Филиппа Карр - Песня сирены

Потом вдруг зал осветила новая вспышка молнии. Я смотрела на галерею менестрелей, надеясь там что-то увидеть, но там ничего не было. Я напряглась в ожидании нового раската грома. Над моей головой ревела буря.

Я стояла, прислонившись к стене. Сердце мое билось так сильно, что, казалось, оно меня убьет. Я ждала нового раската грома, но его не было. Пока я стояла, глаза мои привыкли к темноте. Я видела занавески на галерее. Мне показалось, что они двигаются, но это было только мое воображение. И все же я была убеждена в том, что в доме кто-то есть.

«Уходи!»— говорил мне голос здравого смысла, но я не могла уйти, что-то побуждало меня остаться.

Думаю, что я была в шоке. Меня преследовала мысль о том, что мой отец действительно убил Бэлл и зарыл ее в «запретном лесу», и что с этим местом связана какая-то страшная тайна, которую я не смела узнать. У меня было такое ощущение, что, если я узнаю эту тайну, это повредит всей моей жизни.

Казалось, что я слышала голоса, шепот Роков, распускающих сплетни о моем отце, но это было где-то тут. В обычном состоянии я бы побоялась оставаться в этом доме. Теперь же, хотя я и чувствовала сильнее, чем когда-либо, гнетущую атмосферу дома, она не пугала меня. А может быть, меня так напугала реальность — то, что лежало в земле в «запретном лесу», что я уже не боялась ничего сверхъестественного.

Вновь вспыхнула молния, не так ярко, как раньше, и прошло несколько секунд, пока я услышала раскаты грома. Буря стихала. Стало светлее.

Я размышляла о том, почему дверь не заперта? Мы всегда запирали дверь, когда уходили, и не из-за того, что в доме была мебель. После смерти Роберта Фринтона вся мебель осталась в доме — таково было желание Карлотты. Это были дом и мебель, оставленные ей Робертом Фринтоном, дядей ее отца.

Я взглянула на лестницу, и что-то побудило меня подняться наверх. Я делала это медленно. Слыша, как снаружи барабанит дождь, я заглянула на галерею и там опять никого не увидела.

«Должно быть, кто-то забыл запереть дверь», — сказала я себе. Почему бы мне не уйти? Пойти успокоить бедного Томтита, который терпеливо ждет меня в сарае?

Но я поднялась наверх. Я собиралась осмотреть дом, чтобы посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Мне пришла в голову фантастическая мысль, что дом манит меня к себе. Мне казалось, что он смеется надо мной.

— Глупая маленькая Дамарис, всегда такое дитя! Это было похоже на голос Карлотты, рассказывающей о себе:

— Будучи ребенком, я однажды пошла осматривать дом с привидениями и спряталась в шкафу. После этого его назвали «Шкафом Карлотты». Роберт Фринтон сказал, что он вспоминал обо мне каждый раз, когда пользовался этим шкафом.

Карлотта любила рассказывать о себе такие истории в то время, когда она была младше, чем я сейчас.

Как ни странно, страх мой улетучился и дом больше не казался зловещим. Это произошло оттого, что мысли мои были далеко отсюда. Мысленно я была в лесу и смотрела на то место, где, я, была уверена, отец закопал Бэлл.

Я добралась до площадки второго этажа. Мне показалось, что я слышу шепот. Я тихонько постояла, прислушиваясь. Тишина… полная тишина.

«Мне показалось», — подумала я. Легко вообразить шепот, когда в окно стучит дождь, а ветер воет в ветвях деревьев, на которых после такой бури не останется ни одного листочка.

Я открыла дверь спальни, которую Карлотта любила больше всего. Это была комната с кроватью под балдахином на четырех столбиках, с красным бархатным занавесом. Та самая постель, где я застала ее лежащей и разговаривающей сама с собой.

Я вошла в комнату, сделала несколько шагов вперед и чуть не споткнулась обо что-то, лежавшее на полу. Я огляделась. Света было достаточно, чтобы разглядеть платье для верховой езды… серое, как голубиное крыло, и шляпку с более светлым синим пером.

В этот момент вспышка молнии осветила комнату, и я ясно увидела их: Карлотту и Мэтью. Они лежали на постели, обнаженные, тела их сплелись…

Я взглянула и отвернулась: мне стало нехорошо. Я не знала, что делать, что думать. Было невыносимо думать о том, что я видела, о том, что это значило. Все во мне противилось этому, меня тошнило.

Я не понимала, куда бегу, не чувствовала, что меня поливает дождем. Я оказалась у ворот. Где спрятаться? Где побыть одной, наедине с моими мыслями? Там… у могилы Бэлл.

Я перелезла через ворота и побрела по листьям, потом упала на землю у разрытого участка. Я лежала там и старалась не думать о сцене в спальне.

Было темно. Дождь все еще шел, но теперь он был не таким сильным. Я чувствовала себя ошеломленной и растерянной, не понимала, где нахожусь, потом вспомнила. Я — в лесу, Бэлл — убита и в спальне Эндерби-холла я видела нечто такое, что никогда не смогу забыть. Мой отец… моя мать… моя сестра;.:

Для меня было невыносимо быть с ними. Я хотела побыть одна, наедине с собой, здесь, в «запретном лесу».

Мысли мои перепутались. Возможно, это было оттого, что мне казалось, будто вокруг меня пляшут блуждающие огни и хотят, чтобы я к ним присоединилась. Я их не боялась, теперь я понимала, что такое человеческое горе. Мне хотелось отгородиться от всего мира.

— Ничего, ничего! — шептала я. — Пусть так будет всегда!

После той ночи прошло много времени, прежде чем я вновь начала писать свой дневник. Меня нашли утром. Это отец отправился в лес искать меня и принес домой. Томтит, чувствуя что-то неладное, поздно ночью вышел из сарая и вернулся в Довер-хаус. К тому времени обо мне уже начали волноваться, а когда конь вернулся один, все были вне себя от беспокойства.

Потом они искали… всю ночь, в бурю и дождь…

У меня начался жар, и я была при смерти. Целый месяц я оставалась в постели. Мама выхаживала меня со всей любовью и нежностью, на которую была способна. Меня не расспрашивали. Я была слишком больна для этого.

Прошло больше трех месяцев, пока я узнала, что Пилкингтоны уехали. Говорили, что Элизабет надоела деревня и она отправилась в Лондон, а Грассленд решила продать. Мэтью уехал примерно через неделю после той ужасной ночи.

Мои конечности были сведены даже после того, как прошла горячка, и долгое время мне было больно двигать руками. Как предана была мне мать, как нежен был со мной отец! Я поняла, что по-прежнему люблю его, и мы никогда не говорили о Бэлл. Думаю, он понял, что я пошла искать Бэлл, понял, чего я боялась, найдя меня там.

Карлотта не пришла меня проведать. — В начале твоей болезни она долго была здесь, — говорила мать. — Она так беспокоилась о тебе и не уехала до тех пор, пока не узнала, что ты начала выздоравливать. Я никогда не видела, чтобы Карлотта так волновалась! Потом, конечно, она уехала домой. Когда ты достаточно поправишься, мы поедем в Эйот Аббас.

Иногда мне казалось, что я никогда не выздоровею Временами боли в конечностях были мучительны, и их сводило, когда я пыталась ходить, так что я быстро уставала.

Мать читала мне, папа играл со мной в шахматы. Они старались показать мне, что я их самый любимый ребенок.

Так шло время.

Долгое время мне казалось, что я никогда не забуду того момента, когда во время сильной бури моя сестра Дама-рис открыла дверь Красной комнаты и увидела меня с Мэтью Пилкингтоном. Это была странная сцена, со вспышкой молнии, осветившей нас. Мы были пойманы так явно, что правду нельзя было скрыть. Должно быть, я показалась ей страшной грешницей, неверной женой, которую застали во время прелюбодеяния. Я никогда ничего не смогу объяснить Дамарис, она такая хорошая, а я такая мерзкая, хотя я и не верю в то, что живой человек может быть исключительно хорошим или абсолютно плохим. Должно быть, даже во мне есть что-то хорошее, потому что я страшно мучилась, раскаиваясь в ту ночь, когда она пропала. Когда ее конь вернулся домой без нее, я сходила с ума от беспокойства, всю ночь мучилась от страха, и во мне возникло такое отвращение к себе, какого я прежде не знала. Я даже молилась:

— Все… все, что угодно, сделаю, только пусть она вернется домой.

Потом она нашлась. Я никогда не забуду то невероятное облегчение, которое испытала, когда отец принес Дамарис домой.

Мы с мамой бросились к ней, сняли ее мокрую, Грязную одежду. Она была очень слаба, у нее был жар, она бредила. Мы уложили ее в постель, пришел доктор. Она была очень больна, и несколько недель мы не знали, выживет ли Я не уехала из Довер-хауса, пока не убедилась, что она начала поправляться У меня было много времени для размышлений, — пока я сидела у постели Дамарис, давая матери возможность отдохнуть, потому что мать не разрешала оставлять ее одну ни днем ни ночью. Страстно желая, чтобы ей стало лучше, я страшилась того момента, когда она откроет глаза, посмотрит на меня и вспомнит.

Впервые в жизни я презирала себя. Прежде я всегда находила оправдания для своего поведения, теперь мне трудно было это сделать, я ведь знала о ее чувстве к Мэтью Пилкингтону. Милая Дамарис, она была так невинна и так явно влюблена! Я могла представить ее романтические фантазии, столь далекие от реальности.

Сидя у ее постели, я обычно представляла себя объясняющейся с нею, пытающейся дать ей понять, что за события привели к сцене в спальне. Я никогда не смогла бы ей объяснить свою натуру, которая настолько отличалась от ее, насколько это вообще возможно.

Я воображала, что говорю ей. Дамарис, я страстная женщина. В моей натуре есть инстинкты, которые требуют удовлетворения В какой-то момент, когда я нахожусь в чьем-то обществе, я ощущаю чувство, и с этого момента я уже не Владею собой. Я не одна такая Тебе повезло, Дамарис, что ты всегда можешь управлять своими чувствами. В любом случае у тебя никогда не будет таких страстных желаний, ты можешь назвать их животными. Они и впрямь таковы. Это похоже на неожиданно возникающее пламя, которое нужно потушить. Нет, »ты не поймешь! Я все лучше и лучше познаю себя, у меня всегда будут любовники, замужество ничего не меняет. Я встречала мужчин, одержимых такими желаниями… Таким был Бо, другим был похитивший меня якобит. Да и Мэтью тоже, но с Мэтью было иначе…

Нет, не следует ничего объяснять Дамарис. Даже если бы я попыталась, она бы не поняла. Я вспомнила тот день, когда приехала в Довер-хаус. Я спускалась в холл и увидела Мэтью и Дамарис. На мгновение я подумала, что это Бо. Возможно, это произошло из-за его костюма и исходившего от него легкого запаха мускуса. Позже он сказал мне, что держит белье в сундуке, пропахшем мускусом.

В тот момент я подумала, что это был Бо. Мы пристально смотрели друг на друга. Позже он сказал:

— Я не мог отвести глаз. Мне казалось, что ты — игра воображения, я никогда не видел такой красавицы!

Я принимала комплименты, они мне никогда не надоедали.

Когда я подошла ближе, я поняла, что это было мимолетное сходство, вызванное стилем одежды и запахом мускуса. Ничто так не вызывает воспоминания, как запах. Так или иначе, но с первого же мгновения мы заинтересовались друг другом.

В первый же вечер мне стало ясно, что он безумно влюбился. В нем было нечто невинное, что отличало его от мужчин, которых я знала. Бо и Хессенфилд были авантюристами, пиратами — мужчины этого типа возбуждают меня больше, чем другие. Бенджи относился к типу добрых и надежных людей, он был бы прекрасным мужем для хорошей женщины. Увы, я такой не была! Но Мэтью Пилкингтон был другим, он был способен на страсть, в этом нет сомнений, но он был невинным и неопытным. Я никогда не могла провести Бо или Хессенфилда, но всегда пыталась, и эта игра увлекала меня, вот почему мне их так не хватало.

Я могла управлять Мэтью Пилкингтоном, могла приказывать ему. Я знала, что, когда бы я не пожелала, он всегда был бы моим. Его восхищение или, точнее, обожание доставляло мне удовольствие, мне никогда не надоедало поклонение моей красоте. Итак, мы собирались покататься верхом. Когда мы уже собирались уезжать, вышла Дамарис. Мэтью просил ее присоединиться к нам, и я не могла не посмеяться над тем облегчением, которое он испытал, когда она отказалась.» Бедная Дамарис, — подумала я, — она считает, что влюблена в него! Она еще совсем ребенок, детская любовь, однако это полезный опыт для нее «.

Мы ездили вместе верхом, иногда заходили в харчевню, чтобы выпить кружку эля и закусить горячим, свежевыпеченным ржаным хлебом и куском холодного бекона. Чувство Мэтью ко мне заметно росло. Когда он помогал мне сесть на лошадь, ему ужасно не хотелось отпускать меня, и я наклонилась и легонько поцеловала его в лоб. Казалось, это воспламенило нас обоих. На меня нахлынули воспоминания о Бо. Я думала, что забыла его и Хессенфилда, который дал мне возможность многое узнать о нем. Но, кажется, я не забыла Бо, потому что, когда бы я не приезжала в Эндерби, я вспоминала о наших с ним встречах здесь.

У меня в голове прочно засела мысль, что Мэтью и Бо похожи, и я хотела доказать себе, что забыла Бо, даже если не смогла забыть Хессенфилда.