О Балакиреве, отце-основателе «Могучей кучки»:

«Самая крупная личность этого кружка Балакирев. Но он замолк, сделавши очень немного. У этого громадный талант, погибший вследствие каких-то роковых обстоятельств, сделавших из него святошу, после того как он долго кичился полным неверием. Он теперь не выходит из церкви, постится, говеет, кланяется мощам, и больше ничего. Несмотря на свою громадную даровитость, он сделал много зла. Например, он погубил Корсакова, уверив его, что учиться вредно…»

Петр Ильич мог быть весьма резок в характеристиках, даваемых собратьям по искусству. Например, о пианисте и дирижере Петре Адамовиче Шостаковском он отозвался так: «Шостаковский — совершеннейший нуль, ничтожество, случайными обстоятельствами возведенное на высоту выдающегося таланта».

В музыкальной среде, как и в жизни, Чайковский предпочитал держаться особняком.

Из Полтавы ему еще никто не писал. Письмо вызвало удивление и любопытство.

Фамилия Ткаченко, выведенная небрежным почерком, ни о чем не говорила. Инициалы «В» и «А» тоже. Он еще раз прочитал свой адрес на конверте и, убедившись, что письмо точно адресовано ему, взял со стола серебряный ножичек для писем, подарок Модеста, и вскрыл конверт.

Письмо, написанное тем же небрежным почерком, что и адрес, начиналось с восхваления его заслуг перед «Ее Величеством Музыкой», после чего незнакомый корреспондент, звавшийся, кстати, Василием Андреевичем, переходил к делу — начал рассказывать о себе.

Он писал, что питает к музыке (постоянно титулуя музыку «Ее Величеством») неистребимую страсть, желает посвятить себя ее изучению, но, увы, не имеет для этого средств. Василий Андреевич нашел оригинальный способ решения своих проблем — предложил себя в лакеи «господину Чайковскому», вместо жалования попросив «музыкальных уроков».

Прочитав письмо, Петр Ильич закурил папиросу и призадумался. Послание господина Ткаченко понравилось ему своей искренностью и грамотным изложением мыслей. Чувствовалось, что Василий Андреевич пишет о наболевшем, пишет о том, что долго созревало в его душе.

Петру Ильичу захотелось ответить на письмо. Ему, находящемуся под сенью покровительства дорогой Надежды Филаретовны, вдруг вздумалось попробовать себя в роли благодетеля. Должно быть это очень приятно.

Ответ вышел кратким:

«Милостивый государь Василий Андреевич!

С удовольствием прочитал ваше письмо. Признаться, я был очень тронут.

Позвольте принести Вам мою искреннейшую благодарность за столь обильное восхваление моих скромных заслуг.

К сожалению, я не могу принять Ваши услуги в качестве лакея, но могу содействовать Вам в способах приобретения музыкальною образования, если Вы сообщите мне ваш возраст и убедите меня, что Вы достаточно способны, чтобы Ваше учение привело к чему-нибудь.

Искренно Вас уважающий П. Чайковский».

Запечатывая конверт. Петр Ильич был уверен, что ответа не получит, но ошибался — второе письмо от Василия Андреевича пришло дней через десять.

Тон его был не восторженным, а скорее печальным. Печальным, как судьба Василия Андреевича Ткаченко.

Василий Андреевич писал, что ранее он музыке не учился, но имеет исключительные способности в «подборе мелодий по слуху». Лет Василию Андреевичу было двадцать два, происходил он из кубанского казачества, в Полтаве работал официантом в ресторане «Марсель», жены и детей не имел, но имел горячее желание учиться музыке.

Петр Ильич не стал обнадеживать человека зря — откровенно написал в ответном письме, что в двадцать два года начинать учиться музыке поздно и что ему следует оставить манию спою к музыке.

Ответа не последовало, вернее ответное письмо пришло только на следующий год, в канун Рождества, когда Петр Ильич приехал на несколько дней в Москву из Каменки по неотложным делам.

Конверт был толст, грязноват и небрежно заклеен. Обратного адреса на конверте не было, зато был штемпель воронежского почтамта. Когда Чайковский вскрыл конверт, на стол выпали три сложенных листа бумаги, два из которых были его же собственными письмами, отправленными господину Ткаченко, а третий представлял собой новое письмо Василия Андреевича.

Не письмо, а крик отчаявшейся души.

И не новое, а последнее — Василий Андреевич прощался со своим кумиром и писал, что решился на самоубийство, так как борьба с невзгодами жизни и безнадежность выйти когда-нибудь из положения человека, работающего только из-за куска хлеба, внушили ему отвращение к жизни. Отчаяние сквозило в каждом слове несчастного, горем были пропитаны кривоватые строчки, забегающие одна на другую.

Петр Ильич не стал долго раздумывать, что ему следует предпринять, чтобы спасти несчастного, благо брат Анатолий уже перевелся по службе в Москву и жил недалеко — на Садовой, близ Кудрина, в доме Быкова.

Алеши с ним уже не было — несчастный томился в казарме среди грубых товарищей по несчастью. Фельдфебель невзлюбил его и постоянно придирался, хорошо хоть командир полка оказался симпатичным человеком и к тому же почитателем Чайковского. Он обещал взять бедного мальчика под свое покровительство.

Алеше предстояло провести в солдатах пять лет.

Целых пять лет!

Нескончаемо долгих пять лет!

Это было невозможно представить себе. А еще невозможно было представить, каким вернется Алеша… Вдруг он огрубеет, очерствеет душой, наберется дурных привычек и станет истинным солдафоном? О, как это ужасно! Ужасно и бессмысленно! Что потеряла бы Российская империя, позволив Алеше пренебречь воинской службой? Да ничего она не потеряла бы! Напротив — нескольких своих подданных сделала бы счастливыми — самого Алешу, мать Алеши, Петра Ильича…

«Он же писал о том, что хочет поступить ко мне в услужение», — кстати, вспомнил Чайковский, и его желание помочь незнакомцу усилилось. Без Алеши приходилось тяжело. Надо было самому вникать во множество мелочей, засорять память никчемными сведениями, тратить больше трудов в удовлетворении обычных ежедневных потребностей, а это все раздражало. Он дважды пробовал нанимать слуг. Брал их по рекомендации знакомых, которым доверял, но оба кандидата пришлись не ко двору. Один оказался непроходимо туп, и к тому же нечист на руку, а второй вечно шмыгал носом и не любил мыться. А Василий Андреевич, если судить по письму, натура одухотворенная и тонко чувствующая. Вдруг ему удастся заменить Алешу кем-то похожим?

Анатолий Ильич не удивился внезапному и довольно позднему визиту брата.

— Опять она? — спросил он, думая, что Петру Ильичу вновь досаждает Антонина Ивановна.

— Нет, Толя, со мной все нормально, — отвечал слегка запыхавшийся брат, только что поднявшийся бегом по лестнице. — Я хочу знать — нет ли у тебя знакомых в Воронежском полицейском управлении?

— Надворный советник Стоиков, Леонид Аристархович, — тут же ответил Анатолий. — Мы вместе кончали училище.

— Я могу телеграфировать ему, сославшись на тебя? С просьбой срочно найти в Воронеже одного человека?

— Можешь, но…

Петр Ильич уже сидел за рабочим столом брата и писал телеграмму. Тремя минутами позже Антон, слуга Анатолия, отправился на почтамт, а Петр Ильич принял немного коньяку, чтобы успокоиться и рассказал брату о несчастном Ткаченко.

Надворный советник Стоиков оказался дельным человеком — в считанные часы отыскал в Воронеже Василия Андреевича Ткаченко и телеграфировал в Москву. Обрадованный Чайковский послал ему денег на дорогу и пригласил приехать в Москву.

И, конечно же, рассказал о своем участии в судьбе несчастного молодого человека в очередном письме к Надежде Филаретовне.

Та предостерегает: «При всем умилении, какое я чувствую, думая о Вашем поступке, я тем не менее очень боюсь, чтобы Вам не досталась тяжелая обуза в лице этого молодого человека. Очевидно, это натура экзальтированная, нервная, а с такими субъектами бывает ужасно трудно нянчиться. Простите, дорогой мой, что я как будто хочу охладить Ваше беззаветно доброе и сострадательное отношение к каждому страждущему, но Вы мне ближе, чем этот юноша, и я боюсь за Вас. Спасти его от смерти и дать ему средства к жизни очень хорошо, но брать на свое попечение опасно».

Ответ Василия Андреевича неприятно поразил Чайковского. Он ждал благодарностей, а вместо них нарвался на отповедь. Ткаченко писал: «Напрасно Вы, Петр Ильич, беретесь уверять меня в существовании добродетели. Я успел убедиться, что добродетель в людях иссякла. Как бы Вы не старались, Вам все равно не удастся доказать мне, что стоит жить на свете». Он также писал, что в деньгах, которые ему послал Чайковский, он не нуждается и прекрасно обойдется без них.

Заканчивалось письмо неожиданным обещанием приехать в Москву и выслушать Чайковского. Выглядело это так, словно Василий Андреевич оказывал ему великую милость.

«Что он себе возомнил?» — подумал Петр Ильич и дал себе слово, что не станет разговаривать с Ткаченко, если тот и в самом деле вздумает явиться к нему, а сразу же укажет тому на дверь. Хватит с него и одной ненормальной — Антонины Ивановны!

— Здравствуйте, Петр Иванович! Я тот самый Василий Андреевич Ткаченко!

Выставить вон человека с такими большими глазами, доверчиво смотрящими на него, таким нежным, прямо юношеским румянцем на щеках оказалось решительно невозможно. Он принял у гостя пальто и шапку и усадил его пить чай. Василий Андреевич так стеснялся, что пришлось взять его за руку и чуть ли не силой вести в гостиную.

Пока Сеня, сын дворничихи, временно взятый на место Алексея в Москве, возился с самоваром, Василий Андреевич сидел на стуле и премило смущался. За чаем понемногу освоился и начал рассказывать о себе.

С раннего детства он рос натурой артистической, жадно искавшей в жизни красоту. Семейная обстановка его была ужасной — отец-деспот, мать-истеричка, тупые, ограниченные сестры и братья. В семье царили невообразимая нравственная распущенность вкупе с жестокостью и насилием. Несчастный Вася, все детство которого было бесконечным страданием, никак не мог пристроиться в жизни, испытывая всегда и повсюду везде неудачи и горести, и в результате решился на самоубийство.

Чайковский смотрел на горемыку и чувствовал, как душа его наполняется состраданием и симпатией к Василию Андреевичу.

— Куда только не бросала меня жизнь — даже кондуктором при железной дороге довелось побывать. Представляете, Петр Ильич, каково с моей болезненной застенчивостью билеты у публики проверять и с безбилетниками спорить?!

Одет Василий Андреевич был опрятно, но бедновато. Руки имел ухоженные, благородные.

Порой выказывал странноватые суждения, вроде того, что избрал для себя музыкальное поприще, потому что любит услаждать слух пением птиц, но Петр Ильич отнес это за счет действия коньяка, которым он угостил приятного юношу после чая.

Кстати говоря — в услужение Чайковскому Василий Андреевич более не рвался. Наоборот — сообщил, что «устал от вечного халдейства в официантах».

— Мы поступим следующим образом, — решил Чайковский в заключение. — Я отдам вас, Василий Андреевич, на это полугодие в консерваторию, а там будет видно. Деньгами я вам помогу на первых порах, чтобы вы смогли устроиться в Москве.

— Ох, Петр Ильич! — молодой человек аж засветился изнутри, словно лампадка. — Как же я вам благодарен! Благодетель вы мой! Господь послал вас мне в награду за терпение!

Бросился было целовать благодетелю руки, но был вовремя остановлен и усажен на место.

— А о деньгах не беспокойтесь, умоляю вас! У меня еще осталось из тех, что вы, Петр Ильич, на дорогу мне высылали! Я на них два, если не три месяца, протяну. Много ли мне надо?

«Какая честная, искренняя и благородная душа, — умилился Петр Ильич. — Чистая душа».

Ткаченко поселился в дешевых меблированных комнатах где-то на Басманной и начал заниматься в консерватории. Учился он усердно, целыми днями просиживал за инструментом, но успехами своего благодетеля не порадовал. Напротив — во время одной из встреч с Чайковским устроил ему настоящий скандал. Ни с того ни с сего стал кричать, что Петру Ильичу нечего рассчитывать на благодарность с его стороны, поскольку он прекрасно понимает, ради чего Петр Ильич оказал ему содействие и помощь.

— Вы хотите заслужить репутацию благотворителя! Хотите, чтобы о вас много говорили, как о дамах, занимающихся благотворительностью ради моды! — кричал сквозь слезы Василий Андреевич. — Знайте же, что я желаю быть жертвой вашей слабости к популярничанию, и не смейте надеяться, что я стану считать вас своим благодетелем!

«Я отвечал ему очень холодно, что предлагаю ему учиться, как он того хотел, как можно усерднее и вовсе не думать о том, зачем и как я взялся помочь ему в этом деле. Что касается его подозрений, то сказал ему, что мне совершенно все равно, чем он объясняет мои поступки, и что разуверять его я не имею ни времени, ни охоты; что же касается того, что он не считает себя обязанным быть мне благодарным, то даю ему полную свободу и в этом отношении. Затем сказал ему. что уезжаю, что видеться с ним не буду, и просил его вообще обо мне не думать, а думать лишь единственно о своем учении», — писал Чайковский об этом досадном инциденте баронессе.