Йоханнес Линнанкоски - Песнь об огненно-красном цветке

Сказав все это, он пошел вверх по косогору с гордо поднятой головой. Парни глядели ему вслед, и никто из них не проронил ни слова.

«Ты спрашиваешь, какое время я больше всего люблю? — мечтательно сказал бальзамин. — Вот это. Я люблю ночь и славлю ее».

«Я тоже, — отвечала фуксия. — Так хорошо шептаться в сумерках, когда стираются все контуры и отчетливо видится только блеск глаз. Но утро так прекрасно, особенно то мгновение, когда поднимается солнце, блестит роса, и листья на деревьях едва колышутся под дыханием проснувшегося ветерка».

«Да, мой друг, жизнь, в сущности, всегда прекрасна. Прекрасно утро, возвещаемое криком петуха, птичьим щебетом и гомоном ребятишек. Прекрасен день, когда солнечные лучи покоятся на полянах, а труженики, с блестящими от пота лицами, с искрящимися глазами, собираются к обеду, проходя через двор. Прекрасен вечер, когда удлиняются тени и на лесной опушке звенят колокольчики возвращающегося домой стада. Но ничто не сравнится с ночью, потому что только ночью мы обретаем самих себя».

«Обретаем самих себя? — переспросила фуксия. — Кажется, я начинаю тебя понимать».

«Самих себя и те заветные слова, которые не звучат в сверкающем блеске дня, — продолжал бальзамин. — Днем мы принадлежим миру, днем — все общее и нет ничего сокровенного. Но когда подходит ночь, приближается наш час. Он незаметно крадется под тенью деревьев и робко присаживается в углу комнаты, он таинственно брезжит в темнеющем воздухе и пробуждает в нас то, что дремлет днем.

А когда он наступает — наш час — и дивно распускаются струящие аромат цветы, тогда все постороннее спит, не спят только…»

В сумраке мелькнула женская рука.

«Не спят только?..» — вполголоса спросила фуксия.

«Только те, что счастливы!» — шепотом ответил бальзамин.

— Господи, до чего же ты хороша, Смугляночка! Ты — словно сама ночь: пьянящая и пленительная, таинственная и непостижимая, как осенняя ночь, которую освещают только зарницы. Лишь теперь я узнал, как прекрасна юность, как необъятна любовь. Она является к нам, словно король в золотой карете, она призывает нас к себе и уносит с собой… Но отчего ты дрожишь, родная? Почему у тебя такие горячие руки, почему ты смотришь на меня таким странным взглядом?

— Мне жарко… нет… не знаю… я слишком счастлива.

— Слишком счастлива?

— Не знаю… не знаю… мне хотелось бы…

— Чего хотелось бы?

— Ах, не знаю… ничего не хочу… ничего не умею сказать… Я… боюсь…

— Меня боишься?

— Что ты?! Разве я могу бояться тебя? Я…

— Ну, доверься же мне… Я пойму тебя с полуслова.

— Я боюсь… да нет, все равно, я не сумею сказать… о господи, до чего же я люблю тебя!

«А самым прекраснейшим мигом из всех прекрасных, — зашептала фуксия, — был для меня тот, когда я впервые расцвела, когда впервые открылись мои лепестки и солнце поцеловало меня в самое сердце».

«Ты права, — ответил бальзамин. — Я знаю это еще лучше, потому что цвету уже второе лето. Цвести — всегда прекрасно, и каждое цветение приносит свои радости, но лучше того, что было в первый раз, — не бывает. Тогда мы еще ничего не знаем, мы стоим перед завесой, скрывающей от нас великую тайну. И предчувствуем, и ликуем, и спрашиваем самих себя: скоро ли? когда же? И надеемся, и страшимся, и знаем, что чудо свершится. И не думаем ни о прошлом, ни о будущем, а только о том мгновении, которое близится… Наконец оно приходит, лепестки розовеют, раскрываются, на минуту все погружается во мрак, и вдруг мы чувствуем, что растворяемся, таем, окруженные теплом и светом».

Само счастье стояло у изголовья их кровати и глядело на них улыбаясь.

Черным шелком разметались по подушке волосы девушки. На них покоилась голова юноши.

Они держали друг друга за руки и глядели друг другу в глаза. Счастье долго стояло над ними, но так и не услышало ни единого слова.

Солнечные лучи медленно забрались вверх по склону холма, одним прыжком перекинулись через поляну и заглянули в окно.

Девушка встрепенулась. Солнце смотрело прямо на нее, и все вокруг преобразилось.

«Неужели солнце тоже видит?..»

Через минуту девушка снова открыла глаза. Солнце глядело большими вопрошающими очами. Казалось, что сама мать смотрит на нее безмолвно и укоризненно.

Холод пронзил девушку, она закрыла глаза и не открывала их больше. На ее ресницах дрожали слезы.

— Что? — очнулся вдруг юноша и приподнялся. — Что с тобой, родная? — Он ласково сжал ее руку. — Почему ты не смотришь на меня?

В ответ что-то блеснуло. Две слезинки упали на наволочку. Девушка уткнулась лицом в подушку.

— Смугляночка моя! — испугался юноша. Ему хотелось ее утешить.

Обнаженные плечи девушки задрожали, она едва сдерживала рыдания.

Будто холодное острие вонзилось в сердце юноши. Только что ему казалось, что он летает в поднебесной синеве, а теперь вдруг крылья его подломились и он упал вниз, на острые камни, где слышались плач и стенания.

Опустив голову, он спрятал лицо в разметавшемся шелке волос.

Счастье скорбно качнуло головой и тихо вышло из комнаты.

«Страдание», — шепнула фуксия и уронила на подоконник красную слезу.

Но страдание таило в себе их общую тайну, за которой цвела и алела теплая заря. Казалось, только теперь, в свете занимающегося дня, каждый из них увидел другого — не юношу или девушку, не что-то удивительное, непостижимое и таинственное, а человека, который трепетал от радости и страдания.

— Простишь ли ты меня когда-нибудь? — со страхом спросил юноша.

— Прощу ли? — удивилась девушка и обвила его шею руками.

— И никогда не проклянешь меня? — снова спросил юноша.

— Как же я смогу тебя проклясть, тебя, который для меня — все на свете?.. И почему мы должны расстаться?

— Почему мы должны расстаться? — словно эхо повторил юноша, не зная, что ответить.

— Если бы ты знал, как я буду теперь тосковать!

— А если бы ты знала… О господи! Что же мне делать?

— Не мучайся из-за меня, я ничего от тебя не требую — ты был со мной таким хорошим и добрым. Только бы мне увидеть тебя еще хоть однажды в жизни, хоть через несколько лет, — лишь бы увидеть.

— Я постараюсь прийти, чтобы повидаться с тобой…

— Приходи! Приходи! Я буду ждать тебя день за днем.

Юноша медленно вытащил из кармана часы, посмотрел на них, потом показал девушке.

— Да, тебе пора, — вздохнула девушка. — Но как я могу тебя отпустить?

— А как мне заставить себя уйти? Если бы эта ночь могла длиться вечно, если бы никогда больше не наступало утро!

— А я не испугалась бы даже судного дня, лишь бы перед ним еще раз повторилась эта ночь… Подожди еще минуту, одну-единственную минуту! Дай мне еще раз поглядеть на тебя, чтобы никогда, никогда не забыть!

— Ах ты моя Смугляночка! — ласково сказал юноша. Его мучили страх и угрызения совести: после того как он сорвал с этой двери крючок, сюда может ворваться кто угодно. — Я молю тебя об одном, — его слова прозвучали как крик утопающего, — чтобы ты не любила никого другого, кроме того, кого выберешь навсегда.

— Разве я смогу теперь кого-нибудь полюбить? — изумилась девушка. — Даже если я выберу кого-нибудь навсегда, я и тогда буду любить тебя.

— Нет, нет, тогда ты должна меня разлюбить.

— Это уж мне видней! — сказала девушка таким голосом, который и обрадовал и еще больше огорчил юношу.

— Ты должна мне это обещать, я молю тебя об этом не ради себя, а ради тебя! — просил ее юноша.

— Такое обещание я дала уже тогда, когда увидела тебя впервые, — сказала девушка и порывисто обняла любимого.

Они поднялись.

Девушка проводила юношу до дверей, не выпуская его руки. Там она снова бросилась ему на шею. Юноша тронул ее влажные от слез волосы, и от этого прикосновения у него едва не закружилась голова. Он притянул ее к себе, и губы их встретились.

Девушка откинулась назад, но смотрела не на возлюбленного, а куда-то ввысь. Он увидел, как изменялось выражение ее глаз: они смотрели сначала нежно, потом в них появилась мольба и, наконец, отрешенность от всего земного. Затем глаза ее блеснули и закрылись. Она отвела губы, и юноша увидел на них бледное пятнышко. Ему показалось, что на его собственных губах осталась нерушимая печать.

— Я не могу с тобой расстаться! — сказал он страдальчески. — К вечеру мы доберемся до Кирвескаллио, я приду к тебе оттуда. И до тех пор, пока нас будет разделять расстояние, которое позволит обернуться за ночь туда и обратно, — до тех пор я буду приходить к тебе.

Точно луч осеннего солнца сверкнул на лице у девушки, но она ничего не сказала, а только посмотрела на него так, как никогда раньше не смотрела. И когда он наконец вышел, она долго еще смотрела ему вслед.

— Знаешь, почему я зову тебя Гроздью рябины? — спросил юноша. Он сидел рядом с девушкой и держал ее руки в своих.

— Наверно, потому, что я очень покраснела, когда ты первый раз заговорил со мной, — смущенно ответила девушка.

— Нет, не угадала. Подумай еще.

— Не знаю, я никогда об этом не думала. Гроздь рябины — такое красивое имя, что я просто радовалась ему.

— Разве можно было дать тебе некрасивое имя? — улыбнулся юноша. — Но за этим именем скрывается очень многое. Не знаю, поймешь ли ты меня.

— Я постараюсь, — доверчиво глядя на него, отвечала девушка.

— Всего тебе не понять, да это и неважно. Я думаю, главное ты поймешь… Прошлая весна, видишь ли, была для меня удивительно хороша, я был очень счастлив, очень радовался жизни. Но потом наступило лето, за ним пришла осень, высохли травы, пожелтели листья, и мне стало ужасно грустно.

— Ты провел печальное лето? — ласково спросила девушка.

— Очень печальное. Я не мог забыть свою прекрасную весну и все тосковал по ней. Останься я в тех же краях… но я ведь скиталец.

— А почему ты скитаешься?

— Судьба, должно быть, такая, — вздохнул юноша и уставился в какую-то точку.

— А где ты был тогда? — робко и тревожно спросила девушка и поглядела на него внимательно.

— Далеко, очень далеко отсюда, но ты теперь не спрашивай меня об этом, нынче я уже не вспоминаю весну. И если хочешь, я расскажу тебе, кто научил меня видеть прелесть осенних красок.

— Кто же это?

— Это…

Юноша поглядел девушке в глаза.

— Это была маленькая Гроздь рябины. Когда я увидел тебя, ты была как стоящая на пригорке молодая рябинка с красными ягодами. Березы уже пожелтели, осины стояли серьезные, а ты сияла между ними красными гроздьями своих ягод и звала меня — нет, нет, не звала, — просто я сам тебя увидел. Я остановился, как перед чудом, и спрашивал себя: подойти и заговорить с ней или пройти мимо?

— А ты мог пройти мимо?

— Да, я думал: может быть, лучше уйти своей дорогой, потому что я ведь все-таки только странник… Я не знал: имею ли я право остаться с тобой.

— Этого я не понимаю.

— И не надо, это были только мои мысли. Я подошел и очень этому рад, потому что ты подарила мне чудесную осень.

— И ты мне — тоже, — шепнула девушка.

— Благодаря тебе я узнал, что осень тоже прекрасна, даже прекраснее весны, потому что в ней больше прохлады, покоя, тишины. Только теперь я понял, что делает жизнь прекрасной, чего ищет человек.

Девушка скользнула на землю, оперлась на его колени и смотрела ему в глаза:

— Говори, говори еще! Это так хорошо, я так понимаю тебя, но сама не умею сказать.

— В жизни нет ничего прекраснее любви, и только ради этой красоты живет человек. Без нее есть лишь руки и труд, но вот появляется она — и все преображается. Ты замечала, как меняется тогда человек?

— Конечно, замечала!

— Лицо человека учится улыбаться, глаза — говорить, а другой учится понимать эту речь. Даже голос меняется, он звучит тогда, как серебряный звон. Весь мир начинает сверкать, и сам человек становится несказанно прекрасным.

— Верно, Олави, — ты так красив сейчас! Так красив, что мне все это кажется волшебным сном.

— А помнишь то время, когда ты меня полюбила?

— Я его никогда не забуду!

— Как ты была тогда хороша — то краснела, то бледнела, то застенчиво опускала глаза. Сердце у тебя колотилось, и ты даже себе самой не осмеливалась признаться, почему оно колотится. Я глядел на тебя, как вор, я хотел, чтобы ты меня вовсе не видела, хотел всю жизнь тайно любоваться тобой.

— Но ты не знаешь, какая смута была у меня тогда в душе, я не могла бы этого долго выдержать.