Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

Я была так больна, Олави… мое сердце. Я, наверно, слишком чувствительна, меня в детстве называли мечтательницей, да и теперь еще часто этим корят. Но как я могу забыть тебя и те часы, которые были для меня священны? Как мне забыть те вечера, когда я сидела на полу, обнимала твои колени и глядела на тебя? Твое тепло согревало меня, и кровь твоя вливалась в меня… ох, дорогой Олави, я дрожу при одном воспоминании об этом.

Прости мне, Олави, что я такая! Теперь, когда я поговорила с тобой и рассказала тебе о своей любви, мне опять лучше. Я благодарна тебе за все, что ты дал мне в те короткие часы. Вот только сама я была тогда еще так юна и бедна… теперь, когда я стала старше, я тоже могла бы что-то дать тебе. Как я была бы счастлива всегда оставаться с тобой. Земля стала бы для меня раем, а люди — ангелами. Я и теперь иногда очень счастлива, хотя и обладаю тобой только тайком. Тайком я желаю тебе спокойной ночи и целую тебя. Неведомо для всех ты всю ночь спишь рядом со мной, положив голову мне на руку. В последнее время мне часто кажется, что ты и в самом деле — живой, теплый — лежишь рядом со мной и шепчешь: «Моя девочка, моя девочка!» Тогда я бываю так счастлива… но потом горько плачу.

Хотела еще что-то сказать, но вдруг забыла. Это… это… ах, да, вспомнила! Я хотела рассказать тебе о самом прекрасном, о самом чудесном… о чем я тогда тебя просила. Знаешь, что это? Чудо свершилось! Только никто этого не знает. Он появился у меня в ту весну, когда я была очень больна, — и без него я не могла бы жить. Теперь ему два года. Ах, если бы ты его видел! Такие же глаза, такой же голос… он говорит точно так же, как ты. Не беспокойся, я воспитаю и выучу его как следует. Каждый стежок на его одежде сделан моими руками, он — точно принц, ни у кого нет такого ребенка! Мы с ним всегда вместе и говорим о тебе. Мне только маму жаль, она часто смотрит на меня так странно и говорит, что я заговариваюсь… бедная мама, что она знает о моем принце, о его отце и о том, что я должна разговаривать со своим ребенком…

Да, что же я еще хотела… не помню. Мне теперь так хорошо оттого, что я все рассказала. Теперь весна, весной я становлюсь веселее. Только что прошел дождь, а теперь светит солнце и поют птицы. До свиданья, мой единственный, мое лето, мое солнце!

Твой Вьюнок.

Не пиши мне ничего, так мне лучше. Я и без того знаю, что ты не мог меня забыть… а больше мне ничего не надо.

Казалось, почва уходит из-под ног Олави, а в воздухе над ним собираются тайные силы — они носятся, шепчутся и заключают против него союз.

Прежде все было ясно и просто. Никто не мог противиться его воле, никто не смел угрожать ему. А сейчас кругом была угроза — таинственная, неведомая, — он предчувствовал ее и боялся.

Он горячо и страстно трудился, в этом он видел оружие против болезни. Задумав осушить болота, он ходил из дома в дом, уговаривая каждого поодиночке принять участие в этом деле. На большом общем собрании он произнес зажигательную речь, голос его звучал как набат, каждое слово убеждало слушателей. На первом этапе он одержал победу: было решено пригласить специалиста, который исследует болото и составит план осушки. Но потом наступила долгая пора ожидания, она грозила снова его обезоружить. Надо было искать новое дело, которое потребовало бы новой борьбы. В поисках такого дела он метался несколько недель по лесу, расположенному между его и соседним приходом.

Наконец дело было найдено: надо проложить через лес новую дорогу.

Мысль была хорошая, ее, наверно, все одобрят. Это будет выгодно не только приходу Хирвийоки, но и жителям многих других приходов: путь на станцию, на мельницу и т. д. сократится на несколько миль.

Прежде чем провести общее собрание, Олави снова ходил из дома в дом, рассказывая о своей идее влиятельным хозяевам и склоняя на свою сторону строптивых упрямцев. Он начал агитацию в своем приходе, потом обошел окрестные.

— Это Инкала? — спросил Олави у девушки-служанки, ходившей по двору. И дом и его обитатели были ему незнакомы.

— Да! — ответила девушка.

— Хозяин дома?

— Нет, он еще утром отправился в Муурила.

— А когда он вернется?

— Не знаю. Но хозяйка-то знает. Пройдите в дом… на хозяйскую половину. Я скажу хозяйке, она в людской.

Олави поднялся на крыльцо.

Едва он успел войти в гостиную, как в дверях появилась молодая, стройная, светловолосая женщина.

— Добрый де…! — начал Олави, но не договорил — холод пополз у него по спине.

Женщина тоже остановилась — губы ее шевельнулись, но слов нельзя было разобрать.

Оцепенев, оба смотрели друг на друга. Словно при вспышке молнии, промелькнуло в их памяти прошлое и все, что случилось потом.

Наконец щеки женщины слабо вспыхнули и она твердой поступью подошла к гостю.

— Здравствуй, Олави! — сказала она приветливо, хотя голос ее дрогнул. — Добро пожаловать… садись!

Но Олави, точно громом пораженный, продолжал стоять.

— Ты, наверное, удивлен… встретив меня здесь, — продолжала женщина, стараясь говорить непринужденно, хотя глаза ее выдавали. — Я здесь уже четыре года.

— Уже так давно? — отозвался Олави, но больше не мог сказать ничего.

— Ты, конечно, ничего обо мне не слышал. Я кое-что о тебе слыхала, знала даже, что ты теперь в наших краях.

— Нет, я не знал. Я думал, что здесь живут чужие люди, и не ожидал, что так далеко…

— Да, это далеко, — подхватила женщина, обрадованная тем, что разговор завязывается. — Здесь все совсем иначе, чем в наших краях… Сначала мне все было непривычно, даже немного тоскливо, а теперь я привыкла. Мы часто бываем в моей родной деревне, а мать и отец приезжают иногда к нам…

— Да, твои родители! Как они поживают? Они здоровы? — с облегчением спросил Олави, его голос потеплел от воспоминаний.

— Они здоровы. Отец, правда, болел прошлой зимой, но и он уже…

В эту минуту неплотно прикрытая дверь открылась и в комнату бодро вошел мальчуган.

— Сынок! — растерянно воскликнула женщина, бросаясь ему навстречу. — Что ты хочешь, сыночек? Здесь гости, а на тебе грязный фартучек…

— Я просто так пришел, — отвечал малыш с детской решительностью, направляясь к матери.

Олави смотрел на ребенка, как на привидение. Женщина стояла бледная, держа мальчика за руку.

— Подойди… поздоровайся с дядей! — пробормотала она наконец, не зная, что делать.

Мальчик подошел, поздоровался с Олави и прислонился к его ноге, внимательно изучая лицо гостя. Как зачарованные смотрели они друг на друга.

— Дядя далеко живет? Я его никогда не видел, — прервал молчание мальчик.

Озноб прошел по телу Олави, когда он снова услышал этот голос, при первых звуках которого его сердце бешено заколотилось.

— Разве можно, сынок? — прервала его женщина, подбежала и взяла за руку. — Иди, сынок, в другую комнату, у дяди дело к маме, мама скоро придет!

Мальчик послушно направился к двери, но там обернулся и с удивлением посмотрел на мать и на гостя.

Гость ушел, молодая хозяйка Инкала сидела одна в своей комнате.

Все, что только что произошло, казалось ей сном. Действительно ли это был Олави? Или ей все это померещилось?

Сначала все шло хорошо. Они, правда, смутились от такой неожиданной встречи, но быстро успокоились и разговорились.

И тут вдруг вошел ребенок, — казалось, его появление вызвало всех духов прошлого.

Она, правда, и раньше опасалась — как бы судьба не свела ребенка с Олави лицом к лицу, но отгоняла от себя эту мысль, как дурной сон.

Теперь это свершилось. Любой посторонний, глядя на них, мог поручиться, что они — отец и сын, хотя на самом деле они были совсем чужими.

Казалось, жизнь требовала от нее отчета.

Сначала перед сыном, который так вопросительно глядел на них обоих своими невинными глазами.

Потом перед Олави, перед мужем, перед самим богом. До сего дня об этом не знал никто на свете, кроме нее самой и господа бога. Теперь это известно и третьему, тому, для кого это навсегда должно было остаться тайной. И этот третий сидел, ожидая от нее объяснений:

— Анютины глазки?..

Ей хотелось прямо и откровенно все ему рассказать. Рассказать, как она тосковала по нему, как думала, что никого больше не сможет полюбить, как потом появился он — ее муж. Как велика, искренна и самоотверженна была его любовь… если он сделал девушку из торппы хозяйкой такого дома. Как она нуждалась тогда в дружбе и опоре, как поверила наконец, что и сама его полюбила.

Нет, так нельзя говорить — это было бы нехорошо. И она сказала просто:

— Я полюбила его, поверь мне. Но наш первый ребенок… Ты ведь сам видел его. Это непостижимо! Я, наверно, не все еще тогда забыла… не забыла ту зиму. Никак иначе я не могу это объяснить.

Олави сидел сгорбившись, точно разгадывал загадку.

Но пока Олави думал, она продолжала про себя, обращаясь теперь к богу:

«Ты все знаешь. Я думала, что свободна от него, но это было ошибкой. Мое сердце принадлежало ему, его образ хранился в моей душе, и мне казалось, что любовь вообще не может иметь другого облика… Когда я потом полюбила снова и носила в своем чреве нашего первенца… господи, тебе известны все мои мысли, все чувства. Ты знаешь, что делалось в моей душе, когда ребенок родился… Я ужасно страдала».

Потом она мысленно заговорила с мужем:

«Это так ужасно по отношению к тебе — такому хорошему, единственному для меня. Будто я была тебе неверна. Но я знаю свое сердце. Я хотела нести это бремя одна, поэтому и утаила его от тебя. А теперь пришло время сказать, и мне жаль, что другой узнал об этом прежде тебя». Она взглянула на Олави и увидела, что он ждет чего-то.

— Ты и сам догадаешься, — сказала она, снова обращаясь к нему, — как ужасно я от этого страдаю. Когда я во второй раз почувствовала, что стану матерью, я тайком плакала и молилась. Моя молитва была услышана. Дочка как две капли воды похожа на отца. Это вернуло мне душевный покой и счастье.

Она увидела, как Олави глубоко вздохнул, как смягчился его застывший взгляд.

Ее охватила удивительная нежность, захотелось наговориться с Олави обо всем, что она передумала в одиночестве за эти годы, — о жизни, о судьбе, о любви… Думал ли и Олави обо всем этом? И к чему пришел? Ей самой кажется, что людям, которые однажды соединились и открыли друг другу сердца, очень трудно совсем с этим расстаться… особенно женщине. И первую любовь потому так трудно забыть, что о ней столько мечтали. В ней, как в линзе, сосредоточено все, поэтому она оставляет в душе человека такой неизгладимый след.

Но язык ей не повиновался, — казалось, за эти годы они совсем отвыкли друг от друга и им не о чем говорить. Она прервала свои размышления и со вздохом сказала:

— Что суждено — неизбежно свершается, от жизни не убежишь.

— Мы ни от чего не можем убежать! Прошлое кладет на нас свою печать и следует за нами как невидимая тень, потом, независимо от того, где мы находимся, однажды настигает нас, — я в этом убедился.

— И ты тоже? — Ей снова захотелось поговорить с ним откровенно. Столько надо было бы рассказать обо всем, что пережито и передумано за эти годы. Ему, видно, тоже есть что сказать.

Но это было невозможно. Казалось, они удивительно близки и вместе с тем бесконечно далеки — близки в прошлом и далеки в настоящем. Независимо от их желания, они замкнуты друг для друга.

Что было потом — это она помнит смутно, — может быть, они говорили, может быть, молчали, думая каждый о своем. Потом, как ей помнится, Олави встал и протянул руку.

— Прости! — сказал он дрогнувшим голосом, и в этом слове заключалось очень многое.

Сама она, растроганная, тоже сказала:

— Прости!

Ей было не совсем ясно, за что Олави просит прощения, но она чувствовала, что это необходимо, что это хорошо, что этим они кончают с прошлым и освобождаются друг от друга…

Она ясно помнила слова, которые сказала ему на прощанье. Они вылились сами собой, потому что она давно уже об этом думала:

— Я слыхала о твоей жене, Олави… и радуюсь, что она такая. Такая тебе и нужна… заурядная женщина тебе не подошла бы…

А может быть, она и не сказала этого вслух, может быть, это сказали только ее глаза? Олави, во всяком случае, понял все — это было видно по его глазам.

Потом он ушел — сказал, что спешит.

Гости будут! Будут непременно:

Мурка на скамье сидит, умывается.

Олави что-то задумчиво строгал. В комнате было тихо, как в церкви, только лезвие ножа поскрипывало да тикали часы на стене.