— У меня нет никаких высоких заступников, — сердито говорю ректору.

Почему сержусь? В чём виноват тихий, с усталыми набрякшими веками человек за огромным столом? В том, что не знает, какая Даша?

— Я просто педагог. Четыре года вела свой последний класс.

Человек встаёт из-за стола. Он маленький и худой. От него сейчас зависит моя жизнь. Он идёт мимо меня, подходит к двери, приоткрывает её и говорит в щель:

— Через час — совещание. — Поворачивается ко мне: — Ну-с? Чего вы хотите от меня? Кто-нибудь получил двойку и вы будете уверять, что зря?

Я поняла: он крепкий. Сейчас он властью своей выставит меня за дверь, а может быть, и секретаршу вызовет, чтобы побольше опозорить.

— Не надо так. Неужели вы думаете, что я таким способом устраиваю своих учеников, которых у меня в каждом выпуске по двести? Здесь ЧП. Конкурсный проект принят. Двоек нет. И троек нет. Одна четвёрка. У нас — минус восемь.

Вижу, как меняется лицо ректора. Не дав умереть лёгкой его заинтересованности, начинаю рассказывать про «запойные» недели, про Василия Блаженного, про рождённый Дашей новый город.

Непонятно как, но мы уже сидим друг против друга в просторных креслах, и за дверь он меня теперь не выставит. Лишь минутная пауза, и снова, не веря самой себе, что есть вот такая Даша, впервые вслух, впервые с кем-то говорю о ней — про Ленинград и сады, про бесчисленные проекты, про её истовость. Он не перебивает. По-хозяйски улёгшиеся на его лице морщины иногда удивлённо разбегаются в улыбке.

— А если она совсем ослепнет?

— Пить вредно. Курить вредно. Прошёл всю войну, а уже в Москве на голову упала черепаха с балкона… насмерть. — Перевожу дыхание. — Быть может, ослепнет. Она — человек одной судьбы. Или — или. Это её дело.

— Пусть приходит, — тихо говорит ректор. — Прямо ко мне.

— Что вы?! — теряюсь я. — Она не должна догадаться даже, что я была у вас. Такой уж она у меня человек.

Ректор встаёт.

— Приходите, — почему-то грустно говорит он, — если что ещё будет нужно в моём ведомстве.

Протягиваю ему руку.

— Больше не будет. Сами пусть.

* * *

В Ботаническом саду — аллеи цветов. Понятно, почему Даша пришла сюда работать. Кусты чёрной смородины, сотни деревьев, увешанных мелкими ещё яблоками.

Где-то здесь Даша. В конторе объяснили: она в «квадрате номер три на копке».

Даша встретила меня потная, в заляпанных землёй брюках и выгоревшей грязно-рыжей майке. Сердито воткнула лопату в разворошённую землю, уселась рядом со мной на дёрн.

— Жалеть пришли? — Её волосы были в земле.

— А что случилось? Я ничего не знаю.

Даша недоверчиво повела плечами:

— Так-таки ничего? А как же вы оказались здесь?

Я встала и пошла от неё. Она догнала:

— Извините. Но сами подумайте, что вам может быть нужно в Ботаническом саду?

— Смородина и клубника для лагеря. Родительский комитет, узнав, что моя любимейшая ученица избрала себе летний отдых в Ботаническом саду, попросил…

— Извините. — Даша недоверчиво косила глазами. — А я провалилась.

— Ты знаешь, что значит «провалилась»? Это значит — получила двойку. А у тебя лишь одна четвёрка, остальные — пятёрки. «Провалилась»! Говори, что случилось? И потом, как ты смеешь при любых условиях, что бы страшного, на твой взгляд, я ни сделала, мне грубить?

Даша радостно, как всегда, упёрлась в меня сияющим синим взглядом:

— А мне всё время снятся цветные сны. Наверное, потому, что работаю среди цветов.


Через два дня Даша пришла ко мне.

— Почему-то приняли. — Нерешительно взглянула на меня, но спрашивать ничего не стала. Взяла гитару. Тихо перебирала струны, смотрела исподлобья.

Не пробуждай воспоминанья

минувших дней.

Не возродить былых желаний

в душе моей…

Песни Даша наигрывала грустные.

Когда, душа, просилась ты

Погибнуть иль любить,

Когда желанья и мечты.

К тебе тянулись жить.

Господи, опять она сорвалась!

— Когда вы поедете отдыхать? — вдруг спросила Даша. — Так и будете дежурить у телефона? Плюньте на нас. Поступим, не поступим. Не в этом счастье. Зачем всё это? Вы говорили, главное — профессия. Нет, главное — земля, небо и цветы. Вы были правы.

После Ленинграда вы от нас сбежали, а зря: вам всё равно от нас не сбежать. О чём я? Да, профессия… Разве дело в профессии? Дело в чём-то таком непонятном. Или счастлив, или несчастлив. Не дают, например, тебе билет на поезд, а ты очень хочешь на этот поезд, и ты очень несчастлив. А потом вдруг этот билет дали. Понимаете? Это же хорошо, а ты становишься таким несчастным, что жить невозможно.

Песни теперь пошли веселее:

По мосту идёт оранжевый кот,

А лотошник на углу продаёт

Апельсины цвета беж…

Но и в них слышалась мне Дашина тревога. Я положила руку ей на плечо. Она продолжала играть, а мне тоже почему-то стало тревожно. Диван был жёстким.

— Что с тобой делается?

Даша перестала наигрывать.

— Ничего. Сны снятся цветные. Знаете, я не хочу в архитектурный. Никакой я не архитектор. Сама не знаю, кто я. И вообще ничего не хочу. Зачем вдруг билет дали, а?

О чём это она? Об институте? Впрочем, пусть говорит. Пройдёт лето, всё образуется. Просто ей, как и мне, страшно расставаться, даже на лето. Всё-таки четыре года!

— Начиталась про альпинистов. Лезешь, лезешь, лезешь, и — небо!

Я не понимала, о чём она, обняла её. Она чуть отодвинулась.

— Ещё играй. Все подряд. Пожалуйста.

Если друг оказался вдруг

И не друг и не враг, а так…

Если сразу не разберёшь,

Плох он или хорош,

Парня в горы тяни, рискни,

Не бросай одного его.

Пусть он в связке одной с тобой,

Там поймёшь, кто такой.

Уже уходя, Даша небрежно сказала:

— Да, кстати, сегодня ночью я уезжаю. Писать не буду. Хочу оторваться от всего. Не обижайтесь. Буду в полной безопасности. В деревне. Буду дуть парное молоко, жевать редиску и валяться на травке. Вернусь и сразу приду.

Я кивнула. Закрыла за Дашей дверь.

По мосту идёт оранжевый кот,

А лотошник на углу продаёт

Апельсины цвета беж…

Почему-то обрадовалась, что Даша уезжает, что не будет писать. Только вот песни грустные. Хватит. Нельзя же всегда и во всём видеть плохое. Отдохнёт, вернётся, начнёт учиться.

…Две недели мы с Рыжиком прожили под Москвой. Первое сентября, которое надвигалось неумолимо, вызывало во мне отчаяние. Я не хотела идти в школу, в которую в этот день, как на праздник, шла четырнадцать лет подряд. Будет школа, будут учителя-друзья, уроки, а моих ребят не будет.

Но оно, это первое сентября, наступило. Сегодня мои ребята отправятся в институты, на работу, а я останусь одна — с чужим новым классом. Странное чувство опасности притаилось во мне.

* * *

Долго толкалась в учительской, натыкаясь на людей, едва отвечая на приветствия. Чувствовала себя неопытной и маленькой. Наконец решилась. Вошла к новым ученикам. Седьмой класс. Какие они мелкие! Шумят, кричат. Они знакомы между собой по вечерней математической школе. Остановилась в дверях. Пытаюсь выхватить отдельные лица, как когда-то в школьном дворе навсегда поймала широко поставленные Шурины глаза. И Дашины. Шура и Даша в своей школе считались самыми озорными, а вот у нас, странно, всё по-другому получилось.

Ребята с любопытством разглядывают меня.

Стою перед молчащим классом. Немедленно надо заговорить с ребятами. Сумею взять их в руки сразу, будет толк. «Ну же, говори!» — приказываю себе. А слов нет. Я в стеклянной банке, шевельну губами и погибну под осколками банки, которая тут же разобьётся.

На меня смотрят дети. И я смотрю на них, на каждого по очереди. А не вижу. Размытые цветные пятна. Не на них я смотрю — в них ищу Дашу, Глеба, даже Геннадия. Меня охватывает паника: я навсегда потеряла своих единственных людей, без которых нельзя жить, скорее прочь отсюда! Не нужны мне чужие дети. Ни энергии, ни сил, ни желания… никогда не смогу я больше полюбить ни одного нового ученика. С трудом удерживаю себя у учительского стола.

Вот только удивительно, почему они молчат. Сейчас заорут, вскочат с мест, полетят по столам и стульям, и я исчезну под их воплями и разгорячённой чужой энергией. Пока они молчат, и чтобы ещё хоть немного они помолчали, говорю:

— Дождя бы. Душно.

Недоумённо переглядываются. Именно когда я сказала свои первые слова, начинают тихонько разговаривать. Неожиданно смеюсь:

— Потерпите. Мне надо быть вашим классным руководителем… На уроках познакомимся. Сегодня у нас тема…

Вдруг осторожно открылась дверь. Вошёл Фёдор с неизменной на шее кинокамерой. Он похудел. В руках у него один цветок — красная гвоздика. Ребята засмеялись. Уж очень длинный был Фёдор, уж очень хрупкой в его лапах выглядела гвоздика.

— Дядя, достань воробышка, — пискнул кто-то с последней парты.

Фёдор даже не улыбнулся. Бережно положил гвоздику на пустой стол.

Снова открылась дверь. Вошёл Глеб. Он был праздничен, в ярко-синей новой рубашке, но встревожен и напряжён, прятал глаза. В его руке тоже краснела гвоздика.

За ним, почти одновременно, шагнула в класс Шура, прижав гвоздику к груди.

Ирина, переступив порог, на мгновение остановилась. Потом, издали протянув мне гвоздику, словно пику, пошла ко мне. Осторожно положила цветок рядом с другими. Снизу, покорно, посмотрела на Фёдора и сразу снова на меня.

Один за другим, все со строгими и вместе с тем беспомощными лицами, ребята входили, вытянув ко мне руки с красным цветком. Последним появился Геннадий. Не положил, как другие, гвоздику на стол — отдал прямо мне и, когда отдал, незаметно, исподтишка, слегка сжал мою руку. Вспыхнув, я сжала в ответ его.

Стояла мёртвая тишина. Дети не смеялись, не разговаривали, казалось, не дышали. Испуганно и тревожно они смотрели на странных гостей. Я, наконец, стала различать их лица.

Значит, не пошли на свои первые лекции, не пошли на работу.

Они изменились. Молчащие, незнакомо взрослые, беспомощно смотрели на меня.

Сердце стучало под горлом, как давно, когда я бежала с ними по лесу и по песку — за врачом для Кости. Вот и он, живой, невредимый.

Но почему не могу победить в себе непонятного, неизвестно откуда взявшегося страха?

— Где Даша? — Оглядываюсь, всё ещё надеясь увидеть её среди своих мальчишек и четырёх девочек.

— Будто вы её не знаете. Задержалась по пути, — говорит Шура. — Мало пропадала? Свалится на голову. Куда ей деться…

Ребята улыбались, не услышав ни Шуры, ни меня.

— Хотите, я спою? — неожиданно сказал Олег. — У меня за дверью гитара. — Но с места не двинулся.

Мы рассмеялись. Странным был наш смех. При молчащем, замершем классе «семишек». Быть может, они уже смутно начинали понимать, почему я никак не могла заговорить с ними.

— Как же вы прогуляли свои первые лекции? Достанется вам.

На столе лежало двадцать девять красных гвоздик. Я не могла выгнать ребят. И мне не о чём было говорить с новыми детьми на своём первом классном часе.

— «Вот лето в сентябрьском стиле, вот девочка в узком окне…» — тихо сказала Ирина.

Ребята все повернулись к ней.

— «Рояль вползал в каменоломню, его тащили на дрова…» — Теперь ребята повернулись к Косте. А он смотрел на меня и читал громко, не так, как Ирина, он хотел, чтобы его услышали «семишки». Но ведь «семишки» пока всё равно не смогут услышать.

Почему стали читать стихи? Но ребята, окружив меня плотной стеной, читали стихи, вспоминали наши вечера. Теперь я не видела новых учеников. Страх постепенно уходил. Меня словно несло куда-то: качели не качели, песня не песня, лодка не лодка.

Быстро, странно мелькнул урок.

Зазвенел звонок, и, раздвигая ребят, я вырвалась к «семишкам».

— Простите, — сказала им. — Я сегодня очень счастливая.

Цветы «семишек» забыла в ведре, задвинутом под окно. Одинокий день обернулся праздником любви!

Сквозь головки гвоздик трудно видеть дорогу, но я уверенно иду за высоко плывущей Фединой головой.

Так, смеясь, вошла в учительскую. Ребята остались ждать за дверью, пока я положу гвоздики. И то, что ждали они, как обычно, наполнило меня устойчивым покоем.