— Старорежимная старуха, гляди, Даша, — шепчет Шура, прижимается к Даше.

Старуха фонаря не испугалась, наоборот, заспешила деловито навстречу, словно у неё появилась цель.

— Всё, полуношники, ходите? Спать не даёте. Там гармонили с час, поди, теперь сюда приблудились. Василя мово не видели?

На мгновение ночь со смещёнными предметами, с тихими, вроде тоже пьяными собаками, с рюшками на фартуке, с Шуриной задыхающейся слабостью и радостью заслонила Костю.

— Мы не гармонили, бабушка, — кричит Шура, — мы ищем врача. — Она кричит громко и не страшно. — Мальчик у нас заболел.

Мне кажется, старуха не слышит Шуру.

— Ишь, не нашенские, а я и не углядела. Ты чья будешь? Шибко молоденькая.

Только теперь я поняла, что и бабка пьяная. В луче света налито навис над губой нос.

— Нам нужен врач! — теперь кричу я. — Где фельдшер живёт? И председатель?

— И-их, девчонки не спят!

Холодно как в этой деревне, холодно на земле ночью! Вот люди и придумали — спать, одеяла придумали.

— Вра-ач где живёт? — кричу я. — Врач?

— Аль заболел кто? — наконец поняла бабка. — Врача у нас нетути. Фельшер есть, фельшерица. Это туда надо иттить, второй дом от конца улицы. — Бабка обрадовалась, замахала руками, застрочила.

Олег с Фёдором побежали. Луч фонарика мечется из стороны в сторону, высвечивая то серый сарай, то фуражку, забытую на ветке, то спокойное дерево, то голубую стенку дома.

— Как спутался он со своей-то, так и жену и детей забросил. Это мой-то Василь! — Бабка говорила громко и радостно, будто сильно намолчалась, а во мне её голос отдавался эхом. Пусть хоть фельдшер посмотрит Костю, пока вызовем из больницы врача. Грузовик есть, шофёра бы найти!

— Где председатель живёт?

Едва сдерживаю раздражение.

— А та его приголубит, губы-то утрёт, он у меня губастый. Глаза пригладит. Чтой-то мне с невесткой делать? Ась?

— Где живёт председатель? — кричу я.

— Отвечает кто за все безобразия? Мать отвечает. Ась?

— А вы бы сходили, бабушка, к той, другой, — мягко говорит Шурка.

— Остановись. — Я вцепилась в бабкины плечи. — Где председатель живёт? Где ваше правление? Мне нужен телефон.

А бабка из моих рук тянется к Шурке:

— И, милая, у любушки-то его я была. Нету их. Иссякли.

Отпускаю бесполезную бабку, иду к ближней избе.

— Не туда-а, — запела бабка мне в спину. — Эвон розовая-а. Спит твой председатель, не добудишься! — Я побежала не оглядываясь. — А что старухе надо? — кричала старуха. — Слушать надо старуху. Неприветливая какая, молода-ая ишшо.

Распахнув калитку, столкнулась с собакой. Она чуть отскочила и заворчала. Сытая собака. Я шагнула к ней навстречу. Подняв морду, собака разглядывала меня и взлаивала. Тогда обеими руками я стала гладить её мягкое ухо.

— Ну, ну, тише!

Собака, дружелюбно потявкивая, попятилась от меня задом, но всё равно тянулась ухом к моим рукам. Так и дошли до крыльца.

Я постучала, долго не открывали. Чтобы согреться и успокоиться хоть немного, стала думать о муже.

* * *

…Когда стучали в дверь нашего дома, он шёл открывать. Когда становилось холодно, он набрасывал на мои плечи шаль. Он доставал билеты в театр, путёвки в санатории, билеты на поезда, он покупал картошку.

А я взяла и зачем-то стала учительницей. Сама по себе. Читала лекции, придумывала вечера, поездки.

Он сердился сначала, а потом смирился. Только реже смотрит на меня и никогда теперь не закрывает своими ладонями моё лицо от яркого света.

Прошло много лет. Теперь, когда стучатся в наш дом, иду открывать я.

Зачем стала учительницей?

Я не знала тогда, что придётся отвечать за чужую жизнь.

Вверх-вниз. Снова летят качели. Только я в них одна.

Задержись ещё на минуту, улыбнись, отвечай за меня! Отвечай за Костю. Спаси Костю. И меня Я застучала изо всей силы.

* * *

За дверью, наконец, завозились — слишком громко я стучала.

— Фельдшерица испугалась, — окликнул меня от калитки Олег, в его голосе слышалась растерянность. — Нашей машины, говорит, нет, а с вами через песок и лес ночью, говорит, не пойду, мало ли кто вы…

— А я, голубонька, одобряю сыночка, — перебила Олега старуха. Теперь не плаксивый, кухонный голос её визгливо рвал тишину. — Мужика холить надо. А она, жена тоись, всё криком да злобостью.

Дверь распахнулась. Председатель застёгивал штаны и суетливо прикрылся, увидев меня. Был он какой-то опустившийся, худой, штаны, наверное, без ремня не держатся, и я испугалась: вдруг он не сможет добиться врача?

— Что случилось? Заходи.

Жалость к нему, совсем чужому человеку, к бабке в белом платке, даже к фельдшерице и «паскуде», пославшей нас к бесу, жалость, смешанная с презрением к слабости человеческой и равнодушию, перехватила дыхание — я неподвижно стояла в дверях.

— Что стряслось? — председатель, освещённый яркой лампочкой, подбадривающе улыбнулся. — С детьми что? Ну?

Я, наконец, шагнула в душные, пахнущие квасом и рыбой сени.


…А потом мы возвращались. Полчаса, проведённые в деревне, показались мне вечностью. Врач будет только через два часа!

Деревня провожала нас тишиной. Только тревожно суетились листья: Костя, Костя. Существовал на свете один лишь Костя, самый любимый мой ученик. Жив — не жив. А если гнойный? Ноги подкашивались.

Как-то невероятно быстро проскочили песок. В ноздри ударил сосновый настой. Живые, вечные, без живота, деревья.

Шло утро, звёзды светлели и на глазах наших, как бы отдавая свой свет, худели. Было очень холодно. Споткнулась, чуть не упала. Остановились все.

Всегда любила задерживать, останавливать мгновение, наслаждаясь им, даже если шёл дождь или снег, даже если я болела. А сейчас молила: пусть скорее пролетят два часа, пусть врач спасёт Костю. И ничего больше не надо: ни отдыха, ни улыбки мужа.

Изголодавшиеся комары, едва мы шагнули в лодки, впились в шею, лицо, руки. Я слабо отмахивалась. До сегодняшней ночи холод и комары были несовместимы.

Да что же мы так медленно движемся? Почему это Фёдор так торжественно взмахивает вёслами? Зачем Олег держит над головой фонарик, свет которого уже умер: идёт утро, серенькое, промозглое, но всё же утро? Зачем девчонки жгут спички? И откуда у них спички?

Нас ждали. Пока тащили лодки баграми, помогали вылезти, я пыталась поймать чей-нибудь взгляд.

— Как Костя? — наконец выдавила из себя.

Даша исподлобья смотрела на Глеба. Шура смотрела на Глеба сияя.

— Как Костя?!

Занятые лодками, они молчат. Не могу разглядеть их лиц.

— Почему не отвечаете? Он жив?

Глеб смотрел на Шуру.

— Сладко спит, — сказал наконец. — Без температуры, озноба и болей.

Я бессильно опустилась на острый нос лодки. Мелко дрожали ноги. Обошлось. Как всё просто. Я засмеялась.

— Да не волнуйтесь вы так. — Глеб помог мне встать, повёл к дому. — Ну, перегрелся на солнце, ну может, воды сырой напился. Мало ли что бывает. Уж и поболеть нельзя.

Лес, охотничий домик. Красиво и глупо. Завезла детей в глушь.

Какие мы всё-таки маленькие, путаемся между соснами.

Шура — тощая. Гнётся то в одну сторону, то в другую. Только косы у неё сильные, тугие.

«Делала, как вы хотели… и ослабла». Как же, ослабла… ведь мы добежали?!

Какая была тусклая, холодная ночь! И всё позволено ночью: смех — по песку, горячая ладонь девочки, когда никто не видит, и даже страх. Горячая ладонь девочки…

Была ли деревня? Там сейчас, наверно, мычат коровы, вылезают на двор сонные петухи и, не стряхнув ещё дремоты, поднимают вверх ленивые клювы. Скоро и «паскуда» начнёт свой новый день: расчешет и спрячет под платок пружинистые волосы, а председатель, наконец, подберёт ремнём брюки.

Жив! Я засмеялась. Костя жив!

— Симулянт, я говорила, — презрительно сказала Даша, угадав причину моей радости. Лицо её прозрачно, волосы серы. — Вы всех идеализируете. Надо же, придумал «умираю»! — Отодвинув Глеба, даже не взглянув на него, теперь она взяла меня под руку. — Вам спать надо.

— Обязательно спать, — обрадовалась я. — Сейчас все вы ляжете спать. — Лица в слабом свете землисты, но очень красивы. — Если с Костей обошлось, завтра устроим пир… — Я не знала, что ещё сказать им хорошего: после пережитого в душе было пусто.

Костя и в самом деле спал, выпятив бледную губу. В самом деле, ни озноба, ни жара. Что же с ним было?

Потушила свет, вышла на крыльцо. Ребята сидели вокруг костра.

— Идите погрейтесь, — позвал Глеб. — Вы, наверное, замёрзли.

Нет, Глеб не жесток. В его лице сейчас жалость, а ещё непонятное мне напряжение, точно он хочет решиться на что-то и не может. И Даша не жестокая. Просто «умираю» и страх слились в гремучую смесь. Разве может быть жестокость, когда не спит так много людей из-за одного?!

Ребята поднялись и ждали, когда я подойду. Как осунулись они за одну ночь! Это очень трудно — ждать ночью, когда хочется спать. «Спасибо», — хотела сказать, не сказала. Разве можно благодарить за человечность?

От ребят, от костра ко мне, наконец, подобралось тепло.

— Прошу, идите спать. Утро почти!

— Ладненько всё сложилось. — Геннадий не был сонным и бледным, как остальные. Он улыбался и жадно переводил взгляд с одного на другого.

Почему раньше я не замечала его красоты? Он красивее всех — приподнятые к вискам, влажные, серые глаза, лицо тонкое, строгое, благородное. Такое лицо можно только придумать. Нет, не может такое лицо принадлежать подлецу! Природа метит человека, ставит свою печать игры и коварства.

— Погрейтесь, — сказала Ирина. — Холодно.

Шура съёжилась на брёвнышке, только глаза несонно и радостно разглядывали Глеба.

— Какие ночи короткие, оказывается…

Олег подложил сушняку.

— Вы устали, вам надо спать. Прошу вас. — Ирина придвинула ногу к огню, отдёрнула, снова придвинула. — Он спокойно спит. А завтра нам работать.

— Сегодня, — усмехнулся Геннадий.

Да, было уже утро. Но был и огонь, он торопливо слизывал свой воздух, свою еду и взмётывал к осунувшимся лицам жадные языки. Тревога таяла вместе с гаснущими искрами, с ночью, с несказанными словами.

— Не хочу спать. Ещё выспимся! — резко перебила тишину Даша.

— Ну ладно, не будем спать, — согласилась Ирина. — Врач скоро приедет. Надо дождаться. Правда? А вдруг что-то серьёзное? — Ирина смотрела на меня умоляюще — ну совсем ребёнок! — Может, помочь нужно, правда?

Как же так, тридцать девять, а сейчас безмятежно спит? Вдруг и сейчас тридцать девять? Пошла в дом, к Косте.

Со ступенек оглянулась на тесно стоящих ребят. Они заслоняли от меня огонь, но над их головами, прежде чем погаснуть, ярко вспыхивали искры.

«Вы укрываете нас от жизни. Жизнь проще, грубее… В ней все поодиночке», — резко, словно только что сказанные, звучат слова.

Костя действительно спокойно спал. Лоб был не горячий. Тогда я прошла к себе.

Разметалась во сне моя дочь. Даже спящее, без распахнутых глаз, глаз моего мужа, её круглое лицо волнует меня двойной связью: она и муж сливаются для меня в одно спаянное со мной существо, и кажется мне, что разлучить нас нельзя. Вместе с тем вот эта девочка выросла во мне. Она только моя, мы с ней так и не порвали пуповины, и сейчас нету, кроме нас, никого.

Осторожно поправила сползшее одеяло, припала, как к земле, к её ногам, чтобы до краёв опять наполниться ею и стать сильной.

Глава четвёртая

Вот так же спит она дома, раскинувшись.

Мы с мужем вдвоём у новогодней ёлки, танцуем под тихую мелодию. Чувствую под руками стрелы его ключиц. И кажется мне: я одна на свете знаю, зачем подарена нам жизнь. Чувствую ногами нашу сопряжённость с землёй. Кружится голова, слабо дрожат колени. Мы с ним отгорожены от несчастий, от пронзительного ветра метельной зимы, от тщеславия и корысти, от зависти и мещанства.

Неожиданно слышу отсчёт минут — они вместе с каждым проходящим мигом, с пролетающей мелодией уносят нашу жизнь. Разноцветные ёлочные огни прыгают в зрачках мужа. Один миг, и всё не так. Проходит этот, единственный, миг.

А муж меня не понимает, он просто вершит танец. Тогда я кружу его шальным кружением и припадаю к нему, чтобы потушить бег времени. Я хочу остановить этот миг — вот такими сохранить нас во времени и пространстве. Я молча прошу у него пожизненного неодиночества.