Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

— Так она и сидела там. Молчит себе, бывало, песни никогда не затянет — все о чем-то думает, а о чем — бог весть. Однажды собрался я в Метсямаантила, масла себе купить. Перешел реку, иду вон по той дорожке, а она — мне навстречу, и одета во все черное.

— Ну?..

— Ну, я сначала растерялся — даже на лице у нее черная вуаль была. А потом гляжу: до чего хороша — точно ангел господен. Я снял шапку, она взглянула на меня и кивнула. И так мне это странно показалось, что я обернулся и гляжу ей вслед.

— А она молодая была?

— Совсем молодая, и двадцати, верно, не было. Так я ей вслед и смотрел, пока она за деревьями не скрылась. Ну, думаю, теперь все ясно: у нее, видно, отец или мать померли, вот она и одета в черное и сюда она приходит, чтобы горе свое скоротать. И пошел своей дорогой. Но только я мимо скалы прошел, слышу, сплавщик с этого берега — он ниже по течению работал — как закричит: «Помогите!»

У меня сердце так и оборвалось. Я — к берегу. «Что случилось?» — кричу.

«Со скалы бросилась!» — кричит он мне, а сам бегает как полоумный.

Подбежали мы оба к реке — ничего не видно. Подождали немного — не всплывает. Я тогда в деревню побежал, а товарищ мой — в город.

Вытащили ее с первого же раза. Она в том самом месте, где бросилась, так камнем и пошла на дно. Откачивали и так и сяк — ничего не вышло. Но до чего она была хороша — даже мертвая, чудо как хороша! Когда мы ее откачивали, пришлось ее немножко раздеть, так кожа у нее была — что белый шелк, такими лапищами и трогать-то, думалось, грешно.

Рассказчик умолк, слушатели тоже молчали.

— Что же она, с горя себя жизни лишила? — спросил наконец кто-то.

— С горя. Из-за любви.

— Вон как. Что же — беда, видно, с ней стряслась?

— Нет, ничего худого не было. Просто очень она любила того парня — молодого-то господина, с которым тогда сидела, а парень ее оставил.

Сплавщики сидели молча. У Олави так колотилось сердце, что он опасался, как бы другие не услыхали. Он уставился на огонь, сдвинул брови и плотно сжал губы.

— Вот она, господская-то любовь! — усмехнулся кто-то.

— А девичья? — подхватил другой нарочито весело, чтобы рассеять общую подавленность. — У девушек сердечки как карманные часики: чуть тряхнешь, все колесики и рассыплются.

— Это только у барышень так, у крестьянских-то девушек сердца покрепче. Крестьянская любовь — что стенные часы. Стоит им зашалить, скажешь «стоп» и остановишь часа на два, потом смажешь немножко, прикрикнешь и пустишь снова — пойдут как миленькие.

Это всем понравилось. Одни откровенно смеялись, другие про себя ухмыльнулись.

— Хорошо сказано! — вступил в разговор полноватый громкоголосый сплавщик. — Моя баба тоже в молодости в одного молокососа влопалась, так и сохла по нему. Ну, думаю, милая, с этим сосунком ты далеко не уедешь. Взял я его за шкирку, отставил в сторонку и женился на девке. И хорошо сделал: она с тех пор своего сосунка ни разу и не вспомнила.

Слушатели расхохотались.

— Над собственной грубостью смеетесь, — заговорил старый сплавщик, выколачивая золу из покривившейся от времени трубки. — В крестьянстве тоже такие часы встречаются, которые не терпят, чтобы им стрелки пальцами переводили. И не всякий станет утешаться у первого попавшегося корыта.

В его голосе было столько выстраданной боли, что смех оборвался. Олави растерянно повернулся и внимательно посмотрел на говорившего: кто-то за спиной старика делал знаки, указывая на него пальцем.

— Я, во всяком случае, знаю одного крестьянина, — продолжал старик, — который не мог жениться в молодости на любимой девушке. Рук он, правда, на себя не наложил, но жизнь его пошла прахом: дом продал, деньги пропил и всю свою жизнь промытарился, как сапожник из Иерусалима, а забыть ту девушку так и не смог.

Старик умолк.

— Кажется, по сей день ее вспоминает, хоть и стал уже стариком, — заметил тот, который только что делал знаки.

Старик опустил голову и так натянул на глаза шапку, что козырек совсем скрыл его лицо; видно было только, как подергивается обросший щетиной подбородок и дрожит в руке оправленная латунью трубка.

Сплавщики многозначительно переглянулись и ничего не сказали.

— Видно, каждый по себе судит, — заключил наконец почтенного вида сплавщик средних лет.

Сосны на вершине скалы вздохнули, и тихая жалоба снова белкой сбежала по их стволам. Слабый отсвет зари окрасил Девичью скалу. Далеко с луга доносился крик коростели.

— Пора идти! — молвил Олави и поднялся. Сплавщики обернулись к нему, пораженные: «Что это с ним — ведь он говорит таким же дрожащим, глухим голосом, как старик?»

— Ну, ребята! — раздраженно повторил Олави, быстро повернулся и пошел к берегу.

Сплавщики еще раз поглядели ему вслед, погасили костер и побежали его догонять.

— Пока я молод, я хочу жить, пока у меня есть легкие — хочу дышать. Но знаешь ли ты, Черемуха, что такое жизнь?

— Знаю! — ответила девушка, и глаза ее засияли. — Жизнь — это любовь!

— Да, это любовь, молодость, весна, смелость, это судьба, которая сводит одного человека с другим.

— Верно! Как это я сама не додумалась?!

— Думать тут бесполезно. Мы блуждаем, как ветры или звезды небесные, не ведая друг о друге. Мы проходим мимо сотен других, не оглядываясь, пока судьба не столкнет нас лицом к лицу с нашим избранником. И в то же мгновение мы чувствуем, что принадлежим друг другу. Нас тянет друг к другу как магнитом, что бы это ни предвещало — счастье или несчастье.

— У меня было точно такое чувство, а теперь я понимаю это еще отчетливее, — сказала девушка, горячо прижимаясь к юноше. Одно мгновение в твоих объятиях лучше всей моей прежней жизни.

— Ты для меня как весна, как пенящаяся чаша, которая пьянит и заставляет забыть все прошлое. Я хочу опьяняться, хочу забыть в радостях весны свое мучительное лето, мрачную осень и печальную зиму. Я благодарю судьбу, которая свела меня с тобой, потому что нет другой такой, как ты.

— Никого? — радостно и недоверчиво спросила девушка. — Если бы это было так…

— Это так. Каждая капля твоей крови — огонь и любовь! Случайное прикосновение твоего башмачка для меня больше, чем страстные объятия других, твое дыхание — как тайная ласка, и благоухание черемухи, которое исходит от тебя, сводит меня с ума.

— Не говори так… я — ничто, ты — все! Но скажи мне, Олави, все ли люди так счастливы, как мы?

— Нет.

— Почему? Они не умеют?

— Нет, они боятся быть счастливыми. Люди безумны. В те дни, когда их манят любовь и юность, они не расстаются с катехизисом и псалмами. А когда они становятся старыми и кровь у них в жилах холодеет, они, как нищие, оглядываются на свою попусту истраченную молодость и, сознавая, что не могут ее вернуть, навязывают нам катехизис и псалмы.

— Правда?

— Правда. Человек счастлив только в молодости, пока кровь в его жилах бежит как ртуть. Прав тот, кто не боится взять свою долю жизни сполна, кто бесстрашно несется по порогам, пересекает стремнины, кому пена брызжет в лицо.

— А я тоже такая, Олави? Скажи — такая?

— Такая, именно потому ты так хороша и пленительна. Человек прекрасен, когда отдается другому до конца, ни о чем не спрашивает, не ждет ничего в ответ, не думает о возмездии, когда он душой и телом погружается в источник жизни.

— Ты прав, Олави! И знаешь что? — горячо проговорила девушка, но голос ее дрогнул.

— Что?

Не в силах сказать больше ни слова, девушка залилась слезами и спрятала лицо у него на груди, всхлипывая так, что все ее тело содрогалось.

— Что? О чем ты плачешь, моя Черемуха? Девушка продолжала плакать.

— Я и сама не знаю… потому, что я не могу дать тебе столько, сколько хотела бы.

— Но ведь ты дала мне больше, чем я осмеливался желать.

— Это меньше того, что я хотела бы. Почему ты не требуешь от меня большего? Вели мне умереть, и я брошусь в огонь! Или задуши меня…

До этой минуты Олави казалось, что он сидит у огня, наслаждаясь его теплом, что счастье пронизывает его. И вдруг он почувствовал ожог.

— Разве можно так говорить? — испугался он. — Это же безумие!

— Да, безумие, но если бы ты знал, как я люблю тебя! Одно только твое слово — и я брошу дом, отца и мать и, как нищая, пойду за тобой из деревни в деревню.

— И не постыдишься людей?

— Постыжусь?.. Что мне до людей? Разве они знают что-нибудь о любви?

— Черемуха! — сказал Олави укоризненно, поднял лицо девушки и посмотрел ей в глаза. — Разве это было бы хорошо?

— Нет, нет, — снова понурилась девушка. — Но что же мне сделать, чем пожертвовать ради тебя?

Она немного помолчала, потом глаза ее засияли:

— Олави, я придумала. Я срежу волосы, и ты сделаешь из них что-нибудь на память — из волос ведь что-то делают. Ты будешь всегда это носить и не забудешь меня даже тогда, когда полюбишь другую.

— Ах ты моя Черемуха! Не знаю — радоваться мне или плакать, слушая тебя. Ты говоришь это под наваждением весенней ночи. Займется день — и ты будешь думать иначе.

— Нет, никогда!

— Но это же ребячество. Разве тебе нужен какой-то предмет, чтобы помнить, как ты была со мной счастлива?

— Нет.

— А зачем же он мне?

— Прости меня, Олави, я такая глупая. Кроме твоей любви, мне ничего не надо.

— И мне тоже. Я хочу любить, ни о чем не спрашивая, ни о чем не думая.

— Я всю жизнь буду помнить о том счастье, которое ты мне подарил, и сохраню эту тайну до самой смерти. И всю жизнь буду тебя благословлять.

Она приподнялась:

— Скажи мне, Олави, люди умирают от счастья?

— Не слыхал. Почему ты спрашиваешь?

— А если человек безмерно счастлив?

— Все равно — не думаю.

— Но ведь от горя же умирают… Если очень захотеть?

Олави охватили восторг и нежность.

— Черемуха! — сказал он, обнимая девушку. — Нет другой такой, как ты! А если бы и была — я не хотел бы ее.

— И ты тоже хотел бы со мной?..

— Хотел бы… задохнуться в твоем аромате, в горячей ласке твоих волос, — так было бы лучше для нас обоих.

Вечерний сумрак заглядывал в окно к Олави и всматривался в его бледное лицо. Олави было очень тоскливо, и он поведал свою тоску сумраку.

— Говорят, у меня тоже была сестра, ее звали Майю, — рассказывал он.

«Я хорошо знал ее, — ответил сумрак. — Она была веселой девочкой».

— Я ее не помню, — продолжал Олави, но мать часто рассказывала мне о ней и о том, как мы болели.

«Ах вот как. Я так и думал, что мать тебе об этом рассказывала».

— Она говорила, что в детстве я заболел и был совсем безнадежен. Близкие оплакивали меня, но утешались тем, что Олави станет ангелом и на голову ему наденут венец, а в руки дадут пальмовую ветвь. Сестру Майю они тоже утешали, они говорили ей, что, когда я стану ангелом, я буду приходить к ее постели, расправлять над ней белые крылья и отгонять плохие сны.

«Всем, пожалуй, было бы лучше, если бы так и случилось», — заметил сумрак.

— Но Майю плакала и кричала, что я должен стать не ангелом, а взрослым мужчиной — большим и сильным, больше отца. Она бросилась мне на шею и крикнула, что никому не позволит увезти Олави, даже если бы…

«Так оно и было, — кивнул сумрак. — Когда Майю бросилась к тебе, ты откинул крест, и все испугались, что она не даст тебе, бедняжке, спокойно умереть».

— Но сестра принялась по-своему меня лечить: она щекотала мне подбородок, делала гримасы. Я был очень болен, но все-таки начал улыбаться, а сестра радовалась, что Олави поправится и станет большим и сильным. С каждым днем я улыбался все больше и больше, и жизнь тоже стала мне улыбаться — я постепенно поправлялся.

«Да. Сестра ухаживала за тобой одна, никому другому не доверяла, — вот она какая была, твоя сестрица Майю».

— Потом Майю тоже заболела. Ей было очень плохо, но она не спускала с меня глаз. Я сидел на краю ее постели, улыбался и не понимал, что теряю свою единственную сестру. Иногда я шутя щипал ее исхудавшую щеку, теребил ухо, таскал за волосы…

«То же ты проделывал и со всеми другими девушками и при этом всегда улыбался».

— Окружающие уводили меня от нее, чтобы избавить ее от мучений…

«Жаль, что потом никто этого не делал».

— Но Майю хватала меня за руку и не отпускала. Так я и сидел подле нее до самой последней минуты. Последние ее слова были об Олави, который станет большим и сильным.