— Я хочу хоть один раз доставить себе радостный день, — сказала королева с грустной улыбкой и взяла полный кошелек, чтобы раздать деньги обитателям маленьких домиков, которым она покровительствовала.

Когда мы приблизились, к нам навстречу вышли лакеи, посланные вперед, чтобы оповестить о визите королевы. Они имели смущенный вид. «Люди на работе», — сказали они. Королева прикусила нижнюю губу. «Мы подождем», — ответила она и села на каменную скамью. Люди выглядывали в маленькие окошечки, то там, то сям, и тотчас же исчезали. Наконец, показалась веселая толпа ребятишек, бежавших с луга нам навстречу. Королева позвала их, взяла самого маленького на колени, поцеловала его и каждому сунула в руку золотую монету. Родители же украдкой смотрели на это из-за изгороди.

— Еще год назад они все лежали передо мной во прахе! — горько проговорила королева.

Мы, молча, пошли назад. Только она шла перед нами, гордо подняв голову, с высокомерно презрительной улыбкой на устах.

Вслед за тем мы все обратили внимание на перемену настроения не только у нее, но и у короля, который, более чем когда-либо, выказывает склонность к секретным совещаниям со своей супругой и никогда не упускает случая привлечь ее в совет министров. Но мера его добродушия, по-видимому, наконец, истощилась.

— Новаторы хотят перестроить Францию по английскому образцу, — сказал он недавно с горечью, а затем, во время последнего официального приема в Версале, громко заявил: «Идея создать постоянные генеральные штаты носит характер, подрывающий монархию. Если она осуществится, то между королем и народом останется только одна промежуточная сила — армия». Все были удивлены, так как король впервые напомнил о силе.

Несколько дней тому назад происходило парламентское заседание в присутствии короля, и на этом заседании еще ярче выразилась перемена его настроения. Вы знаете, что до сих пор я избегал политики еще больше, чем некрасивых женщин. Если же я отправился на это заседание, то только потому, что этого рода зрелища нарушают все-таки жизненную пустоту, с тех пор, как театры стали делаться все скучнее, танцовщицы старее и даже сомнамбулы, которые раньше вызывали у нас такой приятный трепет, стали заниматься политическим ясновидением.

Впрочем, оказалось, что на это заседание стоило идти. Хранитель печати, надутый и красный, как индейский петух, держал во имя короля речь — грозную филиппику и после каждой фразы останавливался, чтобы наблюдать за ее действием.

— Только король один имеет верховную власть в государстве!.. (Несколько советников заметно пожимают плечами). Сам Господь Бог даровал ему эту власть, и он ответственен только перед Богом!.. (На всех лицах появляется насмешливая улыбка). Законодательная власть находится только в руках короля. — Громкое «ого!» раздается в зале.

Затем прочитывается эдикт о займе — дело идет о кругленькой сумме в 400 миллионов! — и шлюзы красноречия открываются.

Каких только водопадов не увидали мы! В особенности выдавался один господин, Дюваль д'Эпремениль. Он развернул весь катехизис энциклопедистов: «Права человека», «Суверенитет народа», «Общее благо», «Общая воля»… Даже во сне все это продолжало звучать в моих ушах! О займе никто и слышать не хотел, напоминая отчасти дрессированную собачонку, у которой слюнки текут при виде жирного кусочка, но которая, косясь на него, все же отворачивает голову, когда ей говорят: «Пфуй — это от короля!»

Однако, несмотря на все возражения, велено зарегистрировать эдикт. Ропот неудовольствия поднялся в зале. Этим моментом воспользовался герцог Шартрский, — мне неприятно давать ему титул его славного, покойного отца, герцога Орлеанского, — и объявил, что поведение короля незаконно!

Последовала короткая пауза всеобщего смущения, но, к сожалению, никто не воспользовался ею, чтобы предложить корону новому народному герою, хотя мадам Жанлис способна играть роль Помпадур даже без суфлера.

— Это законно, потому что я этого хочу! — прозвучал громко и ясно голос короля в зале. И двор удалился вместе с его свитой.

Сегодня уже изгнанный герцог превратился в мученика народной свободы! Я знаю достаточное количество членов третьего сословия, которые проливают о нем горькие слезы. Это — малютки из опереточных зал и жрицы Венеры из Пале-Рояля!

Такого рода фарсы напоминают мне «буку», которым нас пугали в детстве. Если «великая революция», которой стараются напугать взрослых, ничего другого не умеет делать, как только грозить розгой да забрасывать гнилыми яблоками и пестрыми пряниками, то!..

Ах, если бы могли снова вернуться дни Шантильи! Ведь мы так еще молоды, прекрасная Дельфина!


Маркиз Монжуа — Дельфине

Страсбург, 12 декабря 1787 г.


Моя милая. Заседания Провинциального собрания протянутся до конца месяца. Я чувствую себя достаточно крепким, чтобы выдержать это, хотя мое положение не из легких. Большинство членов склоняется в пользу поземельного налога. Что Роган через посредство своего викария присоединил свой протест к моему протесту, конечно, больше повредило нашему делу, нежели принесло пользы. Барон Флаксланден с удивлением спросил меня, почему я так упорствую, ведь мне уже нечего бояться этого обложения? Знамение времени: не могут понять, что человек может бескорыстно защищать принципы и поступать сообразно с этим!

Во всех же других вопросах царит отрадное единодушие. Желание ограничить всеми способами полновластие правительства, сделать невозможными злоупотребления интендантов, разбогатевших вследствие нашей уступчивости, — вот что занимает преобладающее место в переговорах.

Очень сожалею, что непрекращающиеся проливные дожди вызывают неприятную сырость в замке. Оставайтесь по возможности в одной комнате, где камин должен постоянно топиться, чтобы ребенок не испытывал вреда от сырости.


Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 15 декабря 1787 г.


Мое страстное желание побеждает мою гордость и мой разум. Ты одна. Я прошу тебя, передай рейткнехту твой ответ на мой вопрос: могу ли я видеть тебя?


Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине

Монбельяр, 18 декабря 1787 г.


«Я не выдержу, — говоришь ты, — глаза у меня зальются слезами, если я когда-нибудь выйду из бурга на яркий дневной свет. Сердце у меня разорвется, когда я увижу тебя…»

Если б я не знал, наверное, что никого нет у тебя… Честное слово, Дельфина, я бы должен был думать, что у меня есть соперник!

Призраки прошлого встают передо мной. Хорошо, что начинаются жаркие битвы, куда я могу ринуться…


Люсьен Гальяр — Дельфине

Париж, 11 мая 1788 г.


Уважаемая маркиза. Что я обещал, того я не забываю. Если я не писал до сих пор, то только потому, что я потерял принца из глаз на многие месяцы и боялся показаться навязчивым, не имея возможности сообщить о нем никакого известия.

Только вчера я впервые увидал его среди мятежа в Пале-Рояле. Он пожал мне руку. «Дело становится серьезным», — сказал он мне, указывая глазами на жестикулирующую кричащую толпу. «Начинается агония абсолютной монархии», — отвечал я. Он кивнул головой и вскоре опять затерялся в толпе.

Начиная с 4 мая, когда король лишил власти парламент, волнение возрастает. Парламентские советники, аристократы и священники братаются на улицах с лавочниками, рабочими и журналистами. А ослепленному народу они внезапно представляются как настоящие герои свободы!

Бурный поток из Парижа разливается по провинции и точно состязается с непогодой, которую посылают нам небеса. Призванные стражи престола, священники и дворяне поднимают против него оружие, предназначенное для его защиты, и тем разрушают в народе последние остатки детских грез о неприкосновенной святости королей.

А король старается укрепиться в обветшавшей крепости абсолютизма, не замечая, что она уже превратилась в развалину.


Граф Гибер — Дельфине

Гренобль, 20 июня 1788 г.


Дорогая маркиза. Моя поездка в Альзас не состоялась в прошлом году из-за слухов о войне. А в этом году ей чуть было не воспрепятствовала внутренняя война. Я пережил такие дни, которые не легко забываются, и в моей душе происходила тяжелая борьба между солдатом и гражданином.

Мы узнали в Париже, что регистрация новых эдиктов в Дофинэ происходила при помощи штыков и вызвала вооруженное сопротивление населения. Комендант, герцог Тоннер, просил о помощи. Меня послали на рекогносцировку в Гренобль, и едва я туда прибыл, как испуганные поселяне тотчас же наполнили улицы.

— Вся горная область восстала, — рассказывали они. — Мужчины в кожаных куртках и зашнурованных башмаках, вооруженные косами и цепами, навозными вилами и дубинами, точно дикие, устремляются с гор целыми толпами. Я вызвал гарнизон, но было поздно. В город уже ворвались массы людей страшного вида, огромного роста, с большими всклокоченными бородами. Герцог Тоннер, на которого они напали в его дворце, был тяжело ранен. Генерал Жукур, призванный на помощь, сказался больным, а первый же офицер, отряд которого был послан навстречу мятежникам, бросил свою шпагу и, протянув руки, крикнул: «Мы не стреляем в своих отцов и братьев!»

Только после нескольких кровавых стычек нам удалось, наконец овладеть этим отчаянным положением. Но мы чувствовали себя как в неприятельской стране. Самый крошечный мальчишка старался доказать свою любовь к отечеству тем, что показывал язык каждому человеку в мундире!

Вы знаете мои взгляды и поэтому поймете, что я с радостью следую приказу отправиться на маневры в Альзас, так как это избавляет меня от необходимости исполнять далее роль защитника абсолютизма.

В будущем месяце я уже буду в Страсбурге и оттуда буду иметь смелость нанести вам визит во Фроберг.


Граф Гюи Шеврез — Дельфине

Версаль, 10 августа 1788 г.


Прекраснейшая! В Версале передается с рук на руки рисунок Гибера: под мрачными сводчатыми воротами бурга видна прелестная фигура женщины, нежной и изящной, словно фея. Мягкими складками ниспадает белое платье вокруг ее стройных членов, а на ее тонком личике блестят огромные, испуганные детские глаза. «Дельфина» — стоит внизу надпись среди пылающего сердца.

Дельфина! Какое очарование снова охватывает меня! Как я завидую счастливцу, который мог вас увидеть! Как прославляю я несчастье, которое делает вас еще красивее!

С тех пор, как дофин покинул нас, — он в самом деле как будто не умер, а тихо ушел от нас, — королева ни разу больше не засмеялась. Только ваше изображение вызвало на лице подобие улыбки.

— Я нежно целую мысленно милую, маленькую маркизу, — сказала она.

И еще другая, совсем другая женщина улыбнулась вашему изображению. Это была Гимар.

«На последний танец», — так пригласила она своих друзей. Ее отель сиял огнями сотен свечей, ее стол сгибался под тяжестью серебряных приборов, а потолок украшен был сеткой из чудных роз. Она еще раз протанцевала все танцы, которые некогда были ее триумфом, но танцевала их медленно, нерешительно, точно во сне. А в это время с потолка сыпался дождь из розовых листьев.

— Розы вянут! — заметила она грустно.

— От вас зависит, чтобы они расцвели снова. — Как можете вы уходить от нас? — Что такое опера без вас? — кричали ей со всех сторон. Но ее решение покинуть сцену оставалось непреклонным.

— Парикмахеры и лакеи стали теперь судьями талантов, — сказала она. — Я же своими успехами обязана была только приговору лучших кругов. Неужели же теперь я могу допустить, чтобы меня критиковал всякий сброд! — объявила она, и мы больше не противоречили ей.

Спустя два дня она прислала мне карикатуру: скелет женщины, с нарумяненной мертвой головой, в парике, украшенном перьями, и в розовой газовой юбочке, танцуя, вскидывает на воздух кости ног. «Скелет грации», — была подпись, а на другой стороне почерком Гимар было написано: «Благодарность парижан!»

В вашем старом бурге, с его привидениями, милая Дельфина, пожалуй, все же уютнее теперь, чем в Париже!


Граф Гибер — Дельфине

Париж, 23 августа 1788 г.


Дорогая маркиза. Я все еще чувствую вашу атмосферу вокруг себя, хотя уже две недели нахожусь в Париже. Я думаю, что эта атмосфера не может испариться, потому что вы скоро и ясно дали мне понять, что это не раздушенный воздух салонов, наполненный мимолетной игрой в любовь, и легко улетающий в открытые окна, а суровый воздух Вогез.

Я знаю женщин — очень мало, впрочем! — нашедших в браке осуществление своих мечтаний о счастье. Около вас царит такое же спокойствие. Никакое легкомысленное желание не может существовать возле вас! Как это случилось, что возле вас я чувствовал себя, как возле этих счастливиц, хотя на ваших чертах ясно были написаны страдания и лишения?