По окончании обеда последовала долгая сцена всеобщего прощания, затянувшаяся ровно настолько, насколько может затянуться сцена прощания людей, которые ежедневно видятся друг с другом, а только что перед этим неплохо провели время со всеми положенными атрибутами — вкусной едой, коньяком, шампанским.

Он посмотрел на часы, подарок Надежды Филаретовны, и понял, что рискует опоздать к брату Анатолию, который пригласил его «посидеть за столом в тесном кругу». «Тесный круг» состоял из них двоих и Николая Карловича фон Мекка, женатого на племяннице Анне.

Пора было ехать — Анатолий, канцелярская душа, не терпел опозданий.

В пролетке думал о том, что Коля оказался слишком слабым и быстро поддался Анне. Петр Ильич находил это дурным, потому что ему гораздо больше нравился прежний Коля — необыкновенно симпатичный добряк. После женитьбы, слишком подчинившись влиянию своей жены, Коля стал резок, строг, судил обо всем тоном знатока и раздражался, если с ним спорили. Эта перемена весьма испугала и огорчила Петра Ильича. Он обеспокоился настолько, что решился поделиться своими мыслями с Анной, крайне тактично посоветовав ей не «портить» мужа, а, напротив, самой попытаться стать более мягкой и покладистой. Аня не обиделась, пообещала принять его слова к сведению. «О, как бы я не желал, чтобы когда-нибудь, хоть мельком, Вы бы пожалели о том, что отдали Вашего добрейшего Колю Анне! Мысль, что когда-нибудь Вы раскаетесь в Вашем выборе, для меня убийственна», — писал он баронессе фон Мекк.

Баронесса успокоила его: «…открытие, которое Вы сделали, дорогой мой, для меня давно уже не новость: с первого приезда молодых ко мне в Cannes я уже заметила это, а летом, когда они жили у меня в Плещееве, для меня окончательно подтвердилось, что мой Коля совершенно под влиянием Анны и ее родителей. Я желала этого влияния и много раз выражала это Коле, когда он сделался женихом, и вот почему. Я видела, что у Коли нет сильного характера и что он способен поддаваться влияниям… и потому я искала для Коли хорошую жену и из хорошего семейства, для того чтобы оградить его от дурных влияний, а напротив, поставить под благотворное влияние людей, которые естественно и логично должны заботиться о всем хорошем для него. Следовательно, то, что Коля совершенно под влиянием своей жены и ее родителей, меня не должно огорчать, но мне желательно при этом, чтобы влияния эти были направлены на то, что благородно и полезно для Коли как в материальном, так и нравственном отношении».

Случилось то, чего и опасался в свое время Петр Ильич — если его отношения с Надеждой Филаретовной после свадьбы Коли и Анны остались прежними, то восторгов по поводу семейства Давыдовых она уже не выказывала.

За сто семьдесят тысяч рублей Коля, вопреки мнению матери, приобрел себе в Киевской губернии имение Копылово, управлять которым взялся его тесть — Лев Васильевич. Вскоре Надежда Филаретовна написала Чайковскому: «Я была бы ужасно рада, если бы Коля решился продать Копылов, потому что это совершенно брошенные деньги: ему, т. е. Коле, он не доставляет ни занятия, ни удовольствия, ни доходов, потому что в доходы я не верю, а расчеты с родственниками вести очень трудно, потому что хотя Лев Васильевич гарантирует Коле десять тысяч рублей дохода, но ведь если имение не даст их. то ведь Коля не будет же требовать их от своего тестя».

Ладно, бог с ними. Сестра рада без памяти удачному замужеству Анны, это ей награда за все мучения с Татьяной. Молодожены тоже выглядят счастливыми, а Надежда Филаретовна сама страстно желала этого брака. Можно считать, что все хорошо.

Однако же — сорок пять лет! Три раза по пятнадцать, а когда-то в пятнадцать лет они с Лелей считали себя такими взрослыми. Что же сказать сейчас?

От Апухтина давно не было весточки, все, небось, продолжает наслаждаться жизнью, баловень наш. Прямо мотылек какой-то — все порхает, порхает, порхает… Но — человек симпатичный, и стихинего великолепные. Чего только стоит вот

А сорок пять, если вдуматься, не возраст. Отец, Илья Петрович, почти вдвое против этого прожил.

Кто мог желать ему славы больше, чем она?

Разве что только он сам, да и то навряд ли.

Она так ждала, так истово делала все, что могла сделать, так радовалась каждой хорошей вести…

Почему же сейчас ей грустно? Домашние считают, что она переутомилась, что она истязает себя делами, но это не так.

Стоит ей провести в кабинете больше часу, как на пороге возникает Юлия и смотрит на нее с немым укором.

— Юлия Карловна, вам больше нечем заняться? — ледяным тоном спрашивает она.

Юлия ненадолго уходит.

Да, дела идут плохо. Оказывается, нажить капитал не так сложно, как сохранять и приумножать его. Или, несмотря на всю свою мягкость и даже нерешительность, Карлуша был финансовым гением? Может быть.

Дети не радуют ее, как возможные наследники. Дочери ничего не смыслят в делах и очень довольны этим, Володя слишком добр и доверчив, Коля склонен к опрометчивым поступкам, Саша тугодум, Макс еще совсем ребенок…

Продолжателем семейного дела она видела Колю, но Коля постепенно начал ее разочаровывать… И женитьба его, с которой она связывала столько надежд, не оправдала себя в ее глазах. Надо признать, что в письмах Петра Ильича семейство его сестры выглядело гораздо привлекательнее, нежели на самом деле.

Но это же Петр Ильич! Он так добр, так доверчив и весь поглощен творчеством! Ему ли обращать внимание на скучные мелочи. Он любит всех, так уж он устроен.

Сколько же в нем доброты!

Сколько же в нем света, тепла!

Ей ли не знать его? Порой ей кажется, что себя она знает хуже…

Она очень боялась, что, став знаменитым, востребованным, осыпанным благами, он откажется от ее помощи. Это было бы ужасно — она не могла просто переписываться с ним, не принимая никакого участия в его жизни. Раз уж судьба распорядилась так, что им не суждено быть вместе, так пусть уж оставит ей право, нет, не право — привилегию вносить свою лепту в его творчество, приумножать его славу.

Он все понимает и поэтому продолжает позволять ей посылать ему деньги. Он не может лишить ее такой радости.

Верная своей привычке записывать все расходы без исключения, она неукоснительно фиксировала на бумаге и суммы, потраченные на него. Недавно ей вздумалось подвести итог этих священных для нее трат, и что же? Оказалось, что браиловский управляющий Тарасевич за недолгую службу свою лишил ее как минимум втрое большей суммы! Каково? Нет, лучше пусть все ее средства послужат музыке, чем будут прокучены в каких-нибудь грязных притонах.

Она была убеждена, что все краденое непременно спускается в притонах. Проигрывается в карты, тратится на непотребных женщин, сгорает на рулетке.

Она не упускала ни единого шанса помочь ему, она радовалась за него и…

И дико, до скрежета зубовного, ревновала его к славе.

Баронесса фон Мекк была натурой увлекающейся, восторженной, чувствительной, но дурой она не была. Прекрасно отдавала себе отчет в том, что в жизни ее единственного друга она играла все меньшую и меньшую роль.

Ее вытесняла слава.

Она гордилась собой — ведь она столько сделала для этого, но постоянно вспоминала то славное время, когда он полностью зависел от нее. Вернее — когда она значила для него гораздо больше, чем сейчас.

Весы судьбы в очередной раз пришли в действие и перевернули все вверх тормашками. Когда-то одна из самых богатых женщин страны (представительницы царствующей фамилии, разумеется, в расчет не брались) стала другом бедному, не очень-то молодому, но подающему большие надежды композитору.

Теперь же знаменитый композитор Чайковский продолжал дружбу со старухой, некогда значительное состояние которой таяло на глазах. Неужели он делает это только из признательности?

Карандаш с хрустом преломился в руке и был отшвырнут прочь.

Когда она нервничала, ей нравилось ломать карандаши. Могла же она позволить себе это невинное мотовство?

Сейчас она вспомнила, какую чудовищную глупость сделала совсем недавно.

Дернул же ее черт полезть к нему с советами, да еще на столь далекую от нее тему, как подбор директора Московской консерватории. Да еще выступить против Танеева и при этом написать столь бестактно «я думаю, Танеев не только слишком молод, но он и недостаточно энергичен, жив и представителен». Как она могла?

Ответ его был резок и обстоятелен. «Письмо Ваше задело меня за живое, и я не могу удержаться, чтобы тотчас же не ответить Вам. Случилось, что как раз в то время, когда я посылал Вам письмо мое с торжественным извещением о назначении Танеева директором и с горделивым приписыванием исключительно себе этой заслуги, Вы писали мне о непригодности Танеева'), — начал он, а затем перечислил достоинства Танеева и разъяснил, почему были отвергнуты предложенные ею кандидаты.

Танеев известен, талантлив, он приверженец классических взглядов. Его уважаю! за честность и твердость характера.

Губерт никудышный администратор, и к тому же он плохо ладит с людьми.

Направнику и Клиндворту директорство не нужно. К тому же, директором консерватории может быть только русский подданный, а Клиндворт — немец.

Римский-Корсаков от предложенного директорства наотрез отказался.

Она читала письмо, кусая губы от злости на себя, и удивлялась его терпению. Другой бы написал что-то вроде «простите, дорогая Надежда Филаретовна, но я же не даю Вам советов, касающихся состава правления Рязанской железной дороги». А Петр Ильич тратил свое драгоценное время, терпеливо разъясняя ей ее ошибки, да еще столь деликатным образом.

«Милый, дорогой друг мой! Пишу Вам несколько слов только для того, чтобы сказать Вам, что мне до крайности жаль, что мое последнее письмо пришло так не вовремя и некстати к Вам, — ответила она, когда успокоилась настолько. что перо не дрожало в ее руке. — Уверяю Вас, дорогой мой, что я бесконтрольно и безусловно нахожу хорошим и полезным всё, что Вы сделали в консерватории, и что если я перечисляла разных личностей на должность директора консерватории, то я только хотела помочь Вашей памяти, потому что я видела, что Вы были в затруднении».

Кажется, обошлось — в ответном письме он был таким, как и до этого прискорбного случая.

Она пообещала себе, что больше никогда в жизни не станет лезть к нему с подобными советами, и слово свое сдержала.

А еще она стала горячей сторонницей Танеева. Стоило кому-то в ее присутствии сказать что-либо критическое или ироничное в адрес нового директора Московской консерватории, как она тут же кидалась защищать Сергея Ивановича.

— Я удивляюсь перемене, произошедшей в вас, Надежда Филаретовна, — сказал ей Пахульский, ранее слышавший от нее совершенно противоположное.

— Я тоже ей удивляюсь, Владислав Альбертович, — ответила она.

…Когда Пахульский с Юлией вдвоем исполняли его романс «Я тебе ничего не скажу», она всегда слушала с упоением и часто просила повторить. Ей шли навстречу.

Это были не его слова.

Это были ее слова, обращенные к нему. Невысказанные, потаенные.

И была его музыка, которая красноречивей любых слов. Даже таких пронзительных: