— Убери руки! Иначе я буду кричать!

— Ха-ха! В три строчки! Можешь хоть горло сорвать, никто из соседей не чихнет.

Тем не менее, Леонид опустил руки с ее шеи, пододвинул себе другой стул, присел прямо напротив Татьяны. Внимательно рассматривал ее лицо, волосы, глаза…

— Ты сказала, критик Марк Кречетов — это ты? Марк Кречетов — твой литературный псевдоним? Почему ты подписывалась мужским именем?

— Просто так. Захотелось, — с вызовом ответила она.

— Это не ответ.

— Женский каприз.

— Точнее сказать, маскировка!

— От кого мне прятаться? Да и зачем? Я всегда писала только то, что думала. Что чувствовала, что считала необходимым, полезным…

— Полезным… кому!? — поморщился Чуприн.

— Литературе! В самом высоком смысле этого слова! — четко, как на допросе, ответила она, — Великой русской литературе. Если претендуешь на место в ряду классиков, будь любезен — соответствуй!

Леонид не выдержал, вскочил со стула, начал, прихрамывая, бегать по привычной траектории. Взад-вперед, взад-вперед…

— Ты служила не великий русской литературе! Ты служила партии! Выполняла Указы КПСС! — с презрением в голосе, начал кричать Чуприн. — Ты — КПССесовка-а!!!

Татьяна покачала головой, обречено вздохнула и отвернулась к окну.

— Посмотри мне в глаза! — заорал Чуприн. — В глаза, в глаза-а!

— Что за тон!? — возмутилась Татьяна. — Тоже мне, интеллигент, литератор…

— Отвечай! Спецпаек получала в райкоме вашей партии? Спецпайки, спецполиклиники. Квартиры в престижном доме вне очереди. Заграничные поездки, дубленки по сходной цене, продуктовые заказы…. Было?

— Было. И ты бы на моем месте…

Чуприн резким взмахом руки прервал ее.

— Ты сказала, моих книг никто не читает. Так вот, красотка! Мы с тобой одного поля ягоды. Твоих критических доносов тоже никто не читал. Кроме меня! Я тоже — единственный твой читатель!!!

— Доносы!? — возмущенно вскинулась Татьяна.

— А ты думала, продолжаешь великие традиции Писарева, Белинского!? Дурочка-а! Ты была верной овчаркой вашей партии. Теперь за ненадобностью тебя выбросили, как старую собаку на мороз. Скажи спасибо, не усыпили.

— Я всегда с колыбели поступала, как мне подсказывала совесть!

— И партийная дисциплина!

— Да! Да! — закричала Татьяна и даже вскочила со стула. Глаза ее засверкали привычным воинственным огнем. — Была! Есть и буду членом коммунистической партии Советского союза! И свой партийный билет, в отличие от твоего карьериста и приспособленца Марка Захарова, на телевидении сжигать не собираюсь!

Леонид Чуприн оглушительно захлопал в ладоши. Как какой-то озверелый фанат Большого театра в финале оперы «Борис Годунов». Или балета «Лебединое озеро».

— Браво! Долгие и продолжительные! Все встают!

На шум «долгих и продолжительных аплодисментов» в дверях «кабинета» появился Челкаш. Несколько секунд он с тоской смотрел на хозяина и черноволосую. Потом вдруг задрал морду вверх и… завыл. Протяжно, тоскливо, прикрыв глаза и слегка покачиваясь.

Так воют на луну долгими зимними ночами одинокие волки. Волки, как известно, однолюбы. Если теряют подругу жизни, до конца дней остаются в гордом одиночестве.

Тоскливый протяжный вой заполнил всю квартиру, выплыл через распахнутую дверь лоджии на улицу и поплыл над зелеными дворами Кронштадтского бульвара. Над ракушками и беседками, над заасфальтированными тропинками и детскими площадками. В соседних домах люди высовывались из окон, выходили на балконы и лоджии, и недоуменно переглядывались. Такого в их микрорайоне еще не слышали.


В то утро Суржик долго лежал на диване и смотрел в потолок. Потом откинул одеяло, медленно встал, натянул джинсы. Достал из шкафа чистую белую рубашку, перед трюмо надел ее на голое тело. Тщательно застегнул все пуговицы. Секунду подумал и расстегнул две верхние. Вышел из квартиры, спустился на лифте, вышел во двор. Подошел к «Форду», отключил сигнализацию, открыл багажник. Долго копался, бесцельно перекладывал с места на место разное барахло, коим набит багажник каждого второго автолюбителя. Наконец нашел то, что искал. Синтетический буксировочный трос. Длинный, гибкий, мягкий. Сложил его в полиэтиленовый пакет, достал из ящика с инструментами отвертку, тоже сунул в пакет. Захлопнул багажник и вернулся в квартиру.

Выбрал самый крепкий стул, поставил его на стол. Взобрался на стол, потом на стул. Осторожно отверткой отсоединил провода от люстры. Так же осторожно снял люстру с крюка, опустил ее на стол. Спустился на пол, снял люстру со стола и отнес в угол гостиной. Поставил ее между тумбочкой с керамической вазой и торшером. Вернулся к столу, достал буксировочный трос, сделал на конце его внушительную петлю. Вскарабкался на стол, потом на стул, привязал другой конец троса к крюку под самым потолком. Пару раз подергал трос, убедился в его прочности и надежности. Крюк должен был выдержать около трехсот килограмм. По крайней мере, так утверждали рабочие, когда делали евро-ремонт в его квартире. Буксировочный трос выдерживал полторы тонны. Так утверждала инструкция. Надел петлю на шею и начал про себя считать до десяти. Твердо решил, как только в голове вспыхнет цифра «десять», он сделает шаг вперед и… все кончится. Он почувствует, наконец-то, облегчение. Освободиться от немыслимой тяжести в груди.

«Один… два… три… четыре…».

Прервал это увлекательное занятие резкий телефонный звонок. Валера нелепо засуетился, снял с шеи петлю, неловко начал спускаться со стула на стол. Потерял равновесие и чуть не грохнулся на стол. Но удержался на ногах, спрыгнул на пол.

Как только поднес трубку к уху, услышал знакомый голос Леонида Чуприна. Тот, в обычной своей манере, что-то жевал:

— Привет! Где пропадаешь? Почему не звонишь?

— Долго рассказывать, — сильно выдохнув, ответил Суржик.

— Бросил лучшего друга, с одной ногой. Даже не поинтересуешься, как он там?

— Как ты там? — поинтересовался Суржик.

— Ты чем сейчас занят?

— Люстру починяю, — подумав, ответил Валера.

— Исчез куда-то… — недовольно бормотал Чуприн. — День рождения замотал. Я звонил, звонил. Ты где был-то? Уезжал что ли?

— Собрался уехать, — ответил Суржик.

— Какие новости?

— Никаких.

— Надо повидаться.

— Ты гипс снял?

— На днях. Самому уже осточертело. Заезжай, когда будешь свободен. У меня тут небольшие изменения.

— Еще одну бродячую собаку подобрал?

— Приедешь, увидишь. Приезжай!

Валера положил трубку на рычаг и долго смотрел на аппарат. Потом перевел взгляд на буксировочный трос, закрепленный под потолком на месте люстры. Петля, висящая точно по центру стола, выглядела какой-то нелепой театральной пародией на реальность. Бред! Подобную глупость с буксировочным тросом он видел в спектакле какого-то авангардного новомодного режиссера из Прибалтики. Эти всегда пыжатся бежать впереди паровоза.

Суржик проходил мимо старинного трюмо, когда вместо своего отражения, увидел… Надю. Она, скрестив руки на груди, стояла напротив и насмешливо его разглядывала. Именно насмешливо и даже с какой-то брезгливой гримасой.

— Зачем веревка? — усмехнулась она.

— Угадай с трех раз.

— Слабак! Вот уж не думала.

— Мое личное дело. Никого не касается. Даже тебя.

— Это не решение проблемы. Это вообще не решение! — сказала Надя.

— Я начинаю тебя ненавидеть. Появилась, поманила в дали светлые…

— Ничего я тебе не обещала, — покачала головой Надя. — Не обнадеживала.

— Только сегодня утром все понял. Ты мстишь. Тебя когда-то предали. Растоптали, унизили. Теперь ты мстишь всем мужикам. Меня выбрала первым объектом.

— Ты глуп. Так ничего и не понял.

— Я ездил в твой «Журавлик». Тебя в двенадцать лет изнасиловал участковый милиционер. С тех пор ты мстишь всему роду мужскому. Подсознательно.

— Дурак! С тем участковым, кстати, его тоже звали Валера, у нас были чисто платонические отношения. Мы с ним даже не целовались.

Суржик долго молчал. Всматривался в лицо Нади. Когда весь ее облик начал как-то странно колыхаться и мутнеть, как на экране старого телевизора, он спохватился:

— За что ты меня так? Я тебя ищу, ищу…. Начинаю сходить с ума.

— Обойдется. У тебя все будет хорошо.

— Не могу я без тебя, рыжая! Ты где? Или тебя уже нет?

— Я ближе, чем ты думаешь, — усмехнулась Надя. И исчезла из зеркала. На ее месте опять возникло его собственное отражение. В последние дни оно только раздражало.

Суржик подошел к столу, ухватился обеими руками за трос и изо всей силы рванул на себя. Как и следовало ожидать, крюк вылетел из потолка. Как и следовало ожидать, рабочие, делавшие ремонт, обманули. Закрепили крюк для люстры на соплях. Буксировочный трос упал на стол. На голову Суржика хлопьями снега посыпалась штукатурка.

Через час он поднимался в скрипучем лифте на третий этаж знакомого дома на Кронштадтском бульваре. Как обычно, поднялся до пятого, потом спустился на третий.


Суржик застал в квартире своего закадычного друга умильную картинку, почти семейную идиллию. Незнакомая черноволосая женщина на кухне в домашнем фартуке жарила оладьи. Челкаш, разумеется, находился неподалеку от плиты и бдительно контролировал каждое ее движение. В квартире на окнах появились веселенькие занавесочки и элегантный половик у двери. Его друг Леня Чуприн сидел в своем «кабинете» за столом перед новеньким компьютером. Брал с тарелки горячие оладьи и отправлял их в рот. Указательным пальцем другой руки неумело тыкал в клавиатуру.

— Привет! — кивнул он Суржику. Будто они расстались полчаса назад.

— Берешь уроки? — поинтересовался Суржик.

— Таня-а-а!!! — неожиданно заорал во все горло Чуприн. На пороге «кабинета» мгновенно возникла слегка испуганная черноволосая женщина.

«Стало быть, ее зовут — Таня!» — мысленно усмехнулся Суржик.

— Какого хрена он опять сам размер увеличил!? — раздраженно спросил Леонид.

— Господи, Ленечка! Я же тебе показывала.… Нажми вот на эту кнопку! — виноватым тоном, оправдываясь, ответила она.

«Ленечка! Танечка!» — пронеслось в голосе у Валеры.

— Ты где пропадал? — мрачно спросил Чуприн, не отрывая взгляда от монитора.

— Да так. Везде и нигде.

— Дела?

— Ничего интересного, — ответил Суржик, усаживаясь на тахту.

Из кухни опять появилась Татьяна. Улыбнулась Суржику. Валера мгновенно все понял. Увидев эту улыбку, его друг Леонид Чуприн, естественно, тут же забыл все свои клятвенные заверения насчет женского рода.

Бедняга! Многие женщины еще и не такое умеют. От рождения.

Татьяна подложила Чуприну в тарелку еще оладьи. И поставила стакан киселя.

— Валера! — повернувшись к Суржику, улыбаясь, спросила она. — Вам со сметаной? Или с вареньем?

— Ему, того и другого! И побольше! — распорядился Леонид, запихивая в рот очередную, наверняка, десятую по счету, оладушку.

Татьяна кивнула. Вышла на кухню и мгновенно вернулась. Принесла и протянула Суржику небольшой поднос, на котором красовалась горка оладьев на тарелке, стакан киселя. И даже чистая накрахмаленная салфетка.

— Нет слов! — пробормотал Суржик, принимая поднос с яствами. У него, и, правда, не было слов. Просто очень хотелось пожрать. Именно оладьев.

Некоторое время друзья с жадностью поглощали оладьи. Чуприн за столом, не отрывая глаз от монитора компьютера, Суржик на тахте. Оба ели с такой скоростью и аппетитом, что у Челкаша, изредка заглядывающего из кухни в «кабинет», возникло подозрение. Оба поставили себе целью оставить его голодным.

— Тебя с какой-то рыжей девицей видели, — с полным ртом, не прожевав, пробормотал Чуприн. — Кто такая?

— Ее больше нет, — ответил Суржик. И сам испугался своих слов. — Исчезла куда-то. Как сквозь землю провалилась,… — поправился он.

— Говорят, совсем девчонка? Ей сколько лет?

— Двадцать два, — задумчиво бросил Валера. — Или двадцать три.

— Комплексуешь? — мрачно поинтересовался Чуприн.

— В смысле?

— Если мужчина нашего возраста связывается с девчонкой, он погряз в комплексах.

— Оставь в покое мои компексы. Мне с ними хорошо. Отлично уживаюсь. Я их люблю, холю и лелею! И потом! Это совсем не то, о чем ты подумал. Мальва — это любовь. Как ни пошло и банально это звучит.

— Мальва? — переспросил Чуприн.

— Только встретив ее, понял, я никогда и не любил. Даже не нюхал этого чувства. Все мои предыдущие бабы…. А-а, что там… — обречено махнул рукой Валера.

Эти слова Суржик произнес каким-то застенчивым, извиняющимся тоном. Чуприн оторвал взгляд от монитора, повернулся к нему и долго, нахмурившись, смотрел на своего закадычного друга. Будто тот внезапно превратился в негра. Или на голове у него вдруг выросла копна густых рыжих волос. Или еще что-то в этом духе.