Важные гости

Будут непременно:

Мурка так старательно мордочку моет.

Мурка часто мордочку моет,

А на берегу Болотном гости редки.

Олави мастерил рукоятку для лопаты. Осиновое дерево было таким же белым, как рукава рубахи, выстиранной Кюлликки.

Кюлликки ушла в деревню, но мысли ее оставались дома.

Гости, гости будут

Непременно.

За дверью грохочут шаги!

Дверь скрипнула, кошка испуганно спрыгнула на пол. Олави поднял голову.

Вошла гостья — молодая, по-господски одетая женщина, с высокой прической, в легкой, кокетливо надетой набок шляпке. Она насмешливо улыбнулась, но, кажется, немного смутилась.

— Добрый день! — сказала она с деланной непринужденностью, быстро подошла к Олави и протянула ему руку.

Олави молча оглядывал ее с ног до головы, будто узнавая и не узнавая ее, не желая узнать.

— О-о! Что же ты таращишь глаза? Неужели не узнаешь меня — родную-то свою? — усмехнулась она. — Должно быть, столько перевидал рябин и всяких других деревьев, цветов и ягод, что одну от другой не можешь отличить?

Рукоятка дрогнула в руках Олави, лицо стало таким же белым, как рубаха.

Женщина рассмеялась ему в лицо и бросилась на диван, принимая беспечную позу.

— Вот, значит, мы теперь как — и рот разинули. А ведь раньше, бывало, не зевали.

Олави сел и молча смотрел на гостью.

— Твоя княгиня-то дома? — насмешливо спросила женщина.

— Нет! — вспыхнул Олави.

Женщина выпрямилась.

— Это хорошо! — воскликнула она с какой-то угрозой. — До нее мне дела нет, я только к тебе. Да и для нее так лучше… вряд ли я показалась бы «госпоже» желанной гостьей.

Женщина улыбалась, но слова ее источали яд.

Олави показалось, что сердце его раскололось надвое: одна половина затянулась льдом по отношению к той, которая сидит перед ним, а вторая — вскипела из-за того, как она говорила о Кюлликки. Он хотел сказать ей: говори что угодно, но насчет Кюлликки держи язык за зубами, однако женщина уже продолжала:

— Что же это мы такие торжественные? Я ведь пришла повидаться с тобой — давно не видались. Поговорим-ка снова про… любовь, может, и я теперь сумею что-нибудь сказать о ней.

Олави стало совсем не по себе от ее дерзкой усмешки.

Но усмешка на лице женщины вдруг исчезла.

— Я вас всех теперь знаю! — закричала она, гневно топнув ногой. — Скоты вы все, одни с рогами, другие безрогие — вот и вся между вами разница… Глядишь теперь? Гляди, гляди! Ты тоже из этой породы, только шкура у тебя пошелковистее — с тобой еще разговаривать можно… Слышишь? — Она вскочила и бросилась к Олави. — Стадо скотов! Я вас всех до одного презираю и ненавижу! Я бы вам всем глаза выцарапала — и тебе в первую очередь!

В ее больших глазах вспыхнул такой дикий гнев, а лицо так неестественно исказилось, что Олави показалось, будто это не женщина, а фурия.

— Ваша любовь! — саркастически продолжала женщина, снова разваливаясь на диване. — Вы чирикаете о ней день-деньской, дудите в нее, как в дудку, приманиваете нас к себе, пока мы не подойдем так близко, что вы можете выпустить своего зверя. Сказать тебе, кого вы любите? Себя, негодяи! Мы для вас, что куклы или котята, которыми вы забавляетесь. А вы, как голодные волки, вечно охотитесь за одним и тем же.

Она говорила так зло, что Олави даже в голову не пришло защищаться, — ему казалось, что его высекли если и слишком жестоко, то во всяком случае за дело.

— Что же ты молчишь? Почему не встаешь на защиту своего племени? Лучше прогони меня за то, что я вас, шутов, поношу. Что вы нам предлагаете? Свое тело! А еще что? Снова тело — тьфу! Сначала вы делаетесь сладкими, а потом поворачиваетесь спиной и заявляете, что хотите спокойно спать…

Она устремила на Олави долгий, презрительный взгляд и немного помолчала, точно выжидая.

— Что ты ерзаешь, как шелудивая кошка? Что у тебя болит? Да, да, ты теперь состоишь в «христианском браке»… вступил в единобрачие — с тобой надо говорить благовоспитанно. Нечего сказать — благочестивый вы народ! Для вас, что бракосочетание, что скотоложество — все едино. Разве вы можете сбросить шкуру, как змея? Нет! Вас все тянет за калитку, чуть только удастся, вы — юрк за нее! А ваши жены? Сказать, каково они себя чувствуют? Так же, как и мы, ваши… Олави вспыхнул:

— Ты…

— Грубиянка — это я и сама знаю! — прервала его гостья. — Но я никогда не бываю такой грубой и наглой, как вы! Это хорошо, что вы, негодяи, женитесь, — вам тогда по крайней мере детей своих приходится содержать. Один из вас, кажется, предлагал, чтобы ребятишек содержало государство… тогда «любовь будет прекрасна и свободна», ха-ха-ха! Мы их будем растить, государство будет содержать. Господи, до чего вы щедрые и благородные, ну прямо рыцари, да и только. У какого животного вы этому научились — не у бродячей ли собаки?

Олави был ошеломлен. Он смотрел в возбужденное лицо женщины и видел за ним застенчивую девушку с доверчивыми детскими глазами, длинной темной косой и…

_ Нет, нет! — воскликнула женщина, мрачно блеснув глазами. — Я знаю, о чем ты думаешь. Я вызываю у тебя отвращение. Ты удивляешься — неужели это и в самом деле та самая маменькина дочка, которая сидела когда-то у меня на коленях и смотрела на меня, как на бога? Нет, совсем не та — от той осталась одна только горечь… Хочешь, я скажу тебе, кто мы такие на самом деле?

Она встала, взволнованно пересекла комнату, села на стул неподалеку от Олави и сказала низким, пронизывающим душу голосом:

— Мы — женщины, понимаешь, мы жаждем любви, все — плохие и хорошие. Впрочем, нет среди нас ни хороших, ни плохих, мы все одного сорта! Все мы мечтаем о вас и о любви. Но о какой любви? Ты должен это знать! Отвечай мне как перед богом, просила ли хоть одна из тех девушек, которых ты знал, просила ли она у тебя твое тело, — отвечай, но не лги!

— Нет… я признаю, — едва вымолвил Олави.

— Хорошо, что ты хоть честен! Вот это-то и есть та граница, которая нас разделяет. Для вас тело — это альфа и омега, а для нас — нет. Мы тоже можем желать, когда нас этому научат. Но того, чего мы сами хотели бы, — этого алы от вас не получаем, вы дурманите нас — и только. А мы доверчивы, как дети. Мы обманываемся и снова надеемся, ищем и молим, как нищие, пока не поймем, что можем получить от вас только то, что само по себе отвратительно…

Олави глубоко вздохнул, будто розга, которой его секли, на мгновение задержалась в воздухе.

— Вот вы какие! Вы берете нас, но почему вы не оставляете нас при себе? Почему вы дарите нам обручальные колечки, деньги, красивые платья и не дарите самих себя, — ведь об этом мы тоскуем! Разве вы не понимаете, что для нас любовь — это жизнь, а для вас она — времяпрепровождение. Нет! Вы ничего не понимаете, вы полны самомнения и требуете, чтобы вам молились, как идолам.

Олави стал пепельно-серым, его веки нервно вздрагивали.

Потом лицо женщины изменилось, черты смягчились. Она немного помолчала, а когда снова заговорила — это был уже совсем другой человек. Теперь она говорила тихим, мягким, чуть дрожащим голосом:

— Ты тоже этого не понимаешь, Олави… Я знаю, что у тебя теперь на душе. Ты спрашиваешь — чего я хочу от тебя, ведь ты никогда не был связан со мной так, как те, другие. Это правда. И все-таки ты был со мной более близок, чем кто бы то ни был другой. Что мне до них! Они — животные, и мне все равно — были они или нет. А с тобой меня связывали нити, с тобой была близость, хотя ты этого и не понимаешь, Олави! Когда я сидела у тебя на коленях, я чувствовала, что кровь моя принадлежит тебе, — это чувство у меня так и не прошло. Все эти годы я искала тебя и утоления той тоски, которую ты во мне оставил. Когда их разбойничьи руки липли ко мне, я вспоминала твои ласки, с тобой я пала, с тобой грешила!..

Пот выступил на лбу у Олави, — ему казалось, что сначала его высекли, а теперь распинали… «Понимаю, понимаю, — хотелось ему крикнуть. — Теперь я все понимаю».

Но он не мог вымолвить ни слова.

Женщина придвинулась к нему ближе. Она смотрела на него, и глаза ее горели.

— О господи, не будь таким! — воскликнула она, бросаясь на пол перед Олави и обнимая его колени. — Я не тебя одного виню. Я грозила выцарапать тебе глаза! Нет! Нет! Я этого не сделаю! Я сумасшедшая, мы все сумасшедшие, мы все виновны! Только бы ты не чувствовал ко мне отвращения! Не гони меня от себя! Я несчастная и скверная, но ведь я любила тебя — тебя и никого больше.

Олави едва не корчился от муки, будто все его прошлое обернулось черной змеей, которая обвилась теперь вокруг его ног и хочет задушить.

— Позволь мне минуточку побыть вот так, не вырывайся, я скоро уйду. Я не виню тебя, не сердись. Ты ведь не знал, какая я, — мы тогда ничего не знали, совсем, совсем ничего.

Она успокоилась и долго смотрела на Олави.

— Скажи мне, пожалуйста, — заговорила она через некоторое время. — Другие тоже приходили к тебе? Приходили, я по глазам вижу! Да, тебя никто не может забыть. Будь ты таким, как другие, — никому до тебя не было бы дела. Но ты был… ты был ты, и мы все возвращаемся к тому, кто завладел однажды нашим сердцем. Нам иногда кажется, что мы ненавидим тебя, но это не так. И когда мир истерзает и измучает нас, мы приходим к тебе, словно… как бы мне это сказать, словно в церковь… нет, как паломники к святым местам… каяться в своих грехах… вспоминать то, что было прекрасно и чисто… плакать о том, что прошло…

Ее голос сорвался. Она отставила рукоятку, которую Олави все еще держал в руках, схватила обе его руки, прижалась к ним головой и безудержно разрыдалась…

Олави показалось, что в комнате стало темно. Он сидел неподвижно, как изваяние, прижав подбородок к груди, и плакал.

Прошло довольно много времени. Наконец женщина открыла распухшие от слез глаза, села у ног Олави и заговорила, глядя ему в глаза:

— Не сердись на меня, Олави! Я должна была прийти и сбросить с себя тот каменный груз, который тащила все эти годы. Я была так несчастна. Но теперь я поняла, что и у тебя тоже есть своя ноша. Прости мне все грубости и мерзости, которые я тут наговорила. Понимаешь — иначе я вообще ничего не сказала бы, просто расплакалась бы, увидя тебя… Олави! Я говорила что-нибудь о твоей жене? У меня нет на нее зла. Я и сама не помню, что говорила… Теперь мне лучше, потому что я снова увидела тебя.

Она отвела взгляд от Олави и уставилась куда-то вдаль, будто сидела в сумерках одна и грезила.

— Послушай, Олави! — сказала она потом, и глаза ее странно засияли. — В книгах, кажется, говорится, что из паломничества люди возвращаются с надеждой в душе? Что ты на это скажешь, Олави? Отец и мать ждут меня. Я знаю, что они с радостью примут меня, какой бы я ни стала. Знаешь, Олави? Я два года не была дома, — ох, какая же я! Позволь мне посидеть вот так еще минутку и поглядеть на тебя как прежде, тогда я снова найду в себе силы жить дальше.

И женщина долго еще смотрела на него. А Олави казалось, что мимо него чередой проходят темные тени.

— Как ты изменился, Олави, с тех пор, когда я видела тебя в последний раз, — нежно сказала женщина. — У тебя было много печалей?

Олави не отвечал, он только еще плотнее сжал губы.

Лицо женщины передернулось от волнения.

— Вот она какая, жизнь! — сказала она сдавленным голосом и еще раз прижалась лицом к коленям Олави.

Некоторое время длилось глубокое, давящее молчание.

— Теперь я ухожу, — сказала наконец женщина. — Мы теперь снова…

Она заглянула в глаза Олави, как ребенок, который забыл слово, но надеется, что его все-таки поймут.

Олави горячо схватил обе ее руки.

— Ты пойдешь домой? — спросил он так, будто это был вопрос жизни и смерти.

— Да! Но мы теперь снова?..

— Да! — выдохнул Олави, будто отвечая собственным мыслям, пожал ее руку и встал.

Провожая свою гостью до крыльца, он шатался как пьяный. Он смотрел ей вслед, пока вечерний туман не поднялся с земли и не окутал поляну.

Расплата

Олави сидел задумавшись. В комнате было тихо. Вдруг раздался стук.

Олави вздрогнул, выпрямился и с удивлением оглянулся, как будто не мог понять, где он находится. Взгляд его упал на дверь, и в голове промелькнула тоскливая мысль: опять? Кто теперь?

Снова стук…

Олави вскочил. Его охватила ярость, он лихорадочно глотнул воздух и бросился к двери.

— Войдите! — закричал он, с силой распахивая дверь. — Скорее! Все! Умные и безумные — все сюда! Я стоял перед вами, как школьник, теперь хватит! Скорее! Все вместе! Вы ведь все равно явитесь и потребуете расплаты! Я готов — каждая из вас получит свой кусок!