Мое путешествие было полно приключений. Может быть, судьба хотела помочь мне, отвлекая мои мысли. Дороги хуже, чем когда-либо. Вряд ли найдется хоть один крестьянин, который согласился бы отбывать барщину, исправляя дорогу, а в некоторых местах, с явным умыслом, на дорогу навалены камни. Два раза ломалось из-за этого колесо моего экипажа, и тогда тотчас же появились какие-то сомнительные фигуры в лохмотьях, которые, заложив руки в карманы, смотрели на то, как мои слуги старались исправить беду. На постоялом дворе отказались дать корм лошадям, и я уж собирался ехать дальше, когда вдруг хозяин, после краткого разговора с моим кучером, настоял на том, чтобы я дозволил покормить моих лошадей, и не взял с меня за это платы. Как я узнал, достаточно было назвать имя моего военного товарища Лафайета, чтобы вызвать эту перемену. Дальше на моем пути собирались уже все жители этих мест и долго, в ночной тишине, раздавались в моих ушах их возгласы: «Да здравствует республика! Да здравствует свобода!»

В Париже меня встретили тревожные известия. Памфлет Мирабо о letters de cachet[13] и государственных тюрьмах находится в руках у всех, несмотря на запрещение. Это — блестящее произведение, проникнутое огнем и мужеством и заставляющее забывать о личных недостатках автора. Бывают времена, когда энергия и смелость имеют столь преобладающее значение, что они заменяют все другие добродетели.

В кофейнях теперь только и разговоров, что о случае на последнем балу оперы, уже составляющем предмет грубых уличных песен. Королева, замаскированная и закутанная до полной неузнаваемости, появилась на этом балу, но тотчас же, вероятно, вследствие измены кого-нибудь из лакеев, была узнана в толпе. Ее начали преследовать шутками, которые сначала забавляли ее, что, разумеется, подстрекало к дальнейшим грубым выходкам. Только когда маска в кардинальской одежде приблизилась к ней и, несмотря на все ее старания уйти, не оставляла ее, королева залилась слезами и быстро удалилась. Никто не слышал, что говорила маска, но Гибер уверяет, что он видел, будто маска протянула ей туго набитый кошелек. Только после таких отвратительных сцен монархи, наконец, узнают, что толпа, не подготовленная к их приему полицейскими мероприятиями и придворными приказаниями, готова встретить их скорее грубостями, нежели выражениями восторга и преданности!

Перо мое останавливается. Каким незначительным представляется мне все то, что я пишу, в сравнении с одним великим чувством, владеющим мной, и которое не может вылиться в словах. Не было ли безумием, что я ушел от тебя? Разве не все все безразлично, лишь бы ты была моей? Дельфина, моя любимая, что сделала ты со мной? Все здание моей жизни разлетается как карточный домик от одного твоего дыхания!..


Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 3 мая 1783 г.


Не затем ли ты так долго заставила меня ждать твоего письма, моя любимая, чтобы все другие мои чувства были поглощены огнем моего страстного желания? И вдруг ты спрашиваешь меня, как будто ты не знаешь заранее, каков будет ответ: «Должна ли я приехать?» Если бы между нами было что-нибудь похожее, — хотя бы отдаленнейшим образом, — на возможность запрещения или приказания, я бы сказал: «Ты должна приехать!» Да, ты должна, потому что даже если я живу, дышу и говорю, то все это не имеет отношения к моему «я». Все мое «я» находится при тебе! Только как автомат двигаюсь я по улицам Парижа и паркету Версаля. Приезжай, приезжай так скоро, как только могут доставить тебя лошади из Фроберга в Париж!

Королева часто спрашивает о тебе. Любезный прием, оказанный ею мне, вызвал было у меня надежду, что, быть может, на нее можно иметь влияние. Но две недели, проведенные мною среди ее приближенных, доказали мне, что это невозможно. Результат ли это вообще воспитания монархов, принуждающего ее скрывать свою настоящую натуру, или… она и в самом деле такая, какой показывает себя? Я пробовал заговаривать с нею об очень серьезных вещах, но ничто не в состоянии приковать ее внимания, если только не имеет какого-либо личного отношения к ней. Искусством она интересуется только тогда, когда украшает свои замки и прогоняет свою скуку, а финансами Франции — лишь постольку, поскольку они отражаются на ее бюджете. Она никогда не бывает так счастлива, как после конференции о туалетах с m-me Бертен или после посещения Бемера.

Уже достаточно плохо, когда король не умеет быть ничем другим, как только носителем короны, но еще хуже, когда королева оценивает землю, на которой живет, только как питательную почву для себя!

Ты сообщаешь, когда приедешь. Но я не смею этому верить, пока не увижу тебя, пока не заключу тебя в свои объятия. Неужели я тебя так мало любил, что мог когда-нибудь раскрыть эти объятия и выпустить тебя?


Бомарше — Дельфине

Париж, 10 июля 1783 г.


Дорогая маркиза. Ваше возвращение в Париж имеет такое же значение для суеверных чувств неверующего, как появление белого голубя над храмом Аполлона.

Уже три месяца актеры Comedie Francaise[14] репетируют комедию, а восемь недель назад мне дано обещание графом Артуа, что она увидит свет со сцены Версаля. Но где бы ни состоялось первое представление, хотя бы в самом маленьком театре, перед дюжиной зрителей, она все же завоюет этим мир!

Однако, только ваше прибытие, только надежда, что вы будете находиться в зале, в тот момент, когда занавес откроется для моего триумфа, служит мне порукой, что это действительно произойдет.

Представление состоится через три дня. После этого вы разрешите мне поцеловать вашу ручку?


Бомарше — Дельфине

Версаль, пятница, 13 июля


Только что, за пять часов до представления, официальные посланные маршала Дюраса и начальника парижской полиции передали мне и актерам приказ короля: «Свадьбу Фигаро» играть запрещается!

Людовик французский бросает мне вызов. Я, Карон Бомарше, принимаю его. Теперь мы будем бороться не из-за права на существование пьесы, но из-за права на существование целого сословия!


Бомарше — Дельфине

Париж, июль 1783 г.


Дорогая маркиза! Вечер у вас был восхитителен. Ради вас я готов примириться со всем восемнадцатым веком и даже склонен был бы, если бы Господь Бог сделал меня своим ответственным министром, навсегда сохранить его.

Знакомство с графом Водрейль, которому вы содействовали, для меня неоценимо. Я завтра же уезжаю в Женневилье, чтобы осмотреть сцену и, в случае нужды, — граф дал мне на то широкие полномочия, — поспешно перестроить ее. А тогда!!!

С тех пор как воздушный шар поднялся на воздух и братья Монгольфьеры собираются собственной персоной составить конкуренцию всему, что имеет крылья: орлам и ангелам, амурам и фантазии, самое невозможное становится возможным, а, следовательно, возможно рождение на свет и детища моего юмора.

Если бы вы только слышали, с каким, подлинно патриотическим огорчением наши политики из кофеен обсуждают те возрастающие расходы, которые необходимо поведет за собой неотвратимое создание воздушного флота. Если бы вы видели, как они заняты разработкой счастливой идеи учреждения нового воздушного департамента для тех, кто тщетно дожидается министерского поста на земле, и как серьезные друзья отечества поглощены разрешением жгучего вопроса, какие меры следует принять, чтобы вовремя воспрепятствовать Англии узурпировать царство Эола, как она уже узурпировала царство Посейдона. Ну, а меня во всех этих будущих возможностях воздушных путешествий привлекает только одна мысль: медленно подняться вверх, вооружившись хорошей подзорной трубой, и там спокойно ждать, пока наша планета повернется настолько, чтобы мой шар в один прекрасный вечер мог опуститься в Китае. Для французских писателей, философов и мечтателей о свободе это, должно быть, идеальная страна.


Маркиз Монжуа — Дельфине

Фроберг, 20 июня 1783 г.


Моя милая! За ваше дружеское осведомление о моем здоровье я благодарю вас от души. Я не ожидал, что вы интересуетесь этим. В этом году я отказываюсь от поездки в Париж. Парижские удовольствия слишком утомительны для меня и слишком дорого стоят. Я предпочитаю им тихую работу в моей лаборатории. Так как вы не собираетесь вернуться раньше поздней осени, то вас, вероятно, не стеснит то, что граф Калиостро, который недавно вернулся из Англии, приедет ко мне, как только кардинал отпустит его.

Я желаю вам столько удовольствий, сколько в состоянии вынести ваше душевное равновесие и ваше здоровье.


Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Версаль, 1 августа 1783 г.


Ты жалуешься на мой мрачный вид. Ты огорчаешься, возлюбленная, потому что ты думаешь, что я скрываю от тебя какое-то тайное страдание, чтобы не огорчить тебя. Ах, ведь ты же знаешь слишком хорошо, что меня мучает! Я не выношу улыбающихся лиц дураков, их многозначительные мины и тайный шепот вокруг нас! И часто я испытываю такое ощущение, как будто ты, ты, моя святая, стоишь обнаженная перед похотливыми взорами толпы. Тогда невольно моя рука хватается за шпагу.

Что только было вчера на Марсовом поле, где огромная толпа народа, затаив дыхание, с напряжением ожидала подъема Монгольфьера с первым пассажиром, маркизом д'Арлянд! Экипажи придворного общества, где сидели дамы, стояли рядами и их окружали тесным кольцом кавалеры, верхом на лошадях и пешие. Когда я пришел, мои взоры недолго искали тебя. Ты была окружена больше других, — «красавица Монжуа», «прелестная Дельфина», «роза Вогез»… Как и все прочие, я подошел и поклонился тебе. И тотчас же все многозначительно переглянулись и отодвинулись, совершенно так, как во времена Людовика XV отодвигались придворные дамы, когда входила королевская любовница. Я молча поклонился и ушел, не обращая внимания на твои прекрасные, увлажненные слезами глаза. Я позавидовал в этот момент воздухоплавателю, который мог навсегда скрыться в облаках.

Позволь мне с этого времени видеть тебя только в твоей тихой комнатке; утром, раньше, чем праздные люди начинают свой объезд с визитами, в полдень, когда, истощив свой запас сплетен, они возвращаются домой, и ночью, моя возлюбленная, когда благодетельная темнота закроет доступ всем любопытным взорам.


Бомарше — Дельфине

Париж, 26 августа 1783 г.


Дорогая маркиза! Прежде всего, вернувшись из Лондона, я отправился не к графу Водрейль, а к вам, судите поэтому о моих чувствах к вам. И у ваших дверей я узнаю, что вы больны. Как раз теперь! Через три недели вы должны быть здоровы, хотя бы мне пришлось предписать вам для этого средства всех чудесных целителей мира! Пробовали вы сахарные шарики Диллона, мышиный жир m-me Бернар, электрическое лечение доктора Дюрана? Ведь вы же не Франция, которой для лечения у первейших докторов не хватает самого главного — денег! Поэтому она и вынуждена позволить лечить себя цирюльнику, — бедняжка.

Могу я надеяться получить от вас известие, когда вы можете принять меня?


Бомарше — Дельфине

Париж, 12 сентября 1783 г.


Вас нигде не видно, ваши окна занавешены, но вы, ведь не сидите же в уединенной лаборатории и не размышляете над искусством делать золото! Ваши двери остаются для меня закрытыми, а между тем я видел гостя, для которого они открылись!

Не бойтесь ничего. Все, что открыто или тайно восстает против закона и установленных обычаев, находится под защитой Фигаро.

Знаете ли, что именно по этой причине, к тем, кто уже находится под моей защитой, я уже причисляю и одну очень высокопоставленную даму. Вы, может быть, думаете о герцогине Бурбонской, которая отплачивает своему неверному супругу той же монетой, или о маленькой принцессе Шартрской, которая… распевает дуэты с красивым адъютантом своего супруга в то время, как он сам… учится играть на арфе у m-me Жанлис. Или о хорошенькой Кондэ, соблазненной в годы девической невинности каким-то невидимым богом и потом, вероятно в награду за святость, нашедшей принца королевской крови, который повел ее к алтарю, но… не к постели? Не идите дальше в этом направлении, моя красавица. Этот путь бесконечен, но он все же не приводит к той даме, о которой я говорю.

Я хотел бы рассказать вам, что я видел, чтобы в ваших выразительных глазах прочесть любопытство, волнение, испуг, словом, все те ощущения, которые ваши уста не высказали бы мне из скромности. Должен я молчать? Но во мне слишком силен поэт и вследствие этого я не могу сохранить только для себя тот необыкновенно занимательный акт пьесы, по всей вероятности, не первый и не последний, которого я был случайным зрителем. Слушайте же!

Вы знаете, что я хожу гулять по ночам. Когда люди совлекут свои украшения, смоют румяна со своих желтых щек, снимут кудрявые парики со своих лысых голов и стащут прекрасные, чистые белые чулки с роскошными подушечками, заменяющими икры, со своих худых, грязных, волосатых ног, то и души их так же снимают свои одежды. Правда, нагота их душ не всегда бывает приятна для взгляда, но всегда необыкновенно интересна. Я видел, как маршалы Франции превращались в королей дьявола, шутовские поэты — в трагических героев, гетеры — в мадонн, а королевы… но помолчим об этом, пока вы не услышите рассказа о моем приключении.