Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

— Дом? — изумился старик и даже вскочил. — А ты откуда родом-то?

— Из Кюлянпя, что в Хирвийоки, — если вы слышали об этих местах, — отвечал Олави.

— Я там в молодости бывал, — сказал старик уже гораздо теплее. — А из какого дома? — спросил он, вытаскивая из-под стола скамейку и садясь поближе к Олави.

— Из Коскела.

— Из Коскела? Из Большого Коскела?!

— Да, хозяйство довольно большое, — подтвердил Олави.

Старик выпрямился и строго поглядел на него:

— Почему же ты не сказал этого, когда приходил к нам в первый раз? Это было бы лучше и для тебя, и для меня.

— Потому, — сказал Олави, и щеки его вспыхнули, — что я хотел жениться не за счет Коскела и не для Коскела, а только за собственный счет и для себя самого.

— Вот оно что. — Старик несколько раз внимательно оглядел его с ног до головы. — Так, значит…

Но тут он заметил что-то во дворе.

— Извини, — сказал он дружелюбно и поспешно встал. — Лошади пришли из кузницы, мне надо на минуточку выйти — я долго не задержусь.

Олави и Кюлликки показалось, что после ночной бури наступило воскресное утро и колокола на колокольне зазвонили к заутрене.

Кюлликки, счастливая, разрумянившаяся, бросилась к Олави. Он встал ей навстречу. Она порывисто обняла его:

— Какой ты замечательный!

— А ты какая!

Темный осенний вечер бродил по земле. Он шел по дорогам, скользил по полянам, прятался в лесах. Вода, бежавшая по канавам, указывала ему путь.

Но дом Мойсио сверкал, как костер в темную ночь. Из каждого окна падали яркие красно-желтые снопы света, точно дом горел изнутри.

А на улице сверкали красные, желтые, синие и зеленые огни: это покачивались на ветру маленькие бумажные фонарики, — бродячий художник развесил их на длинных шнурах по обе стороны вдоль дорожки, ведущей от улицы к дому. Над крыльцом раскачивалась разноцветная гирлянда огней, а на самом крыльце как звезды мерцали подвешенные к потолку фонарики.

Из дому доносился гул, в котором выделялись отдельные голоса: звонкие и глубокие, грубые и нежные. За углами дома слышался шум шагов и шепот. Казалось, вся жизнь деревни Кохисева — все ее голоса и огни переместились в этот вечер в дом Мойсио.

Заиграла скрипка. Дом дрогнул, пол затрещал, мимо окон понеслась вереница фигур.

Молодых обвенчали еще до сумерек. Потом все ели, пили и танцевали. Теперь время близилось к полночи, но танцы продолжались.

Жених был хоть куда, невеста — под стать жениху, такой прекрасной пары никто еще не видывал — таково было всеобщее мнение. Желающих попасть на свадьбу было так много, что все не могли вместиться в доме, но бродячий художник шепнул что-то на ухо одному из гостей, стоящих во дворе, и двор огласился криками, вызывающими жениха и невесту. Молодые вышли на крыльцо в сопровождении подружек и дружков, гости кричали «да здравствует» и «ура» — словом, все было как в больших городах — заверил потом художник.

Жених был счастлив, — да и как не быть счастливым с такой невестой! Невеста тоже была счастлива, — и после стольких-то лет верного ожидания это было вполне понятно. Каждый знал, что она ждала, каждый слышал историю странного сватовства, случай со спуском по порогу и прощальную песню об огненно-красном цветке. Ко всему этому присоединились еще многочисленные рассказы о похождениях жениха и верности невесты, которые человеческое воображение разукрасило по-своему. Были и небылицы передавались во дворе от одного к другому, пока не проникли в свадебную комнату и едва не достигли самих новобрачных. Ореол сказочных приключений и героических сказаний окружил всех, он украсил даже седую голову сидящего во главе стола старого Мойсио.

Во дворе снова вызывали жениха и невесту. Народ готов был без конца любоваться этой сказочной парой — олицетворением мужества и верной любви. Снова сверкало крыльцо, снова гремело во дворе «ура» и «да здравствует», и снова кому-то из любопытных удавалось проскользнуть в дом вместе со свитой новобрачных.

Комната, в которой праздновалась свадьба, сияла. Затянутая белыми простынями, перегородка сверкала, как покрытая первым снегом крыша при свете занимающегося дня. Стены тоже были затянуты белым, и на них то там, то здесь красовались маленькие веночки или гирлянды из еловых ветвей и можжевельника — они поднимались, как молодая зеленеющая жизнь из снежно-белой земли.

Танцы на некоторое время прекратились. Гости разошлись освежиться по соседним комнатам — женщины вместе с невестой, мужчины — с тестем и женихом. Взад-вперед сновали слуги, звенели стаканы и чашки, в комнатах стоял веселый гомон, в глазах людей, как светлое вино в прозрачных стаканах, сияла радость.

Скрипка снова запела, гости потянулись в комнату, где шли танцы. Мужчины торопливо допивали и докуривали, чтобы скорее вернуться к танцующим.

Последним шел жених, он задержался, чтобы взять табак для скрипача. В ту минуту, когда он готов был уже присоединиться к танцующим, перед ним неожиданно возник низкорослый, коренастый человек, довольно моложавый на вид.

Олави едва не вздрогнул, так тихо и неожиданно, словно призрак, появился этот человек. Он стоял неподвижно, расставив ноги, спрятав левую руку в карман брюк, подбоченившись правой. Шапка съехала у него на затылок, в зубах была зажата толстая сигара, но одет он был аккуратно — в крахмальном воротничке, с красным бантом и толстой серебряной цепочкой поверх жилета. Тусклые глаза незнакомца уставились на Олави, и лицо у него было какое-то странное.

— Я хотел бы сказать пару слов жениху, если у него найдется время выслушать, — сказал пришелец хриплым голосом, не выпуская изо рта сигары.

— Почему же… пожалуйста… только я вас не знаю, — отвечал Олави.

— Да нет, мы знакомы, — сказал тот, и в его жирном голосе было что-то ядовитое и многозначительное, — даже больше чем знакомы, хотя и не представлялись.

Мужчина подошел к Олави:

— Ты сегодня празднуешь свадьбу — я пришел пожелать тебе счастья. Не одной девушке перевернул ты сердце, не одному парню сделал жизнь чернее сажи, — так вот, может, тебе интересно будет теперь узнать…

— В чем дело? — вспыхнул Олави. Стеклянные глаза человека почти вылезли из орбит, и из них, казалось, выскочили две горячие иглы.

— Ты выбирал кого хотел и у многих несчастных увел их единственную овечку, тебе поэтому будет полезно сегодня узнать, что… ты, думаешь, сам-то получил невинную голубку?

Незнакомец увидел, как почернело лицо Олави, как расширились и затрепетали его ноздри, как он весь зашатался, словно падающее дерево, которому недостает только последнего удара. Незнакомец решил нанести и этот удар.

— Ну, как тебе это понравилось? Желаю счастья! — ехидно поклонился он. — Я имею на это больше оснований, чем другие, поскольку мы теперь с тобой вроде бы пайщики…

— Несчастный… жалкий… сволочь! — прорычал Олави. Он в ярости бросился на незнакомца, вцепился в лацканы его пиджака, и уже через мгновение тот повис в воздухе.

— Молись! — зашипел Олави сквозь зубы, продолжая держать незнакомца в воздухе и так сжимая его, что крахмальная рубашка затрещала. Парень несколько раз передернул ногами, но потом руки его бессильно повисли, лицо побледнело, сигара выпала, и Олави почувствовал, как тело, находившееся внутри костюма, превратилось вдруг в дряблую груду мяса.

— Я, кажется, вы-вы-выпил… и не-не-не знаю, — прошипели побледневшие губы, точно мехи, из которых выходят последние остатки воздуха.

— Благодари бога, что пьян, а то!.. — Олави бросил человека на пол. — Вон!

Тот, бледный как бумага, едва встал на ноги, качнулся в одну, потом в другую сторону, сделал полный оборот и, пошатываясь, молча вышел.

Олави стоял посреди комнаты. В ушах у него шумело, в глазах плясали огни свечей.

«Правда! Никто не посмел бы, если бы это была неправда!» Это было так естественно, что он ни на минуту не усомнился в речах пьяного, — это была судьба, вмешательства которой он смутно побаивался, которая настигла его и мгновенно все уничтожила.

Скрипка взвизгнула громче обычного, весь дом задрожал — в соседней комнате начался новый танец. Олави казалось, что скрипка смеется бесконечным, раздирающим уши смехом, что все эти люди прыгают наперегонки, чтобы его опозорить.

— С этим адом надо покончить, и сию же минуту! — крикнул он и выскочил из комнаты, не успев даже подумать, как с этим можно покончить.

Множество смеющихся глаз встретило Олави, когда он появился на пороге комнаты и остановился.

Он оглядел толпу и понял, что не может выгнать людей, размахивая финкой.

Жениху дали дорогу, по узкому проходу он добрался до скрипача.

— Продашь скрипку? — шепнул он музыканту. — Есть покупатель, просил меня узнать, за ценой не постоит!

— Не знаю, мне с ней трудно расстаться, — отвечал скрипач и заиграл тише.

— Продашь скрипку? Очень нужно!

— Ну, так и быть, за тридцать марок!

— Хорошо! Покупатель скоро придет. А теперь сыграй польку, да так, как сыграл бы ее тот, кто ласкает свою любимую в последний раз!

Скрипач кивнул.

Олави подошел к какой-то девушке и поклонился. Зазвучала полька, но в таком безумном темпе, что танцоры удивленно остановились.

Только Олави, словно ураган, носился со своей девушкой, потом пустилось в пляс еще несколько пар. Но они скоро сдались и уставились на жениха, в которого точно бес вселился. Глаза его сверкали, на губах играла зловещая улыбка, брови были грозно сдвинуты.

Все смотрели на него с восторгом и удивлением — такого танцора еще никто не видывал! Олави схватил другую девушку, потом третью и начал менять их, делая с каждой два-три круга. Он не провожал их на место, лишь слегка отталкивал от себя, кланялся новой, хватал ее, не сбавляя бешеного темпа, и продолжал танец.

— Что это значит? — шептались зрители.

— Он хочет перетанцевать со всеми девушками — в последний раз, пока холост.

— Верно! — И люди улыбались, глядя на отчаянный, необычный танец. Они даже удивились бы, будь эта свадьба такой же, как все другие, ведь все остальное было здесь так необычно.

Олави снова отпустил свою пару и поклонился Кюлликки — на этот раз особенно низко и почтительно. Она стояла взволнованная и обеспокоенная, не зная, что и думать.

Музыкант, увидев, кого пригласил теперь хозяин, теснее прижал к себе скрипку и вложил в смычок весь пыл, на какой только был способен. Скрипка стонала и жаловалась, а новобрачные, казалось, летели по воздуху, головокружительно прекрасные. Они описали вокруг комнаты один круг, второй, третий, четвертый и продолжали свой полет.

На пятом кругу скрипка вдруг умолкла, она мелькнула в руке Олави, промчавшегося в эту минуту мимо скрипача, стукнулась об угол стола и разбилась на кусочки. «Виу-у», — жалобно прокричала лопнувшая струна.

Гости вздрогнули и испуганно поглядели на новобрачных. Но те спокойно стояли в конце комнаты, будто так и должно было все случиться.

— Простите, если напугал, — улыбаясь сказал жених. — Мне хотелось, чтобы никто не играл больше на той скрипке, которая проводила мою молодость. Спокойной ночи!

Из толпы послышался облегченный и восторженный вздох. Вот так последний танец! Вот так жених! Никто другой такого не выдумал бы.

Гости улыбались, жених улыбался, улыбался и старик Мойсио, сидя во главе стола: молодец, правильно! Всем другим — показать спину, все отдать одной — моя дочь стоит одной скрипки!

Одна только невеста была бледна — как в тот летний воскресный вечер, когда она стояла на берегу, а Олави мчался вниз по косогору с пылающим от гнева лицом.

Олави нервно ходил из угла в угол и кусал губы. Потом вдруг остановился у стола в глубине комнаты и холодно уставился на бледную Кюлликки.

Кюлликки, задумчиво стоявшая у комода, медленно направилась к нему.

— Олави! — с болью и нежностью обратилась она к жениху. — Что это все значит, мой любимый?

— Любимый? — бросил сквозь зубы Олави.

Казалось, кто-то метнул пригоршню градин в стекло. В его голосе были смех и слезы, ирония и горечь. Он резко схватил Кюлликки за плечи.

— Не смей ко мне подходить! — в бешенстве закричал он и отбросил ее от себя так грубо, что она отлетела на несколько саженей и упала на диван у противоположной стены.

Пораженная, Кюлликки так и замерла на диване. Потом она спокойно встала и сделала к Олави несколько решительных шагов. На щеках у Кюлликки выступили красные пятна, но голова была гордо поднята.