Утром мама вела её в детский сад. Даша шла молча. Никогда не говорила «до свидания», поскорее пряталась за дверь своей группы. А как только мама уходила, усаживалась где-нибудь в углу — начинала рисовать. Только когда водила карандашом по бумаге и населяла лист домами и людьми, успокаивалась. Но надолго её не хватало. Откидывала карандаш и, насупившись, с непонятным ожесточением следила, как ребята вырывают друг у друга игрушки, как воспитательница у себя за столом листает журнал, а девчонки по сто раз укладывают кукол спать. Даша вскакивала, налетала на какого-нибудь мальчишку, сшибала с ног. Мальчишка падал, начинал орать. Он орал не так, как Васюк: орал со смыслом, чтобы воспитательница заметила и отругала Дашу. Но воспитательница почему-то её не ругала.

Больше всех злил Дашу Глеб: то ни с того ни с сего начинал пересказывать ей книжку, то просил у неё игрушку, то ей игрушку приносил. Она отпихивала его, потому что опять его привёл в сад отец и опять при всех подбрасывал!

А ведь совсем недавно и её подбрасывал отец под потолок, и она, цепляясь за отца, летела вниз. Да, больше всех на свете она ненавидела Глеба.

Что-то случалось с ней, когда она видела их рядом: отца и сына. Они шли как равные, похожие, оба важные, о чём-то всерьёз разговаривали, только один был большой, а другой — маленький.

Даша зло делала зарядку, зло глотала надоевшую кашу.

Однажды на прогулке подошла к забору и по сугробам перелезла через него. Оглянулась. На неё никто не смотрел. Их воспитательница шепталась с воспитательницей другой группы.

Солнца не было. Поплыл на неё сверху снег, а Даша всё шла и шла, задрав ему навстречу голову. Вот и пусть. Больше в сад не пойдёт и никогда больше не увидит Глеба с его папочкой. У Глеба жёлтые глаза, как у кошки, глядящей на свет. Он не ревёт, когда она его толкает, только сопит и смотрит на неё исподлобья. Почему всегда за ним приходит именно отец, будто и матери никакой у него нет? А мать-то есть, Даша её видела один раз. Приходит отец и целует его в глаза. В шкафу у Глеба шоколадки, апельсины, яблоки. Это она, Даша, засовывает их в его валенки и тапочки. А если он угощает её, швыряет ему в лицо.

Она убегала от Глеба, от его отца, от воспитательницы и каши…

— Мне не нужен папа, — шептала, — не нужен. И маме не нужен. Так мама говорит.

Всё сильнее шёл снег. Даша смотрела, как он упорно засыпал улицу. Улица была огромная, с неприступными домами. Дашу задевали люди, пахнущие незнакомо, может, метро и трамваями?

Вот и пусть. Она так и будет идти, пока не найдёт папу. Он ей не нужен, просто он обещал сделать коляску для куклы. Правда, теперь она разлюбила кукол. Они валялись под кроватью, пока мама не вытащила их оттуда. Даше папа не нужен — просто мама часто сидит и молчит, опустив руки, когда Васюк, наконец, заснёт. Даже с бабушкой, приехавшей к ним жить, не говорит. Даша найдёт папу и скажет ему, что он им не нужен, но пусть скорее к ним возвращается, чтоб мама больше не молчала. Очень страшно, когда мама долго молчит и не слышит ничего.

…Дашу привели домой, когда всё кругом было уже в мутном фонарном свете. Милиционер всю дорогу ругался. А Даша упиралась — она не хотела домой.

Мама не закричала и не заплакала, схватила её на руки и целовала в глаза и всё гладила по волосам. Даше захотелось реветь, как ревел Васюк. Она оттолкнулась ладонями от мамы.

— Ну ладно, пусти, — сказала сердито.

Бабушка запричитала:

— Что же это за волчонок такой. Тут об ней…

Милиционер всё стоял у двери, и Даша заметила, что вокруг его сапог расползлись лужицы от растаявшего снега. А мама опустилась на стул, уронила голову на стол. Даша подошла к ней:

— Больше в сад не пойду. Буду помогать бабе. Ты обманщица, я знаю, — шептала Даша в мамино горячее ухо. — Тебе папа нужен. — Она стала гладить маму по голове, как гладил папа. Волосы у мамы гладкие и мягкие. — Перестань реветь, я этого не люблю, — басом, уже не шёпотом, сказала Даша. — Чего ж реветь? Я буду тебе папой.

…С этого дня у мамы пропало молоко, и Даша с бабушкой каждое утро стали ходить в длинную очередь. Им выдавали много бутылочек. Васюк эти бутылочки не любил. Поэтому Даше приходилось придумывать про Гульку даже то, чего та не умела. Васюк слушал сердитый Дашин голос, смотрел на сестру, как Гулька, чуть склонив голову набок, и начинал, причмокивая, сосать из белой ребристой бутылки.

…Бабушка вскоре умерла.

Сумки с продуктами, жар от горячей плиты с терпким запахом газа, дежурные болезни брата — всё было теперь на Даше. Но она упорно твердила матери вечерами:

— Я сама.

И мать привыкла, что Васюк оттягивает Дашины руки утром и вечером на длинной дороге между домом и детсадом, привыкла к чистоте в доме, к пятёркам, к упрямому басу дочери: «Я сама», «Смогу», «Так надо».

С раннего детства Даша сама от себя прятала острую зависть к мальчишкам: у них футбол, они могут, не обращая внимания на взрослые нравоучения, драться, бегать в кино и в парк культуры, они вечно орут и ломают всё, что им попадётся под руку. И она решила стать мальчишкой. Лишь только звенел звонок после уроков, бежала в туалет, вытаскивала из портфеля брюки, натягивала на себя. Коротко стриженная, лёгкая, носилась с мальчишками по полю за мячом, дралась, лазила по крышам. Она любила высоту. Начитавшись книг про альпинистов, мечтала забраться на самую высокую гору и оттуда увидеть мир — ей казалось, она увидит сразу все стороны света. Только бы скорее вырасти! Вырастет, наберёт команду из мальчишек и отправится в горы. Из девчонок признавала только Шурку с той первой минуты первого класса, когда учительница посадила их вместе. У Шурки были такие длинные и толстые косы, что даже не верилось, как может столько волос уместиться на одной голове?! Шурка умела кувыркаться, доставать ногой до макушки, делать мостик и шпагат. А ещё Шурка умела ходить по карнизу. В общем, Шурка оказалась своим парнем.

Они росли во дворе, на крышах, в подвалах, которые прозвали катакомбами и в которых было здорово прятаться от противника.

Но мальчишки, с которыми Даша и Шура играли, были обыкновенные, умных слов не говорили, в высокие материи не залезали, книжек не читали.

Костя не походил ни на кого. Он упирался взглядом в учительницу, в солнце, в книжку и переставал замечать происходящее.

Неожиданно для себя Даша заговорила с ним.

Почему это случилось, она сама не знала. Наверное, потому, что Костя вызывал в ней те же чувства что и Васюк: защитить, показать ему Москву с крыш, научить гонять в футбол.

А ещё… но в этом Даша не хотела признаться себе Костя неуловимо похож на Глеба тем, как рассказывает о книжках! Герои книг живые, близко знакомые Косте люди, а описываемые события будто только что случились. Костя не важничал и не делал больших глаз, когда догадывался, что она не читала Джека Лондона или Уэллса, протягивал ей книжку, говорил:

— На, перелистай, ты небось уже позабыла её.

Она перестала учить уроки — читала. И, когда читала, вспоминала Желтоглазого, того самого Глеба из-за которого удрала из детского сада. Теперь она не злилась на него, она выросла.

Даша была вполне довольна жизнью, если не считать того, что она терпеть не могла свою школу. Нудные упражнения на русском, скучные примеры на математике, пересказы учебников географии и истории…

Но и тут ей повезло. Шурка обнаружила физико-математическую школу и перетащила их с Костей туда.

* * *

Первый наш разговор с Дашей, помнится, произошёл первого сентября в седьмом классе. Я оставила самых активных после уроков, усадила кружком, сказала:

— Мы живём в обществе, работаем на него, зависим от него. Но есть и частная жизнь каждого человека, во многом она зависит от нас самих. Можно жить интересно, можно — скучно. Можно быть никому не нужным, а можно быть таким, что люди без тебя обойтись не сумеют, именно ты обогреешь их. Если хотите испытать, как это — никогда не быть одиноким, давайте попробуем увидеть друг друга, построить общую жизнь…

Даша передёрнула тогда плечами:

— Зачем это? К людям близко подходить нельзя — чтоб не обидели.

Среднего роста. Тощая или нет, широкоплечая ми нет… не знаю, какая Даша внешне. Полосатая нескладная рубашка… брюки — мальчишечьи. И золотые волосы. Даша стала самым любимым моим человеком. Это с ней, с Шурой, Костей, Ириной, Фёдором мы ставили первые спектакли, делали первые газеты, организовывали первые поэтические вечера.

* * *

Что с ней сделалось в этой, физико-математической, с литературным уклоном, школе, Даша, пожалуй, сформулировать не сумела бы: пошатнулись все её представления о жизни. Теперь она постоянно была заинтригована. О чём толкует учитель, какой подтекст скрывается за привычными словами? Что тщится передать им Шопен? После уроков она не хотела идти домой. И со страхом ждала лета — как останется одна?

В первое лето ей повезло: она попала в Новгород под начало талантливого Грекова. Греков руководил реставрационными работами в церкви, разбомблённой фашистами. Собирая в лики святых рассыпанные, раскрошенные осколки фресок, она думала о новой школе: так она собирает во что-то значительное разноцветные осколки.

Первого сентября вышла из дома чуть не в семь часов и, как дура, целый час дожидалась Шурку с Костей возле метро. Не дождалась, — наверное разминулись.

Восьмой класс встретил её словами:

— А у нас новенький!

— Иди знакомься!

Огляделась и вздрогнула. Нет, этого человека она раньше не видела, но что-то знакомое было в его узком лице, в жёлтых глазах. Отвернулась, а взгляд новенького жёг. Кто он? Почему уставился?

— Бомба попала в церковь, многие фрески разрушились… — Она пыталась сосредоточиться на том, что говорила ребятам, но сосредоточиться не могла и голоса своего не слышала. Кто он, этот новенький? Откуда она может знать его? А ведь откуда-то знает.

Имя и фамилию услышала через несколько минут на классном часе. Это Глеб! Чтобы посмотреть на него, нужно повернуться назад, к его последней парте. Нет уж! Подумаешь, в детстве вместе на горшках сидели. Тоже воспоминания!

Но Даша помнила, как он пересказывал книжки и дарил ей апельсины с конфетами, как смотрел на неё исподлобья. Глеб всегда мешал ей. Толкал её на самые нелепые поступки. То она пыталась забраться на пожарную лестницу, чтобы доказать ему, что ничего не боится, то выдумывала невероятные истории, якобы случившиеся с ней, и со злостью рассказывала ему, то нарочно злила его. Ей нравилось, как он сперва теряется, а потом обиженно надувает губы, нравилось, что тут же прощает её, забывая все выходки.

Когда их бросил отец, она возненавидела Глеба, потому что Глеб хвастался своим отцом. «Папа!» — вопил он, завидя его, летел к нему, повисал на шее, да ещё и оглядывался на неё — видит ли она.

Нет, воспоминаний о Глебе у неё больше чем достаточно.

Как он очутился именно в её классе? Что, ему мало шести новых восьмых?

О чём шла речь на уроке, не могла уловить: снова, как в детстве, в ней бушевала злоба к Глебу.

Отец бросил маму, как ненужную вещь. Ну и чёрт с ними, с мужиками. Без них вполне можно жить. В пылу горячего сочувствия к матери Даша поклялась никому не разрешать вертеть собой. Она человек! Она будет великим архитектором, будет строить города, а для этого надо кочевать с места на место. Зачем ей семья?! С мальчишками можно только дружить.

А с Глебом она дружить не хочет. Он мешает ей своим присутствием. У неё есть Шурка с Коськой. Они оба идут на мехмат и будут помогать ей. Свои личные математики — это уже кое-что! Больше никто ей не нужен.

Шурка сунула Даше записку: «У меня Бум спрятан в подвале, свезу домой и вернусь через урок. Ты чего-нибудь там наври!» Сперва Даша не поняла, а потом вспомнила: Шурка сегодня припоздала и в школу шла одна. Почти у школы к ней пристала беспризорная избитая собака. Спрятав её в полуподвале готового к сносу дома, помчалась в школу — обидно опаздывать первого сентября!

После классного часа Даша осталась без Шурки. Ребята рассказывали о лете, решали сообща первые задачи. Даша ничего не слышала: она оказалась наедине с новеньким на последней парте, тоже не участвующим в общем гомоне. Этот новенький совсем не новенький, это Глеб.

* * *

— Мама, смотри! — Рыжик волчком вертится от человека к человеку, пытается поймать мяч — теперь ребята играют в лапту. — Мама! — визжит Рыжик.

Даша отковыривает от сосны сухие пластинки коры.

— Пойдёмте, что я вам покажу! — зовёт меня Фёдор.

Послушно иду, как всегда рядом с ним ощущая себя маленькой. Через каждые два шага он останавливается, словно подзорную трубу, обращает к небу кинокамеру, ловит макушки сосен в солнечных лучах, клочок неба. Неожиданно складывается пополам. Я смотрю, что он снимает теперь. На длинном стебле, обхватив его всеми своими ножками, качается гусеница. «Мой стебель, моё лето, мой лес», — казалось, написано на зелёном круглоглазом её лице. Теперь Фёдор готовит фотоаппарат.