Татьяна Успенская - Песок под ногами

— Не труду. Не учить. Вы не сердитесь. Но они должны уметь помогать людям и радоваться этому…

— Через час подойдёт машина, — перебил меня председатель. — Сильно размыло дорогу у дальнего леса, который мы пять лет назад насадили, надо закрыть ямы, вот и поработайте. — Он улыбался, жёлтыми пальцами мял папиросу, разглядывал меня. — Работа — не курорт, конечно. — Он весело махнул рукой и побежал дальше, подпрыгивая. Совсем подросток, не чующий под собой земли.

Солнце жарило, как на юге. Да ещё грузовик всё время подбрасывало и трясло. Мы сидели тесно прижавшись, а то и просто друг у друга на коленях. Хотелось пить, купаться.

— На полочке лежал… чемоданчик, — громко крикнула Даша.

Мы подхватили:

— На полочке лежал… на полочке лежал…

Вместе с грузовиком мы прыгали по солнечной земле, валились друг на друга, кричали:

— На полочке лежал!

Даша громче всех!

Машину сильно тряхнуло. Шура подалась вперёд. Глеб удержал её. Забыл убрать руки с её плеч и, неловко вывернувшись к Шуре, сидел неподвижно, не моргая, не дыша, с остекленевшими глазами. Песня неслась дальше, только Шурин голос выпал.

Мне показалось: Даша как смотрела, так и смотрит, так же поёт. Она и смотрела, не отводя глаз, на меня. Но лицо её распалось — на кричащий рот, на застывшие глаза и словно пылью обсыпанные щёки. И вдруг она улыбнулась.

— А это был не мой чемоданчик… — крикнула она мне.

Только Шура и Глеб молчат — двое из всех.

Председатель оказался прав: эта работа — не курорт! Рубим деревья, тащим их, загребая шишки и приминая молодую траву, заваливаем ямы на дороге. Ольха, тонкая берёза, светлая липка падают в пыль и лужи. Солнце палит, с нас льёт пот, плечи и поясницу ломит.

Глеб впервые взял в руки топор, взмахнул им, но лезвие чуть скользнуло по стволу, а во второй раз рассекло кору, обнажив белое влажное тело липки.

— Дай я! — Фёдор бьёт уверенно, будто всю жизнь только и делает, что рубит деревья. Шелестя и дрожа, липка валится, ломая ветки.

— Я не могу, — вдруг говорит Глеб. — Она живая.

Фёдор вытирает лицо, пожимает плечами:

— А ты не думай. Давай берись-ка.

Они тащат липку к дороге, где Олег распределяет по рытвинам ветви и деревца.

— Тощая, а неподъёмная! — говорит Фёдор. — Ты не думай, так легче, мне тоже поначалу было жалко.

— Ирка, не смей одна. — Даша, бросив свою ольху, подхватывает Иринину берёзу. — Дура ты, дура, все нормальные волокут молодняк, а ты решила надорваться?

Ирина старательно волочёт берёзу.

— Не надорвусь, я сильная. — Она говорит громко, чтобы её услышал Олег. Но Олег не слышит, на неё не смотрит — он кладёт ветки, утаптывает их, и глубокие ямы зацветают.

— Не так держишь. — Даша возвращается в лес, подходит к Геннадию, отбирает у него топор.

Геннадий смотрит, как Даша подрубает дерево, смотрит, как летят, падают её странные невесомые волосы.

— Умеешь, — говорит он неожиданно глухо.

Даша выпрямилась, скользнула взглядом по его лицу, сунула ему топор.

— Нет, не умею, — подтянула брюки и торопливо нырнула в осинник.

Стук топоров, шелест листвы по траве, общее дыхание, говор, смех… Словно ещё мчится наш общий грузовик, то замедляя, то убыстряя движение. В минуту передышки я одним взглядом вбираю в себя всех разом, вместе с молодым леском, травой, светом. Давно пора передохнуть, но творится сейчас с нами что-то такое, что нельзя обрубить, остановить, оборвать: мы тесно связаны друг с другом разнобойной, разноцветной зеленью леса, и нельзя это сейчас прервать. И я, как и ребята, снова ломаю пышные ветки, волоку их Олегу, возвращаюсь за новыми и всё время ощущаю на себе внимание ребят, как я сама всех их держу в фокусе своего взгляда…

Только когда все ямы и рытвины закиданы, мы валимся в траву, разбрасываем руки, закрываем глаза, застываем с глупыми улыбками. Дорога готова, не дорога — свежезелёная, слегка колышущаяся река.

Мне легко и грустно. Ну а этот день как понимать? Опять играем или в самом деле вместе?! И где разница между игрой и «настоящей» жизнью?

Даша сняла очки. В неё полился свет: голубой, фиолетовый, оранжевый. На минуту она ослепла, но свет нёс всё тот же покой и ту же радость, которые ей подарены вот уже вторые сутки!

Ирина склонилась над Дашей и собою закрыла небо. Даша улыбнулась, но ничего не сказала — вдруг пропадёт праздник света и красок, вершащийся в ней?

— Есть хочется.

— Сейчас бы в ванну!

— Под душ лучше!

— Шур, помнишь, я рассказывал: Киплинга…

— В реку бы с головой!

— Летят три крокодила…

Голоса не разрушали тихую благость.

— Вы думаете, Эйнштейн мог бы бесконечно выдавать гениальные идеи? — Голос Геннадия чуть хрипловат. — Здесь случай, момент.

Даша замотала головой, отстраняясь от Геннадия. Сегодня возвращается Коська. Коська взбунтовался, отказался ехать в Москву один. Это хорошо, что он возвращается. Коська свой парень, он единственный у неё теперь остался!

Мир расплывался, и Даше нравилось, как он дробится разными красками и соединяется шелестом голосов, травы, птиц, как цвета плывут один в другой: разнозелёные деревья не обозначаются по породам, а сливаются, словно звуки, в единый свободный мир, в котором легко дышится. И ребята рядом.

Вдруг хлынул дождь. И сразу залил рот, глаза, уши. Даша надела очки, но тут же ослепла. Попыталась вздохнуть — захлебнулась. И засмеялась. Ощупью, по плывущей траве, пошла на мой голос.

— Скорее в машину! Топоры не забудьте. Обувь!

Даша шла и никак не могла дойти. Остановилась, расставила ноги, раскинула руки, подставила лицо небу и так стояла. Её омывало, било по ладоням и лицу.

— Настоящий тропический.

— Вот тебе и душ!

— Я кеду потерял.

Даша плыла в зелёном море. Такой я часто вспоминаю её, с зажмуренными глазами, с улыбкой во всё лицо, с распахнутыми руками…

— Идём. — Крепко беру её за руку. Она мотает головой. Я мешаю ей. Она пытается вырваться, задержать себя в своей свободе от всего и от Глеба. Но машина гудит сквозь дождь, ребята кричат «Даша!». Крепче сжимаю мокрую руку. — Идём.

Даша вдруг припадает ко мне. Чувствую даже её очки в кармане брюк. Она ответно сдавливает мне руку и теперь сама тянет меня к машине:

— Вы совсем промокли.

Дома нас ждут Костя с мамой. Оказывается, вечер. Оказывается, мы целый день не ели. Но теперь мы сухие и сытые. Мы трогаем Костю, похлопываем по плечам и спине, радуемся, что он с нами. Мы зажгли свечу, хотя можем зажечь нашу мутную электрическую лампочку без абажура.

Встречаемся глазами, словами, просто болтаем, как болтают беспечные люди: о погоде, о том, как выправляли дорогу, о привычках и прошлогодней поездке на пароходе. Качается язык свечи то от одного, то от другого дыхания, то к одному, то к другому лицу, чтобы я, как прежде, могла разглядеть, могла понять, что прячется в каждом из них сегодня.

«Мы играем», — кричала Даша. Но сейчас это всё равно. Если в игре участвуют все, пусть игра состоится.

И я нечаянно говорю:

Выхожу один я на дорогу…

Ребята замолкают. Зачем это я? Всё испортила.

Сквозь туман кремнистый путь блестит, —

вдруг продолжает Костя.

Ночь темна, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Даша пригнулась к коленям. Беззащитно, как тогда, во сне, лицо Геннадия. Глеб нечаянно положил на Шурину свою руку.

— «И звезда с звездою говорит», — повторяет Костя.

Из стороны в сторону, от дыхания к дыханию падает язык свечи.

И если даже никогда больше это не повторится, это было, это есть. Не игра. Мы вместе.

О рамы открытых окон ударяются мокрые ветки, сбрасывают влагу, а к нам через окна идёт свежесть.

О любви мне сладкий голос пел…

Надо мной, чтоб вечно зеленея,

Тёмный дуб склонялся и шумел.

Костя замолчал. Его мать всхлипнула.

И тут же Фёдор глухо начал:

Не дорого ценю я громкие слова,

От коих не одна кружится голова…

Не успел Фёдор произнести последние слова, Даша, как когда-то у костра, и снова для меня неожиданно, заиграла на гитаре и тихо, невыразительным голосом запела:

Я вас любил.

Любовь ещё, быть может,

В душе моей угасла не совсем…

Но пусть она вас больше не тревожит…

От дыхания к дыханию падает язык свечи, эстафетой передаётся от одного к другому желание поделиться с товарищем тем, что переполняет душу. Мы вместе.

Обычно блёклые, ромбы обоев словно порозовели после лета. Между двумя полотнищами штор нарочно оставляю просвет, чтобы утром просыпаться с узкой полоской света, чтобы ромбы вместе с нарождающимся днём становились всё ярче и, наконец, вспыхнули всеми своими красками, как только солнце осветит их. Сегодня ромбы тусклы, потому что в Москве идёт дождь, но мне они представляются розовыми, как в солнечный день. Я наслаждаюсь пробуждением. Потягиваюсь. Семь часов. Сейчас, вот в эту минуту, мой муж входит в море Бетты.

Плыви. Я не боюсь за тебя. Знаю, ты вернёшься к берегу. Только наедине с морем ты есть ты: освобождённый от себя, от условностей, от формы. Плыви. Как хорошо, что есть бухта Бетта, подарившая тебе сегодня море!

— Ма-ма!

Мы смеёмся с Рыжиком, барахтаясь в кровати, делая зарядку, завтракая. У меня тридцать близких людей, и ещё двое: Рыжик и муж, который сейчас уже возвращается к берегу, чтобы идти завтракать.

Сегодня, как и вчера, снова дождь. Как хорошо, что уже три дня дождь: смывает грязь, несёт свежесть!

Завесой дождя меня отгородило от Москвы. Только Рыжик там, в дожде: деловито идёт под чёрным зонтом в школу. Вот вскарабкалась по блестящей горушке, разъезжаясь резиновыми лапами, вот подходит к футбольному полю. Прошла под воротами, высоко задрав зонт, и всё равно не задела их. Маленькая ещё! Долго-долго ей расти, долго-долго нам быть вместе! Чёрный грибок быстро уменьшается и скоро растворяется в дожде.

У меня первый свободный день. Ещё ни разу за весь сентябрь не присела к письменному столу. Теперь далёкими казались колхоз с брюквой и разбитой дорогой, сули-мули, костры с песнями и наши разногласия.

За сегодняшний свободный день должна успеть подготовить лекцию. Жаль, что она — о декадентах. Не сейчас бы, когда во мне установился наконец покой, снова встречаться с ними. Мою блюдца из-под творога, тарелки из-под молочной вермишели, чашки из-под какао. До чего люблю тёплую Струю воды!

«Ах, закрой свои бледные ноги…» «О, весна, без конца и без края!» Это уже не декаденты — это Блок.

Вода льётся и льётся, хотя посуда давно на сушилке. Пожалуй, сначала прочитаю сочинения. Первые в этом году, на свободную тему. Выключив воду, вытираю руки, иду к столу. По углам высятся стопы толстых тетрадей.

Люблю свободные сочинения. Сегодня особенно много от них жду — такое сложное лето было у нас! Как оно отозвалось в каждом? Протягиваю руку к верхней тетради и встречаюсь с маминым взглядом.

Моя мама. Две белых точки вместо зрачков на чёрных кругах глаз. Точки сами по себе ничего не выражают, они только точки. Откинулась от них и увидела глаза. В глазах — усталость, и тоска, и тайна той единственной минуты, когда они попали в фокус аппарата. А ещё в лице — улыбка. Правда, она ещё не пришла, не успела ещё прижать углы глаз морщинами, но она уже подступает.

Да что же это? Мама снова, как все последние годы, падает с восьмого этажа. Она разбилась. Мамы нет.

Мама жива. Она со мной. В войну, когда после бомбёжки она очнулась и не увидела нас с братом ни среди живых, ни среди мёртвых, стала искать нас по детским домам. С трудом нашла и увезла из детского дома в Чистополь. Так и не знаю, в каком городе был тот детский дом. Мы стали жить вместе. Мама часто беспричинно смеялась. Устроилась работать в библиотеке. Было очень холодно зимой. В летнем пальтишке, в стоптанных синих туфлях с облезшими носами она бежала с нами по Чистополю и смеялась: «Скорее, скорее, топочите». И её «топочите», и её смех звучат сейчас. В мрачной маленькой комнатёнке, где на полках и столах тесно стояли книги, мама читала нам. И поглядывала на нас. Она ещё не улыбалась, но улыбка уже шла в её лицо, готовилась его осветить, как на этой фотографии.