Сегодня я не попаду на кладбище и не принесу маме цветов, но я должна сделать так, чтобы Даша успокоилась.

В моей это власти или не в моей?

Глава третья

А воскресенье всё длится. За работу нам платят натурой. Сегодня привезли тушу телёнка, и мы разделываем мясо на кухне, в маленьком бревенчатом домике. Руки не слушаются. Ну и удружили нам колхозники! Телёнок смотрит на меня сквозь мутную плёнку. Я и так не люблю мяса, а после этого испытания и вовсе никогда не смогу есть. Лучше не думать ни о том, что телёнок ещё тёплый, ни о том, что ещё полчаса назад он бегал. Что делать, так уж устроена жизнь: мясо — основная еда, ребят надо хорошо кормить, они растут. Вот сварим побыстрее обед и отправимся на лодках: Ирина очень хотела. Поплывём из озера в озеро, и солнце будет простреливать нас сбоку. И лилий наберём. А сейчас надо приготовить обед. Протягиваю Глебу кусок, чтобы он положил на сковороду.

Глеб берёт его двумя пальцами, торопливо кладёт. Говорит жалобно:

— Не могу, телёнок смотрит на меня, — и, ссутулясь, уходит из кухни.

— Лопать небось не побрезгуешь! Цаца! — кричит ему вслед Олег. — Может, мне тоже не нравится? Мог бы потерпеть, раз дежуришь. — Пошуровав в плите кочергой, вытирает тряпкой руки, поправляет куски на шкварчащей громадной чугунной сковороде.

Бедный Глеб.

Олег отбирает у меня нож и срезает с туши телёнка мясо. У него получается легко, словно он делает самое приятное дело в жизни.

— Ну не могу, Олег. — В дверях Глеб, с тем же жалостливым выражением. — Хочешь, весь день буду мыть посуду?

— Иди гуляй! — Стоя на коленях, Олег величественно взмахивает ножом. — Мир без крови, розовенький, в цветочек. Цаца! — Он смеётся дребезжащим смехом.

Глеб исчезает.

— Зачем ты так? Довольно трудно привыкнуть к тому, что ради нашей сытости нужно убивать живые существа. Одно дело, когда человек не видит, из чего получается бифштекс, другое — вот тут, перед тобой, лежит только что убитый детёныш. Глеба вполне можно понять.

Олег накладывает мясо на вторую сковороду.

В моей юности жило главное слово «надо». Оно было богом, приказом, силой. «Надо» вопреки «хочу» и «могу». Даже если ничего «не надо», всё равно надо выдумать «надо». И я привыкла подчинять себя этому всемогущему «надо»! У них же главное — «не хочу», «не могу». Может, и надо знакомить их с жестокими сторонами жизни, как произошло это сейчас…

Сковороды плюются маслом. Огонь поджигает брызги, они вспыхивают ярко, бело.

— Отбивные небось любит? — Олег прикидывает, как лучше разделать телёнка. — За обе щёки уплетает!

Мне не по себе от его деловитости, и, закусив губу, иду к поленнице, за дровами. Свежие огурцы, растёртый молодой лист, талая вода — всем этим пахнут только что распиленные дрова!

Скорее в лодки и — поплывём по озёрам!..

На кухне — тревожный запах крови. Кинула в печь полено. Пламя примялось, но тут же со всех сторон, жадно впилось в полено.

— Кто не любит отбивные, а? — Олег смотрит на меня, а я смотрю в огонь. — Вы правы, легче не знать, каков путь к ним. — Его снисходительный голос становится злым. — Но ведь он — чистоплюй, нет, ханжа! Пусть помнит, все мы ходим по земле, едим мясо, а иногда заглядываем и в сортир. Что же делать, если надо?!

Мне стало неприятно, словно Олег оскорбил меня. Наверное, и меня считает чистоплюйкой: видит ведь, что даже есть при них стесняюсь… Но Олег и не думал обо мне. Разделал телёнка и аккуратно укладывает нарезанные куски в таз, напевает:

Сули-мули, сальвотики-дротики.

Скоро обед. Надо посолить суп и мясо.

 * * *

Вечер душный. Даже в просторной комнате, с настежь распахнутыми окнами, не хватает воздуха. Олег, зажатый ребятами, перебирает струны гитары. Обычная вечерняя картина.

А в тайге по утрам туман,

Дым твоих сигарет.

Если хочешь сойти с ума,

Лучше способа нет…

— Смотрите! — Фёдор подводит меня к столу, сплошь устланному ещё мокрыми фотографиями. Прозрачно-зелёная ветка берёзы, гусеница на стебле, Даша смеётся.

Ребята тесно прижались друг к другу.

Как будто бы всё хорошо, почему же так тревожно? Из-за Глеба с Дашей, Дашиных слов или из-за мамы? Почему мне сейчас неприятен и чужд Олег? Чего-то я не понимаю в этом нашем воскресенье.

Если друг оказался вдруг

И не друг и не враг, а так… —

поёт Олег.

— Я хочу поговорить с вами. — Глеб смотрит за окно, и я не могу разглядеть его лица. О чём поговорить: о телёнке, о бессонной ночи?

За окном сумеречный лес. С войны боюсь темноты. Всё мне кажется, дерево не дерево…

— Я хочу жениться на Шуре, — говорит Глеб. — Ведь разрешают же в отдельных случаях?

Этого ещё не хватало нам сейчас! Сощурившись, Глеб вглядывается в темноту, в притаившийся врагом лес.

— Только как с мамой будет? Я один…

— Пить, — раздалось вдруг.

Мы обернулись.

Костя до самых губ натянул серое одеяло.

— Ты чего, Коська? — склонился над ним Глеб. — Что с тобой?

Когда это Костя улёгся? Почему я не заметила, что он заболел? Плавал он с нами на лодках или нет? Не заметила… Странное у Кости лицо с закрытыми глазами.

А я еду за туманом, за туманом,

За туманом и за запахом тайги… —

самозабвенно поёт Олег, и от его голоса стучит в голове.

Лоб горячий. Простуда? Отравление?

— Что болит у тебя, Костя? — спрашиваю растерянно.

Глеб губами коснулся Костиного лба.

— Что у тебя болит? — растерянно повторил за мной.

Костя молчит, а Олег поёт во весь голос.

— Ты говорить можешь?

— Да замолчи ты! — отчаянно и громко крикнул Костя. Открыл глаза, нашёл взглядом Дашу, снова закрыл. — Мне плохо, а вы орёте.

Глеб смотрит на него удивлённо.

— Что… голова, горло, живот? — допытываюсь я.

— Не знаю.

На простуду не похоже. Ни насморка, ни кашля.

Пошла к себе за градусником. Воспаление лёгких? Не похоже. Теплынь такая, где он мог простудиться?

Солнечный удар? Болела бы голова. Почему-то опухли губы…

Скорее померить температуру!

С трудом приподнявшись, Костя пытался губами поймать край стакана с водой, что держала Ирина. Его трясло. Лязгнули о стекло зубы. Он откинулся на подушку, натянул одеяло до глаз и уставился в потолок. Шура поправила одеяло. Издалека, от двери, встревоженно смотрела Даша.

— Что болит, а?

— Вот и погуляли в воскресенье…

— Ну и дохлятина! Это брюква его доконала!

— А ты задачку реши, сразу оклемаешься, — растерянно топтались вокруг ребята.

Градусник показал тридцать девять и восемь.

Какая духота!

— Врача надо.

— Нашёл время болеть!

— Мама, он спать хочет.

Если не простуда… отравление? Надорвался, таская вёдра с водой? Приступ аппендицита? А может, у него почки больные?

До больницы двадцать километров лесом! Напрямую до колхоза — лес, озёра и километр песка. Не менее двух часов…

— Мне страшно! — из-под одеяла глухо сказал Костя. — Вы слышите, страшно!

Я встретилась с насмешливым взглядом Геннадия.

— Ты чего это распускаешься? — тихо спросил Глеб.

Только спокойнее. Главное — не паниковать.

Ирина, стоя на коленях, с ложечки поила Костю чаем. Он взял у неё чашку, выпил залпом.

— Ещё! — Он жалобно смотрел на Дашу, прислонившуюся к косяку двери. — Ничего у меня не болит. Оборвалось что-то… в животе.

«Аппендицит!» — похолодела я.

— Даша! — позвал он, но Даша не пошевелилась, так и стояла возле двери. Тогда Костя начал дрожать. На глазах вспухали губы и веки. — Чего же вы все стоите? Мне очень страшно, слышите? — закричал он снова.

— Ты что это распускаешься… Держи себя в руках! — почти шёпотом снова забормотал Глеб, краснея. — Ты чего это… распускаешься? — повторил он хрипло.

До больницы — двадцать километров! И разве поймаешь вечером попутку… Забралась в глушь, дура.

— Ну, чего ноешь? — Даша подошла к нему, склонилась.

— Ты? — неожиданно Костя улыбнулся, легко вздохнул. И всхлипнул: — Не уходи, Даша…

Ирина снова принесла чай. Шура укутала Косте ноги.

При отравлении нужен чай, много чаю; при аппендиците горячий чай категорически запрещается.

— Тут и без меня целая спасательная команда. — Даша передёрнула плечами. — Подумаешь, температура. — Она пошла к двери, но уйти, видно, не решалась и, как раньше, прижалась к косяку.

До колхоза намного ближе, чем до больницы. Оттуда вызову «скорую» по телефону. За час наверняка обернусь.

— Цаца! — усмехнулся Олег. Он стоял в куртке, с фонарём в руках, готовый в путь. Рядом высился Фёдор.

Только спокойнее. Никакой паники.

— Дежурить по двое, остальным спать, — сказала я. — Чаю ни в коем случае нельзя.

— Мы с вами!

Ребята, на ходу надевая куртки, пошли за мной к двери.

— Послушайте, — рассердилась я, — толпой за врачом не ходят, это смешно. Олег и Фёдор занимаются ориентированием, это их, можно сказать, профессия, у них имеются карты, они хорошо знают местность, — торопливо объясняла я то, что все знали и без меня. — Мы быстро вернёмся. — Ирина растирала Косте руки. Геннадий, усмехаясь, смотрел на меня. — Лучше здесь позаботьтесь о Косте. Ему нельзя двигаться, нельзя чаю, ему лучше уснуть. И вам лучше лечь. Чем меньше суеты, тем лучше. — Говорила Глебу, а Глеб отворачивался от меня.

Костя вытянул шею, прислушиваясь, потому что я говорила тихо.

— Нет, не уходите! — закричал он тонко. — Я боюсь. Я умираю. Уми-ра-ю. — Он сидел серый, маленький и держался за живот.

Никак не могу попасть в рукав куртки. Упали завязанные в узел косы, и я безрезультатно пытаюсь скрутить их снова. Меня бьёт озноб.

Только спокойнее. Без паники.

— Возьми себя в руки, прошу тебя, — говорю Косте. — Скоро приедет врач, и всё будет хорошо, Внуши себе: ты здоров. Пожалуйста, прошу тебя. Самое главное — дождаться врача. — Я убеждала больше себя, чем Костю. Сунула ему в рот три таблетки валерьянки, погладила по горячему лбу. — Ну, потерпи.

Теперь Костя лежал безучастный.

Я кинулась к двери.

— Мама, не уходи! Мама, там темно.


Сперва и вправду темно. Слепо натыкаюсь на сосны, спотыкаюсь о корни, проваливаюсь в мох. Скорее к лодкам.

Олег преградил путь.

— Если так будем нестись, выдохнемся сразу. Надо беречь силы. Вон девчонки отстают.

— Какие девчонки?

Олег осветил Дашу с Шурой.

Кто разрешил им идти? Но не возвращать же их одних ночью!

— Ладно, иди впереди. — Я послушно пошла медленнее.

А если Костя и впрямь умрёт, пока мы тащимся еле-еле? Не надо думать об этом, надо добраться до врача.

Не так уж и темно в лесу. Вылезла бледная круглая луна. В её свете видны на соснах и седые клочья мха, и крупные чешуи коры.

Теперь Даша шла рядом, чуть обгоняя меня, готовая бежать весь путь бегом.

Сталкивая лодки в воду, взмахивая вёслами, слизывая ледяные струйки брызг, слушая монотонный шёпот Фёдора «Даша, слышишь», снова ступая по мягкому мху, я всё видела безучастное Костино лицо с вспухшими губами. До сих пор не знала, что Костя — мой самый любимый ребёнок.

— Да стойте же вы. Мы сбились, вы бежите в другую сторону. Говорил же, нельзя спешить. — В тусклом свете наполовину спрятавшейся луны Олег пытается определить, где мы находимся. — Туда! — Он идёт неторопливо, ровным шагом, а мы едва поспеваем за ним.

— Не волнуйтесь. Да бросьте вы… — Даша берёт меня под руку. — Что с ним может случиться за час? На войне люди в гораздо худшем состоянии без всякой помощи лежали по нескольку суток… Вот берите пример с Генки. Всегда спокойный. Весело живёт мальчик. На ровном месте не споткнётся. На каждого из нас у него припасено подробное досье. А вы что думали? Дело хорошо поставлено. Внешность там всякая и… делишки… кирпичик к кирпичику. А волноваться — кровь портить, всё нужно делать спокойненько, точненько. — Даша ещё что-то говорит, но я больше не слышу её. Звучит Костино «умираю».

Луна пропала, звёзды пропали. Только луч фонаря гуляет от сосны к сосне.

— Даша, послушай. — Фёдор идёт рядом, но Даша не реагирует, и он отстаёт.

Господи, сохрани Костю, спаси его, Господи! Да что же это? Завезла детей в глушь, романтики захотела, дура! Но ведь не в первый же раз, и никогда ничего плохого не случалось. Господи, пусть я потом всю жизнь буду несчастна, только спаси его, Господи!