На следующей странице были снимки Милли у проката каноэ и рукописные заметки о летнем сезоне 1988 года. Она купила три новых каноэ для пополнения «флота», а лето было нетипично жарким. На одной фотографии Милли была запечатлена на причале с большим стаканом чая со льдом в одной руке. Второй рукой она вытирала лоб. Дальше были вклеены схема троп Милли и снимки некоторых ее любимых пейзажей оттуда. А еще через несколько страниц Линдси обнаружила небольшую акварель с видом на озеро и прокатную станцию с подписью «Пробую работать кистью. Надо многому научиться!».

Следующий томик, который Линдси открыла, оказался старомодным фотоальбомом: фотокарточки крепились специальными клеевыми уголками, и там оказались полароидные снимки совсем молодых Милли и Джона. Хотя Линдси знала, что они познакомились, когда семья Милли гостила в этих местах, для нее стала неожиданностью сделанная Милли печатными буквами запись о том, что прежде прокат каноэ принадлежал родителям Джона. А это означало, что прокат в жизни Милли значил даже больше, чем прежде считала Линдси.

— Все эти снимки такие чудесные! — воскликнула она, восторгаясь тем, какую активную и счастливую жизнь вела здесь тетя Милли.

И тут она посмотрела прямо на него впервые с тех пор, как села рядом, и его лицо оказалось так близко! И он тоже не отвел взгляда. И по коже у нее побежали мурашки, а сердце забилось быстрее… Это опять был один из таких моментов, когда она знала — была совершенно уверена! — что он чувствует то же самое. И, как и раньше, ей казалось, что он может се поцеловать.

А вместо этого он сказал:

— Если ты больше есть не будешь, давай перенесем остальное куда-нибудь. Подальше от пиццы и напитков.

— Хорошая мысль, — услышала она свой ответ будто со стороны.

Они оба встали. Линдси перенесла оставшиеся альбомы на журнальный столик, стоявший перед диваном, а он убрал посуду и спрятал остатки пиццы в холодильник.

Когда он вернулся, они сели на пол перед столиком, прямо на большой ковер, проигнорировав диван, — и, как и раньше, его лицо оказалось очень близко. Линдси видела его краем глаза и, рассматривая высушенные цветы и листья, которые Милли собрала во время одного из походов, отмечала темную щетину на его подбородке, линию скулы, свободную позу, в которой он сидел, согнув одно колено и положив на него руку и вытянув другую ногу вдоль стола. Она ощущала приятный и терпкий мужской аромат его тела: как и раньше, в нем присутствовали древесные стружки и что-то прохладное и свежее, напомнившее ей озеро.

Она ахнула, увидев фотографию себя с тетей Милли. На ней были белый сарафанчик, сандалии и голубая заколка, которой с одной стороны были сколоты ее волосы — тогда еще темно-русые.

— О Боже, Роб! Это я! С ней! Когда я гостила здесь в детстве.

— Ага, — тихо отозвался он. — Я догадался, когда увидел тебя.

Она не удержалась и тепло ему улыбнулась.

Он не то чтобы улыбнулся в ответ, но лицо у него стало не таким злым и мрачным, как обычно.

Она испытывала сильный соблазн заглянуть ему в глаза, кто знает, вдруг он решится на поцелуй? Но ей слишком сильно хотелось посмотреть этот альбом, да и на поцелуй особой надежды не было.

Так что она восторженно перелистывала страницы, на которых остались воспоминания о пикнике на берегу озера, о гриле на заднем дворе, о неспешной прогулке на каноэ, которую она не запомнила.

Фотографии принесли с собой новые отрывки воспоминаний о мелочах, которые она до того совершенно забыла: о рыжем коте по имени Усы, который тогда жил у тети Милли, и о миленьком розовом спальнике, который купила тетя Милли, чтобы Линдси было приятнее ночевать на диване.

Следующая страница — и она ахнула, увидев себя пятилетнюю с шоколадным кексиком, таким, у которых внутри была белая начинка, а сверху — толстый слой шоколадной глазури.

— Господи! Я совсем забыла!

— О чем? — спросил Роб.

Она кусала губу, погрузившись в давнее воспоминание — настолько давнее, что она ни с кем им не делилась.

— Видишь этот кекс? — Она указала на выцветший снимок.

Он молча кивнул.

— Когда я здесь гостила, тетя Милли покупала одну коробку за другой, и, пока мамы рядом не было, она разрешала мне съесть глазурь сверху, а остальное выбросить.

Снова опустив взгляд, Линдси перевернула еще одну страницу — и на этот раз нашла качели, те самые, которые она помнила: их повесили на большом дереве сбоку от дома.

— Видишь? — сказала она Робу. — Она повесила их специально для меня, ради моего приезда. Я помню, как спросила ее, есть ли тут другие дети, потому что мне было интересно, чьи это качели. А она ответила мне, что они мои и что…

Она резко замолчала: новое воспоминание потрясло ее.

— Что?

Она скорбно сжала губы.

— Что они всегда будут тут меня ждать, когда бы я ни приехала.

— Ты можешь его взять, — предложил Роб. — Этот альбом. Насовсем.

Обрадованная и тронутая Линдси посмотрела на него:

— Серьезно?

— Это логично, — отозвался он и снова перевел взгляд на фотографии. Его глаза задержались на одной из них, где она сидела на качелях, и угол, под которым был сделан снимок, захватил белые трусики под коротеньким желтым платьем. Он с ухмылкой отметил: — Ты и тогда носила короткие юбки, Эбби? Если такие надевать, то надо следить, чтобы подол не задирался.

Она посмотрела на него с улыбкой, которая показалась ему… более озорной, чем те, что она адресовала ему раньше. Более манящей.

— А мне казалось, что тебе нравятся короткие юбки.

— Нравятся, — признался он, понижая голос и не отводя взгляда. — На больших девочках.

— А я большая девочка, — напомнила она ему невольно. Такого грудного и вызывающего голоса она от себя прежде не слышала. А потом она решила продолжить дело — продолжить заигрывание, убрать тот невидимый барьер, который их разделяет, раз и навсегда. Все так же тепло она спросила:

— Моя тебе понравилась?

Его темные глаза задержались на ней еще на одно долгое, томящее мгновение, а потом быстро опустились к полу. И для нее стало полной неожиданностью, когда он снова их поднял и медленно ответил:

— Да. — Контакт их взглядов так и не разрывался. — Даже чересчур.

Линдси чуть не задохнулась:

— Чересчур?

— Для моего спокойствия.

Глаза у него были темно-карие, и весь он был воплощением мужественности. Она совершенно забыла про альбомы.

— Что это должно значить?

— Ничего. Это ничего не значит.

Он чуть тряхнул головой и начал опускать голову, отводить взгляд… Только на этот раз она не дала ему это сделать.

Действуя на одних только инстинктах, Линдси поднесла руку к его небритой щеке — и поцеловала его. Его губы были теплыми и мягкими, но поначалу неподвижными и, наверное, немного напряженными… А потом она испытала дивное наслаждение ответа на свой поцелуй.

Он пришел в движение: открыл рот так, словно хотел захватить ее получше, и она ответила на жаркий напор, позволив первому неуверенному поцелую смениться новым, а потом еще одним… И каждый был все менее неуверенным, более решительным и страстным.

Его язык толкнулся в ее губы — и она встретила его своим, ощутив отклик в собственном лоне.

А потом его рука скользнула ей под волосы, на затылок, мягко массируя его и отправляя волны жара к ее макушке, по спине, плечам и груди. И ее поцелуй невольно стал более страстным.

Она ехала в Монтану, не думая о сексе: у нее не было желания настолько быстро найти другого мужчину. Если уж на то пошло, она была настроена совсем иначе, считая, что ей не нужен мужчина, что в жизни есть нечто большее, что там можно найти другие радости и богатства. Но сейчас… Господи! она хотела этого мужчину. Он был ей просто необходим. Она желала, чтобы он вошел в нее, желала его так, как никогда прежде не желала ни одного мужчину.

Руки Роба скользнули вниз по ее спине и легли на изгиб талии. Его пальцы шевелились и сжимались в такт поцелую. Она подалась ближе, желая большего, желая почувствовать его целиком. Ощутить его запах, его вкус.

Когда его ладонь нежно поднялась к ее груди, она судорожно втянула в себя воздух, ощутив резкий прилив страсти. Она ощутила его прикосновение всем своим существом — и эти ощущения еще усилились, когда он принялся прижимать и обхватывать ее своей большой ладонью. Она поймала себя на том, что выгибается навстречу ему, стремясь предложить себя, дать ему понять, как сильно ее к нему влечет. Он просунул палец под край ее лифчика и чуть прижал сосок. Она сладко вздохнула, ощущая, как у нее между ногами зарождается сладкий спазм. Хорошо… Как хорошо!

Наконец, они прервали поцелуй: обоим не хватило воздуха. Линдси подумала, что они переберутся на диван или даже начнут раздевать друг друга прямо здесь, на полу.

Но когда их глаза встретились, он вдруг переменился. Она увидела это. Она увидела, как на его лице страсть сменилась… решимостью установить между ними все ту же дистанцию, которую он начинал держать, как только их влечение становилось заметным. Однако на этот раз все было гораздо хуже, потому что они только что обнимались, наконец признав, чего им обоим хочется. И она ничего не портила глупой болтовней. И его рука все еще лежала на ее груди.

А потом он отстранился. Отпустил ее. Сел прямее.

— Тебе надо уходить.

От неожиданности у нее даже рот открылся, и она резко тряхнула головой.

— Что? — шепотом спросила она.

А Роб смущенно отвел глаза и стал смотреть прямо вперед, в стену, игнорируя ее смятение.

— Тебе надо уходить, Эбби. Надо уходить. Прямо сейчас!

— Но…

Она совершенно не знала, что говорить. Но ведь он должен ей что-то? Нельзя же вышвыривать ее из дома в холодную ночь!

— Просто уходи, ладно? — сказал Роб. А потом он поднялся на ноги. И отошел.

К лестнице. И ушел по ней наверх. Оставив ее одну. Даже пес, который до этой минуты мирно спал на месте, встал и ушел за ним.

Она еще минуту сидела на ковре, потрясенная, окаменевшая.

— Идиот! — пробормотала она. — Мысленно пообещав себе, что этого урока она не забудет, Линдси с трудом встала и в полном ошеломлении побрела к двери.

«Больше ты не поставишь меня в глупое положение, Роб Коултер».

Из окна второго этажа Роб смотрел, как Эбби уходит, и рассеянно теребил Кингу ухо. В свете фонаря над крыльцом ему было видно, как она сбежала вниз по ступенькам и пошла по газону с мягкой весенней травой к своей машине. Сердце у него тяжело ухало в груди.

Что с ним, к дьяволу?! Что он только что сделал?! Он обнимал красивую женщину, которая хотела того же, чего хотел он сам, — а он встал и ушел. Бросил ее в своем собственном доме.

Он слышал, как она его обозвала. Она была права.

— Я — идиот, — тихо сообщил он темноте, а потом посмотрел на Кинга. Темно поблескивающие собачьи глаза в сумрачном мезонине были обращены к хозяину.

Кинг в ответ испустил глубокий собачий вздох, который в тот момент показался Робу подозрительно похожим на согласие.

— Но так нужно. Связываться с женщиной для меня всегда равнозначно ошибке. А мне нельзя все испортить. Не могу рисковать, иначе мне придется отсюда уехать. А я не могу. И не стану.

Кинг приглушенно гавкнул, и Роб поймал себя на том, что всерьез жалеет, что не знает собачьего языка.

Но если она действительно собирается уезжать, то может быть… может быть, переспав с ней, он не совершил бы такой ошибки, как это бывало с другими женщинами.

Не будет никаких расчетов на нечто постоянное или хотя бы полупостоянное. Никаких отношений. Ей совершенно не нужно будет узнавать его тайны. И потому у него не будет никаких причин уезжать из Лосиного Ручья.

А потом он увидел ее куртку, брошенную на спинку кожаного кресла. В своем возмущении она о ней забыла.

Он поймал себя на том, что надеется, что она не слишком замерзнет, возвращаясь к себе в номер без нее.


Линдси все еще не могла опомниться. Он ее отверг! Он целовал ее так, словно забыл обо всем на свете, он даже ласкал ее грудь — и потом буквально ее оттолкнул!

Она прошагала к себе в номер, сунула магнитную карточку в замок и с шумом вошла в комнату. Она содрала с себя сапоги, швырнула их на пол, а потом гневно натянула на себя светло-зеленую маечку и хлопковые пижамные брюки в яркую полоску.

Когда в ее дверь громко постучали, она раздраженно подумала, что ей не до компании. Она яростно посмотрела на дверь, но потом решила, что, наверное, это Карла. Возможно, она увидела, как машина Линдси пронеслась мимо «Ленивого лося» — причем проехав круговую развязку не в том направлении, — и почуяла, что что-то не так. Ну что ж… хоть она и не готова рассказывать Карле о том, что случилось, но, видимо, ей все равно придется это сделать.