Ошеломленные ее поступком, собравшиеся уставились на Мерседес широко раскрытыми глазами.

– Молодчина! – похлопывая ее по плечу, похвалил Мануель. Он взял из ее руки пистолет, поставил его на предохранитель и вложил в висевшую у нее на боку кобуру, затем, обняв за плечи, повел обратно к окопам. От слабости у нее заплетались ноги. Следом за ними молча шли остальные.

Тупо уставясь в землю, она спрашивала себя, почему она убила этого человека – из жалости или мстя за Хосе Марию, и вообще, имело ли это какое-нибудь значение. Пожалуй, имело, но очень небольшое. А вот что действительно беспокоило, так это холод, который она ощущала в душе.

Мерседес почувствовала, что в каком-то смысле и она тоже сегодня умерла и ничто в ее жизни уже не будет таким, как прежде.


В тот вечер к ним на позицию прибыл грузовик, в котором сидела одетая во все черное женщина лет сорока.

Приехавшей оказалась Долорес Ибаррури,[40] Пасионария[41] собственной персоной.


Выглядела она старше, чем на фотографиях в газетах, черные волосы были стянуты на затылке в тугой узел, под глазами – темные круги. Лицо серьезное, хмурое. Но, когда она забралась в кузов и, стоя у заднего борта, обратилась к ним с речью, ее голос зазвучал мощно и звонко, а в глазах вспыхнули искры.

– Я приехала к вам как женщина со специальным посланием к женщинам-фронтовичкам. Вы проявили чудеса героизма. И родина вас никогда не забудет. Когда мы победим в этой войне и в нашей стране воцарится мир, ваши имена будут золотыми буквами вписаны в учебники истории. Но я здесь, чтобы сообщить вам, что для вас пришло время возвращаться домой.

По толпе собравшихся прокатился изумленный ропот. Мерседес почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. Едва слыша, о чем говорит Ибаррури, она подняла глаза к холодному голубому небу. Ее охватило ощущение нереальности всего происходящего, будто она не имела к этому никакого отношения. Война, смерть – все казалось ей каким-то чуждым.

О судьбе Хосе Марии так ничего известно и не было. Но она чувствовала, что он жив. Он просто не мог умереть. Это невозможно.

Между тем Пасионария рассказывала им о великом сражении при Гвадалахаре, которое, по ее словам, изменило весь ход войны. Теперь победа республиканцев стала неизбежной. Народ был на пороге своего торжества над силами фашизма и реваншизма. И поэтому, заявила она, республиканцы имеют возможность пересмотреть свою политику в отношении воюющих в рядах ополченцев женщин и отозвать их из районов ведения боевых действий.

– С этого момента ваше место в тылу. Там вы сможете принести больше пользы нашему делу, чем здесь. – Ее голос звенел, перекрывая вой холодного ветра. – Возвращайтесь в Барселону. Возвращайтесь в Таррагону и Сарагосу. Возвращайтесь на свои заводы и фабрики. В свои больницы. В свои дома. А сейчас собирайтесь. Грузовики приедут за вами завтра утром.

Она спрыгнула на землю. Многие женщины не скрывали слез радости от того, что покидают фронт.

Мерседес стояла и молча сжимала винтовку. Неужели ради этого стоило столько страдать, столько надеяться? Ради того чтобы быть отозванной с фронта?

Она вспомнила лежащую в грязи мертвую Федерику. Вспомнила Хосе Марию и несчастного националиста, у которого она сегодня утром собственноручно отняла жизнь. Именем Республики она убила человека. Беспомощного, раненого человека, пытавшегося молиться Богу.

В последние минуты ее пребывания на фронте они сделали из нее убийцу. И теперь отсылают домой…

Пасионарию повели показывать передовые укрепления обороны. Противник, должно быть, прознавший о ее визите, вел постоянный огонь, и осмотр прошел второпях под аккомпанемент свистящих пуль. Затем она уехала, и женщины стали собирать свои пожитки. Мужчины хмуро наблюдали за ними, некоторые были крайне недовольны, особенно те, кому удалось обзавестись подружкой.

– Хватит глазеть! – прикрикнул на них Мануель. – Это самое лучшее, что случилось за последний год. Нельзя воевать с висящими на шее бабами и детьми. Нам некогда следить еще и за ними. А как только они отправятся по домам, мы наконец сможем нормально драться.

Мерседес раздобыла велосипед и по изрытой колеями дороге поехала в Гранадос навестить Хосе Марию.

После последних боев в госпитале царил невероятный хаос. В городе продолжали рваться снаряды и все вокруг было затянуто густой пеленой черного дыма.

В забитом машинами дворе госпиталя туда-сюда бегали санитары. В дальнем конце скромно стояли старинные катафалки на конной тяге. Ожидавшие эвакуации в Барселону раненые лежали везде – в палатах, на полу в коридорах и даже на улице, прямо под открытым небом. Докторов и медсестер тоже было гораздо больше, чем когда здесь лечилась Мерседес.

Несколько медсестер, к которым она обратилась с вопросом, где можно найти Хосе Марию, даже не потрудились ответить. Наконец ей встретилась молоденькая санитарка с красными от слез глазами.

– Черноволосый такой парень, – попыталась описать Хосе Марию Мерседес. – У него ранение в живот.

– Пулевое?

– Думаю, да.

– Если так, он едва ли в состоянии принимать посетителей.

– Завтра утром я должна возвращаться в Барселону, – взмолилась Мерседес. – Мне бы только одним глазком взглянуть на него перед отъездом. Он мой друг.

Санитарка вяло пожала плечами.

– Надо спросить разрешения у старшей сестры. Больные с полостными ранениями в конце коридора. Я провожу.

Вслед за девушкой Мерседес стала пробираться через лежащие на полу тела. Хмурые, воспаленные глаза смотрели ей в спину. Некоторые раненые стонали, но на их страдания никто не обращал внимания. Тут и там на забинтованных лицах, руках, грудных клетках были видны алые пятна проступившей крови. Во всем чувствовались грязь и неопрятность. От запаха гнили к горлу подкатывала тошнота.

Мерседес подумала, что, должно быть, так выглядит ад.

По сравнению с остальными помещениями госпиталя отделение полостных ранений было самым спокойным, с наглухо закрытыми ставнями. Пока вошедшая в палату санитарка приглушенным голосом разговаривала со старшей сестрой, Мерседес терпеливо ждала за дверью. Немного погодя девушка вышла и жестом пригласила Мерседес войти. В помещении, которое когда-то было изящной гостиной, стояло шесть кроватей, занятых безмолвными неподвижными пациентами.

Хосе Мария лежал на ближайшей к двери кровати. Его накрытое простыней тощее тело, казалось, почти не имело объема; осунувшееся лицо походило на выполненную из желтой глины маску; из-под неплотно закрытых припухших век виднелись светлые полоски глазных белков. Возле кровати была установлена капельница с кровью, от которой к его тонкой руке тянулась гибкая трубка.

– Сегодня утром его оперировали, – сказала старшая сестра. – Удалили половину кишечника. Он потерял много крови. Мы колем ему морфий, но, вполне возможно, он в сознании. Муж?

– Просто товарищ. – Мерседес почувствовала, как запершило у нее в горле. – Его отправят в Барселону?

– Да, через несколько дней. Если в этом будет смысл.

– Разве он не выживет?

– Может, и выживет, если повезет, – ответила старшая сестра. – Обычно такие больные умирают от шока либо от перитонита. Пожалуйста, не больше пяти минут, – попросила она и вышла.

Стульев в палате не было. Мерседес наклонилась и поцеловала Хосе Марию в покрытый холодным потом лоб. Никакой реакции. Словно мертвый. Человек, почти ставший ее любовником…

– Хосе Мария, ты меня слышишь? – Она осторожно дотронулась до его лица. – Я уезжаю. Всех женщин отзывают с фронта… Вот, пришла попрощаться. Я не хочу уезжать, но таков приказ. Пожалуйста, прости меня. Хосе Мария! Ты слышишь?

Ей показалось, что у него дрогнули веки. Однако она не была в этом уверена. Хотя в горле страшно першило, она твердо решила не давать волю слезам. Снова поцеловала его в губы. Они были мягкими и нежными, как губы спящего ребенка. Она почувствовала, что, если пробудет здесь еще хоть минуту, то уже не сможет себя сдержать.

– Увидимся в Барселоне… Только не умирай, – прошептала Мерседес. – Прошу тебя, только не умирай! Мы еще обязательно встретимся.

Она резко повернулась и вышла из палаты.

– Я смогу как-нибудь узнать о его состоянии? – уже в коридоре спросила Мерседес старшую сестру.

Та написала на клочке бумаги несколько цифр.

– Попробуй позвонить по этому номеру. Время от времени к нам дозваниваются.

Она кивнула и, сев на велосипед, поехала в темноте обратно на передовую. Сколько еще любивших ее людей предстоит ей потерять? Сначала Матильда. Теперь Хосе Мария. Наверное, это ее проклятье – нести смерть тем, кто осмеливается полюбить ее.

В ту ночь ей приснился кошмар: Хосе Мария и застреленный ею националист каким-то чудовищным образом слились в одно омерзительное, ползущее существо, которое стонало, и истекало кровью, и преследовало, преследовало ее. Оно тянуло к ней свои изуродованные руки и о чем-то ее просило, умоляло.

На следующее утро Мерседес проснулась, вновь ощутив знакомую вонь. Она безразличным взглядом обвела грязь и всеобщий развал сектора 14, и до нее вдруг дошла вся бесполезность происходящего вокруг. Права Долорес Ибаррури: толку от них здесь все равно не будет.

И не дай Бог им снова вернуться сюда.

Грузовики уже ждали. Мерседес быстро побросала в вещмешок немногочисленные пожитки, раздала ставшим ей друзьями ополченцам свои одеяла, а грозный пистолет и допотопную винтовку подарила молоденькому новобранцу из Сарагосы.

Пять месяцев ее жизни прошли на фронте. Прощаясь с остающимися мужчинами, Мерседес знала, что уже никогда их не увидит. Она отчетливо понимала, что для этих людей война уже превратилась из поражения в трагедию и что всем им суждено быть убитыми.

– Ну, будь здорова, маленькая недотрога, – крепко обнимая ее, грустно улыбнулся Мануель. – До встречи в Барселоне… И не плачь. Ради Бога, прошу тебя, не надо плакать.

Мерседес забралась в кузов грузовика к остальным женщинам – фронтовым шлюхам и несчастным страдалицам, горько рыдающим и весело смеющимся. Она чувствовала себя совершенно измученной.


Барселона


Через два дня, в пятницу, другой грузовик доставил их к казармам анархистов в Барселоне. Мерседес выделили койку в забитой до отказа общей спальне. К отправке на фронт готовилась очередная партия новобранцев, которые таращились на нее любопытными глазами.

Несколько раз она пыталась дозвониться в полевой госпиталь, но у нее так ничего и не вышло.

Она бродила по улицам, стараясь привести в порядок свои растрепанные мысли. А вокруг бурлил город, невыносимо шумный и после фронта казавшийся ей невообразимо большим.

Барселона изменилась.

Присущее ей веселье исчезло без следа. Флаги выглядели потрепанными. Кругом были видны голодные, унылые лица. По улицам ходили толпы оборванных беженцев из провинции, выпрашивающих еду.

Начались контрреволюционные выступления. Контроль над городом пытались взять в свои руки коммунисты. Прошедшие подготовку в НКВД головорезы повсюду чинили зверские расправы над наиболее преданными своей идее анархистами, рассчитывая таким образом «очистить» революцию.

Анархисты и коммунисты принялись стрелять друг в друга. Ходили слухи, что в подвалах домов постоянно проводились допросы, нередко с применением пыток. Разоблачения, взаимные обвинения, убийства, взрывы бомб… Началась жестокая внутренняя борьба. Мир сошел с ума.

Люди стали замкнутыми и разговаривали, не поднимая глаз, словно весь город жил в ожидании близкого конца. Словно весь город знал, к чему приведет эта война.

Осознание происходящего вызывало у Мерседес чувство глубокого омерзения. Идеи, которые она восприняла от отца, казались заманчивыми и романтическими только до тех пор, пока они оставались идеями. Но грубая, примитивная жестокость революционной борьбы внушала ей лишь отвращение. Ей стало ненавистно то, что сделала с ней эта борьба.

И ей так же была ненавистна мысль, что воспоминания об этих днях останутся с ней навсегда. Ее уже тошнило от режущей слух, напыщенной революционной риторики.

Мерседес чувствовала, что наконец ей стала понятна безропотная, пессимистическая человечность ее матери. Это была не философская теория. Это было нечто, что невозможно выразить словами. Нечто, идущее скорее от женского начала, от умения сострадать ближнему, нечто подсознательное, что всегда было присуще ее матери. А возможно, в ней просто кипела злость на то, что делали мужчины друг с другом.

Но это было нечто, что она понимала сердцем.

Жаль только, что она не пришла к этому пониманию раньше, до того как война оставила на ее душе страшные шрамы, превратив в убийцу.

Больше она уже никогда не сможет выстрелить в человека. Она найдет работу в каком-нибудь госпитале. Лучше пытаться спасать жизни товарищей, чем отнимать их у врага. Но сначала она собиралась съездить на Пасху домой.