Ночь за ночью. Подушка горяча, и, как ни крути её, всё равно не уснуть. Только не увидеть его. Только не услышать его голоса. Выдержала же два дня — не ходила в школу. Она не любит никакого Глеба. Почему каждому обязательно нужна личная жизнь? Она построит новый город. Это важнее. Ну же встань. Убери руку с телефонной трубки. Сейчас ночь. Он больше не позвонит сегодня. Ноги коснулись холодного пола. Встала же. Это не так трудно. А теперь зажги лампу. Куда девались чертежи? Не трогала их с Ленинграда.

Глеб передал ей записку. Где она? Неужели выбросила сгоряча? Что он написал, интересно? К чёрту записку! Вот они, чертежи. Этот ещё ничего, а здесь чушь, убожество. Неужели потеряла? А может, мать случайно выбросила?

Пол жжёт холодом. Надо надеть тапки. К чёрту.

Из мусорного ведра летят картофельные очистки, Васюкины тетради, консервные банки…

Ночь за ночью.

Хватит. Сегодня начнёт новую жизнь. Прямо сейчас.

А вместо этого ложится, прячет голову под подушку. Снова он смотрит глаза в глаза, распахнув пиджак и плечи. Смотрит при всех, не стыдясь.

Выжить ещё полгода. Только полгода.

Она сделает кварталы поэтажными, ступенчатыми, без обрывов, без резкой высоты. Ну же, возьми чертежи.

Наконец садится к столу. Уверенно, спокойно чертит рука.

— Дашка, подъём! — влетает Васюк, розовый, как Ирина. — А ты уже? Одевайся давай. Яичница готова. И какао. Пойдём сегодня…

Сегодня, пожалуй, можно и пойти в школу.

Наперегонки бегут они с шестого этажа. А на улице Васюк идёт рядом с ней торжественный, приноравливаясь к её шагу, и без умолку болтает о мопеде: уж он теперь всем покажет, уж он теперь пешком ни-ни, при транспорте будет… болтает и смеётся, с гордостью поглядывая на неё.

Уроки сегодня летят. Она не успевает сделать и одного наброска, как уже звонок.

Она рвёт наброски. Что-то ложнозначительное есть в этих кварталах. Нужно проще. А если так?

— Даша! Ты обещала мне что-то там показать, меня поводить.

Ирина? Розовая пастила. Как хорошо, что есть Ирина!


Скоро февралю конец, а там весна. Нет, не надо весны. Пусть подольше идёт снег. Пусть подольше они будут рядом… ничего больше не нужно.

— Пришла? — повисла на шее Ирина, закружила.

И неожиданно отпустило, отступило — впервые с Ленинграда.

— Москва, Ирка, надо же!

— Ты мне обещала что-то там такое рассказать.

Они шли по переулкам. Сколько в Москве церквей! Кремль тоже как церковь. А может, старина права и дома нужно делать вот такие, кверху суженные?

— Дашка, ты что молчишь?

Зачем прямоугольники, длинные коробки? Церкви и храмы всей тяжестью своей держатся за землю, а к небу взлетают сужаясь.

Не заметила — вслух заговорила о Кремле как исходном будущих домов, о Мис ван дер Роэ, о своём проекте… И сразу увидела просчёты в своём новом городе. И о них стала говорить, громко, пытаясь их запомнить до мелочей.

Ирка слушала не перебивая. Она не мешала. А потом сама собой пропала.

Вечер, ночь, следующий день Даша переиначивала проект. Какая же она была недотёпа! Что за детская беспомощность? Теперь дома сливались друг с другом, с парками и стадионами, в той гармонии и органичности, которая поразила её в Ленинграде, в той непосредственности, которая жила в Москве и делала Москву тёплой…

А потом мгновенно уснула.


…Первое, что увидела утром, — календарь. Сегодня 23 февраля. Сегодня у мальчишек праздник. Всего три месяца осталось быть вместе, а там — разные институты. Коська почему-то избегает её, даже не глядит в её сторону, неужели она чем-нибудь его обидела? С Коськой ей всегда было так просто! Да, всего три месяца вместе. Как же потом жить — без ребят?

Быстро оделась. Подарки закупили ещё до Ленинграда — в другой жизни. Ходили втроём: с Ириной и Шуркой. Что-то там сногсшибательное напридумывали. Но что, вспомнить не смогла — так бесконечно давно это было.

А вдруг произойдёт необыкновенное — они возьмут и не расстанутся? Ну, например, она сумеет их всех влюбить в свой институт. Всем в нём найдётся место: и математикам, и физикам, и поэтам… Построят собственный город и все переселятся в него?

Странно, о Глебе даже не вспомнила, будто его никогда в её жизни не было.

Школа блестела и была ещё пуста. Ещё в декабре договорились прийти в этот день пораньше и разложить мальчишкам подарки. Как, оказывается, давно она не была по-настоящему в школе. Целую вечность. Осторожно, словно боясь пустоты, заглянула в свой класс — у доски расхаживал Геннадий. Лицо узко белело в электрическом свете. Он был мрачен. На полу валялась тряпка, и он поддавал её ногой. Тряпка отлетала, он медленно шёл к ней, и тряпка летела снова. Что это с ним опять?

Боясь потерять неожиданное равновесие, Даша пошла по пустому коридору, а потом по пустой лестнице вниз — школа заполняется с другой стороны. Несколько раз спустилась, несколько раз поднялась по этой тихой лестнице, слушая начинающую гудеть школу. Радостное возбуждение не исчезло, наоборот, перешло в нетерпение. Она поспешила назад.

В классе творилось что-то невообразимое: Костя в чешуйчатом панцире размахивал щёткой, как копьём. Ребята пытались понять, из чего панцирь, — ощупывали. Даша усмехнулась: целый вечер они, помнится, кромсали светофильтры для проектора, а потом наклеивали полосками на сукно. Весело получилось!

— Не подходи! — кричал Костя.

Олег бил линейкой по блестящему походному котелку. Кто-то дудел в дудку, кто-то свистел в свисток, кто-то мигал фонариком. Фёдор пытался разобрать надписи на небольших коробках. Даша вспомнила — это немецкие плёнки для кинокамеры.

Глебу подарили томик Пастернака, и он уже листал его. Даша, сама себе удивляясь, не боясь ответного взгляда, разглядывала его радостно-сосредоточенное лицо. Просто Глеб. Она легко вздохнула.

Вдруг увидела Геннадия: горькая обида застыла в каждой его черте. Что ему подарили? Забыла. Подошла. Геннадий в вытянутых руках держал синий тюбик. Даша вздрогнула. Давно-давно, до Ленинграда, они радостно покупали этот «подарок» — пятновыводитель… крови!

Как же она забыла об этом? Обидели человека.

— Тигра хочу. Полосатень…кого.

— Звени, звени, моя душа.

— Контрольные сегодня отменяются.

— Эй, твой ход. Сдаёшься — так и скажи.

— Штормит не штормит — всё один бес. — Снежками летели в неё безадресные голоса.

Надо что-то делать.

Геннадий пошёл к выходу.

Даша — за ним, связанная с ним крепко-накрепко. Натолкнулась на Костю, споткнулась о тряпку — услышала срывающийся Генкин голос: «Человек — обособленный мир».

Голоса ребят забивали этот голос. Тигр, квантовая механика, интегралы, гравитация, кибернетика… — сколько умных слов!

Выскочила в коридор, Генку не увидела. Куда он делся?

Это она виновата. Это она крикнула ему «Подлец!». А потом о нём позабыла.

На втором этаже нету. В буфете нету. В раздевалке нету. Куда он провалился? Надо объяснить ему, что произошло недоразумение: подарок покупали давно, до Ленинграда. А теперь всё изменилось. На четвёртом этаже нету.

Его нет ни в прошлом, ни в настоящем. Ни в коридорах, ни в классе. Изгой. Так он сам назвал себя.

Вопросы сформулировались впервые и требовали ответов. Где ему место? Кто он? О чём думает? Почему она осудила его и откинула? Кто дал ей право судить его?

Почему же сейчас она связана с ним крепко-накрепко?

Почему сейчас так необходимо найти его?

Что она о нём знает?

Он, наверное, в подвале. Туда сбегают с английского, а раньше, давно, там работали художники — делали оформление для школы.

По лестнице вверх неслись шестиклашки, шли учителя, а то она съехала бы по перилам — прямо с четвёртого этажа. Даша запрыгала через три ступеньки. Подбегая к последнему повороту перед подвалом, услышала: «Не уходи, Ир!» Голос оборвался. Повисла на перилах, смазав бег. Висела тяжёлая на руках, не смела двинуться.

— Мне не читаешь, Даше читал…

— Я больше не пишу стихов. Я люблю тебя, Ира.

Замуровали они Генку!

Сейчас Ирка тяжело вздохнёт и торжественно изречёт: «Понимаешь, Федя, ты очень хороший. Но я люблю Олега». Или нет… скажет: «У Грина есть такой рассказ». И Фёдор рассердится: «Я читал «Алые паруса», и стихи Когана о поэте, и Светлова читал. Но сегодня я люблю тебя».

Почему Ирка молчит? До сих пор всё про неё знала. Иногда она страшно раздражает. Да она просто ненормальная. Утащила в Ленинграде Геннадия, целый час безостановочно что-то говорила ему. Ишь, одна пожалела бедного! Спасательная команда!

Чего он молчит, чёрт возьми?

Звенит звонок. Даша сползает с перил, пятится вверх по лестнице, ведущей из подвала к первому этажу и неожиданно для самой себя свистит, резко, пронзительно, в два пальца, когда звонок замолкает.

Первый, кого видит в классе, — Геннадий. Смеётся, закинув голову, уставившись в Дашу острым углом кадыка.

Слава богу! Тихо переливается в неё белый рассвет из-за окна. Ребята смотрят на неё, улыбаются ей, словно она не пропадала на месяц. Нет, не обособленный мир человек. Нет, не в одиночку.

— Быстрее, здравствуйте! Достаньте листки. Контрольная. — Вбегает математик, раздаёт напечатанные варианты и, потирая освобождённые руки, отходит к окну.

Где же Фёдор с Ириной? Наверняка не решила бы ни одной задачи, если бы они не заявились в ту же минуту!

После урока Ирина снова отплясывает на столе.

— Будет вечер. Мы с Дашей придумали. Ген, ты читаешь «Зодчих»!

Когда они решили? Кажется, ещё в Ленинграде. Чего это Ирке приспичило? А что? Почему не сделать вечер? Можно взять Гарсиа Лорку, Пушкина, Мандельштама. Молодец Ирка! Вечер для Генки. Пусть Генка впервые почувствует себя нужным.

— Почему он?

Глеб? Тонким, елейным голоском?

Даша повернулась к Глебу, приложила палец к губам, чтобы молчал. Не может же он не понять, как для Генки это важно?!

Но Глеб, не обращая на неё внимания, прошёл мимо её первой парты к учительскому столу и встал перед всеми.

— Почему это он должен читать? Разве он лучше всех читает? Константин или Олег по крайней мере умеют. А впрочем, дело не в стихах. Кому нужен этот вечер, за три месяца до выпускных экзаменов? А? Я вас спрашиваю? — Узкой полосой съехали вбок губы.

А он… злой!

Разве он злой? Снова только он: сутулый, с размытым взглядом.

Бежать прочь! А сама жадно, исподтишка разглядывала его. Вовсе не злой. Обиженный. Как он похудел! Светится!

— А я хочу, чтобы вечер состоялся. — Геннадий встал. — И я буду читать «Зодчих», несмотря на всякие тут инсинуации. Буду читать со сцены, в актовом зале, перед всей школой. — Геннадий улыбался нехорошо, липко. — И перед вами.

Нет, больше она не поддастся Глебу! Больше он её не купит!

«Ты — мне — войну?» — чуть не заорала она. Вскочила.

— Довели человека, постарались?! Вам, значит, всё позволено? Вы — судить? А кто разрешал, а? Федя, почему ты всегда молчишь? Чего хочешь ты? Его боишься? — Она кивнула в сторону Глеба. — Ты же понимаешь, как этот вечер важен именно сейчас!

Ирину тихо сдуло со стола.

— А ты, Коська? Олег! Три месяца осталось! — Она кричала в невидимые лица, освобождаясь от его голоса, от его истощённого лица. — Три месяца! И хана. Все — вразброд! Последнее общее! Все должны участвовать. До одного.

— Глупо. Все, что ты говоришь, как всегда, глупо. — Голос Глеба высоко зазвенел, оборвав её мысли и слова. — Ты решила заняться благотворительностью, как Ирочка? Тогда давай работай: заставь меня плясать, Геннадия — читать, а сама показывай фокусы. А не кажется ли тебе, что никому дилетантство не нужно? Ты же не станешь петь, если у тебя нет голоса?! Зачем же портить стихи плохим исполнением? Мы не артисты. Вечер должен быть на высоком художественном уровне. При этом условии в нём не могут участвовать все, ибо не все могут хорошо читать стихи, не все могут играть на виолончели, не все поют. Пусть твой Геночка оформляет стенды.

Она видела только Шурку. Тоненькая, Шурка, оказавшаяся рядом с Глебом, послушно клонилась к нему.

— И, мне думается, много стихов тоже нельзя. Да, так я полагаю. Вечер должен быть камерным. А ты, Дашенька, занимайся архитектурой, строй свои домики, кажется, им ты посвятила свою молодую жизнь? Больше тебя ничего тронуть не может, Вот и давай: играй в свои игрушки, — медленно и звонко говорил Глеб.

Это хорошо, что он так! Это хорошо, что он чужой. К чёрту его! Он жестокий. Это из-за него она была жестока с Костей в Торопе.