогда не смог бы делать, как они. – Его лицо исказила гримаса отвращения. – Например, жить в грязи, совокупляться в канавах, словно животные, есть руками прямо из котелка.

– Что ж, они те самые пролетарии, о которых ты с таким жаром говоришь, – осторожно заметила Мерседес. – То, что они сношаются в канавах, – это еще не самое страшное. Просто они темные, нуждаются в грамотности. И помочь им в этом должны такие люди как ты, умные, образованные.

– Я ничему не могу их научить, – угрюмо пробурчал Хосе Мария. – Они считают меня чокнутым. Я не их поля ягода.

– Да, наверное, ты здесь чужой, Хосе Мария.

– А ты? – с досадой в голосе спросил он. – Нельзя было присылать сюда женщин. Это ошибка.

– Я не возражаю против того, чтобы есть руками из котелка.

– Но ты не развратничаешь по канавам и траншеям. – На мгновение его лицо сделалось жалким. – Ведь правда же?

– Я не развратничаю нигде, – с редкой для нее откровенностью ответила Мерседес.

– Ты девственница?

– Да, – после минутной паузы проговорила она.

– И я, – тихо сказал Хосе Мария. Он протянул к ней руку, и она почувствовала, как его тонкие, холодные пальцы сжали ее ладонь. – Они все хотят тебя – все это мужичье.

– Я не заметила.

– Зато я заметил. Я вообще замечаю каждый твой поступок, каждое слово… Ты ведь особенная. – Он порывисто прижал ее руку к своим губам. Хотя пальцы у него были холодные как лед, его губы оказались теплыми. Мерседес сочувственно, почти с жалостью, посмотрела на молодого человека.

– Ты тоже особенный, Хосе Мария.

– Ты правда так считаешь? – взволнованно забормотал он.

– Да.

– Можно, я тебя поцелую? – Его голос слегка дрожал. – Я имею в виду… в губы.

Чуть помешкав, она кивнула. Непослушными пальцами Хосе Мария снял очки и наклонился к ее лицу. Его губы были мягкими и нежными, как губы ребенка. Неуклюже обняв ее, он притянул Мерседес к себе. Ей в бок врезались его патронные ленты, но она не отодвинулась, а продолжала сидеть, спрашивая себя, неужели они действительно сейчас займутся любовью – здесь, под деревом граната, двое встретившихся на войне девственников. Однако Мерседес ясно осознавала, что не хочет этого.

Она нежно погладила его по щеке. Хосе Мария положил руку на выпирающий из-под блузки холмик ее груди.

– Я люблю тебя, – хрипло зашептал он. – Я люблю тебя, Мерче.

Она вспомнила Матильду и почувствовала, что ее захлестывает волна грусти, затем закрыла глаза и разомкнула губы.

Его теплый, влажный язык неуверенно протиснулся ей в рот. Хoce Мария целовал неумело – как-то робко и неуклюже. Его поцелуи совершенно не заводили ее, и Мерседес поняла, что, если они станут заниматься любовью, ей придется самой показывать ему что к чему. Слепой должен будет указывать дорогу другому слепому.

Расстегнув блузку, Мерседес осторожно направила его руку себе за пазуху. Она услышала, как участилось дыхание Хосе Марии, когда его дрожащие пальцы ощутили под собой ее гладкую кожу, затем стали жадно шарить по бугоркам грудей и, найдя наконец затвердевшие от холода соски, принялись страстно ласкать их. Она не шевелилась. Она унеслась куда-то далеко-далеко и теперь словно наблюдала за собой со стороны, внимательно прислушиваясь к собственным чувствам. Приятно ли ей это? Испытывает ли она возбуждение?

– Давай ляжем, – прошептал Хосе Мария. – Прошу тебя.

Мерседес легла на спину, уставясь неподвижным взором в решетку из переплетенных ветвей гранатового дерева на фоне бледно-голубого неба.

Хосе Мария целовал ее груди. Она обняла его голову, чувствуя, как впиваются в ее соски голодные губы. Он даже не пытался доставить ей удовольствие. Это было похоже на бессознательное сосание грудного младенца, на действие, направленное на то, чтобы получать, но не давать. О том, что ему следует делать, Хосе Мария не имел ни малейшего представления.

Мерседес гладила его, ощущая, как напрягается и дрожит от неудовлетворенного желания его тощее тело. Страсть сотрясала его, словно мощный мотор непрочный, дребезжащий кожух. А она не чувствовала ничего. Только спокойные, размеренные удары своего сердца. Ей все время казалось, что душа Матильды незримо присутствует где-то рядом и с ироничной улыбкой наблюдает за ними. Возможно, она испытывала возбуждение только с Матильдой, потому что это было дурно. Порочно. Греховно. Возможно, она была просто-напросто извращенкой.

Она осторожно положила руку ему между ног. Ее пальцы ощутили вставший член – такое странное и в то же время такое простое проявление мужской готовности, – туго натянувший грубую ткань его штанов. Хосе Мария беспомощно застонал. Его лицо, только что пылавшее от страсти, теперь побледнело, глаза затуманились.

Подсознательно Мерседес знала, что полностью контролирует себя. Ей сейчас ничего не стоило заставить его кончить и таким образом избежать продолжения всей этой возни. И сберечь свою девственность для другого раза. И других сомнений.

С чувством мучительной тоски она приняла окончательное решение: она не хотела его. Прижавшись к Хосе Марии, Мерседес поцеловала его в губы. Трех-четырех движений ее руки оказалось вполне достаточно. Он порывисто задышал, шепча ее имя, и она ладонью ощутила конвульсивные толчки его члена. Грубая ткань штанов сделалась горячей и влажной.

Мерседес еще некоторое время не убирала руку, дождавшись, пока упругий орган начал постепенно опадать и тело Хосе Марии расслабилось.

Он нерешительно поднял глаза. Его лицо снова стало пунцовым, только на этот раз от стыда.

– О, Мерседес, – забормотал он. – Я… мне так жаль!

– И напрасно.

– Но мне очень неловко!

– Почему? Все было просто замечательно.

– Но я…

Она ласково приложила палец к его губам. Бедный малый понятия не имел, что все, что с ним произошло, было сделано ею умышленно. Мерседес нежно покачивала его в своих объятиях, презирая себя за то, что так обошлась с ним, и одновременно чувствуя облегчение от того, что все закончилось и ее крепость осталась неприступной.

Вдалеке послышался гул приближающегося самолета. Вообще-то летящие высоко в небе самолеты ничего необычного из себя не представляли, но на этот раз рев мотора казался несколько непривычным. Из окопов раздались чьи-то крики. Мерседес и Хосе Мария поднялись на ноги, пытаясь отыскать глазами столь странно ревущий аэроплан, и в это мгновение услышали пронзительный нарастающий вой.

– Бомба, – схватив ее за руку, заорал Хосе Мария. Где-то совсем рядом прогремел страшный взрыв, отбросивший их назад, а затем на них, распластавшихся на земле, оглушенных и теряющих сознание, посыпались комья грязи и сломанные ветки деревьев. Первым порывом Мерседес было вскочить и бежать куда глаза глядят, но Хосе Мария решительно придавил ее к земле.

– Лежи!

Его крик утонул в грохоте второго взрыва, разметавшего несколько гранатовых деревьев. Как маленький, перепуганный насмерть зверек, Мерседес зарылась лицом в землю.

Третья бомба разорвалась чуть поодаль. Сквозь звон в ушах она услышала доносящиеся из окопов истошные вопли. Хосе Мария помог ей встать. Вдребезги разбитые очки остались лежать в грязи, и теперь его лицо выглядело как-то непривычно, будто голое.

– Пошли! – едва переводя дыхание, крикнул он. – Надо спешить, пока они не начали бомбить снова.

Спотыкаясь, они побрели к огромному столбу дыма, поднимавшемуся из землянки, в которой полчаса назад сидела Мерседес. Военное снаряжение и человеческие тела лежали одной кучей, как выброшенный после шторма на берег мусор. Первое тело, на которое они наткнулись, распласталось среди мешков с песком. Мертвый ополченец был похож на забрызганное кровью чучело с выпотрошенной из него набивкой. Неподалеку в поисках убежища ползла, ничего не видя, какая-то женщина, ее руки были алыми от крови.

Подойдя к яме на месте землянки, они увидели нечто, напоминающее клубок из человеческих тел, – убитых, раненых и тех, кому посчастливилось остаться невредимыми. Из чьей-то полуоторванной конечности хлестала кровь. Какой-то боец визжал, как кастрированный поросенок, хотя очевидных повреждений на нем видно не было. Задыхаясь, Мерседес стала помогать вытаскивать раненых наверх. К ней потянулись дрожащие руки покалеченных людей, их губы шевелились в страстной мольбе. Несколько человек оказались погребенными под землей и обломками бревен.

По полю уже мчались санитарные машины. Эта кровавая бойня усугубилась еще тем, что воздушный налет явился для большинства ополченцев полной неожиданностью. Словно до этого момента все играли в какую-то игру, и вдруг кто-то коварнейшим образом поменял ее правила. Мерседес с трудом удалось справиться с потрясением, чтобы заставить себя двигаться.

С других участков линии фронта тоже стали прибывать санитарные машины. Убитых сложили в ряд, чтобы позже увезти. Они являли собой страшное зрелище: оторванные конечности, раздавленные грудные клетки, пробитые черепа. Те несчастные, что оказались в эпицентре взрыва, теперь превратились в изуродованные обрубки, лишенные рук, ног, голов.

Погибших было больше десятка, да еще человек двадцать – двадцать пять получили ранения, причем многие – смертельные.