Александра Девиль - Письмо Софьи

– Наверное, Даниил успел понравиться тебе как мужчина?

– Что толку сейчас об этом говорить!.. – вздохнула Софья и оперлась лбом о стиснутые руки.

– Да. Он произвел на тебя впечатление. Потому-то и Горецкого ты уступаешь без боя Калерии.

– Тетушка, не надо об этом! Я и так сейчас в полном смятении, только вида не подаю!

– Я понимаю, как тебе трудно. Трудно вдвойне оттого, что ты вынуждена скрывать и свои прежние отношения с Юрием, и свое тайное, едва осознанное чувство к Даниилу. Но ты молода, вся жизнь у тебя впереди. Будь сильной и стойкой, собери свою волю в кулак. Надо жить и надеяться на будущее.

– Какое будущее? Разве оно есть у одинокой сироты с сомнительным происхождением и испорченной репутацией?

– Будущее есть у всех. Одному Богу известны наши судьбы. Ты еще встретишь хорошего человека, который полюбит тебя за твои достоинства и сумеет защитить от злых языков.

– Ах, тетушка, ваши слова о хорошем человеке звучат как наивное утешение, – грустно улыбнулась Софья. – Да я ведь и сама уже вряд ли кого-то полюблю. Перегорела…

– Так молода и уже перегорела? Может, хочешь уйти в монастырь, как моя Каролина? Нет, для монашеской жизни у тебя слишком горячая кровь и мятежная натура.

– В монастырь я пока не собираюсь, но буду жить тихо и уединенно в своем маленьком поместье.

– Все-таки хочешь уехать из Вильно?

– Да, уеду. Здесь все для меня чужие, кроме вас. А видеть каждый день Горецкого рядом с Калерией мне тоже неприятно, ведь все же я когда-то его любила.

– Не уезжай, пока я жива! Недолго уже осталось…

Софья принялась утешать тетушку, хотя и сама видела, что Ольга Гавриловна угасает с каждым днем.

Видели это и другие домочадцы, а потому срочно написали Адаму и Каролине, которые, приехав, едва успели проститься с умирающей матерью.

Последние дни перед кончиной Ольга Гавриловна мучилась от боли, но находила в себе силы никого и ничего не проклинать, не будить весь дом криками, лишь упрямо и истово молилась, иногда впадая в забытье. Перед смертью она всех успела благословить, а Софье напоследок еще раз напомнила: будь сильной и стойкой.

Девушка и сама понимала, что надеяться ей в жизни надо только на себя и черпать силы в своей душе даже тогда, когда они ничем не подпитываются из внешнего мира.

Через несколько дней после похорон Ольги Гавриловны Софья встретила возле церкви Луговского и, разговорившись с ним, узнала, что скоро из Вильно в Москву отправляется большой обоз, в котором поедут многие офицеры, чиновники и купцы. Софья тут же решила присоединиться к отъезжающим и попросила Луговского ей в этом посодействовать.

Жеромских она заранее не предупреждала и денег у них на дорогу не просила; вместо этого пошла к меняле и обратила в рубли пару золотых монет из своего запаса.

После смерти Ольги Гавриловны Софья редко появлялась на половине дома Льва Жеромского, но за день до отъезда вдруг зашла – и случайно услышала разговор двух служанок. Одна из них, молодая и бойкая горничная Орыся, сообщала пожилой кухарке, что давеча Юрий Горецкий сделал панне Калерии предложение и теперь в доме все будут готовиться к свадьбе.

Услышав такую новость, Софья только укрепилась в своем решении поскорее уехать из Вильно.

Об отъезде она объявила Жеромским в последнюю минуту. Лев промолчал, а Юлия Николаевна и особенно Калерия стали уговаривать Софью остаться, даже намекнули о предстоящем свадебном торжестве. Однако Софья пояснила свой скорый отъезд желанием увидеть брата и сестру, а напоследок еще добавила с грустной улыбкой:

– Я и так уж у вас загостилась. Теперь, когда тетушки Ольги нет, мне пора возвращаться в родные края. Я бы, может, уехала и позже, но тут такой случай: большой санный поезд[20] сегодня отправляется в Москву, чтобы успеть до весенней распутицы. Ведь это куда безопасней, чем ехать в одиночку.

Жеромские согласились, что да, в поезде ехать безопаснее, и попрощались с Софьей довольно тепло, хотя она и видела, что ее отъезд их отнюдь не огорчает. Горецкого в момент прощания не было в доме, и это вполне устраивало Софью, которой сейчас тягостно было бы встречаться взглядами с некогда любимым женихом.

Скоро нехитрые пожитки Софьи были уложены в экипаж, представлявший собой дормез, поставленный на полозья, и сама она села туда рядом с Луговским и еще двумя попутчиками.

Девушка, хоть и стремилась к отъезду, но все же оставляла Вильно не без сожаления. Больше года она провела здесь, и это был странный отрезок ее жизни, полный надежд и разочарований, мимолетных радостей и долгих сомнений, горестных потерь и невысказанных чувств…

Санный поезд тянулся по заснеженным дорогам, и смутной белой пеленой тянулись мысли Софьи: «Впереди – вся жизнь, а позади – одни утраты. Как жить и чем? И зачем? Но – надо жить…»

Объясняя свой отъезд желанием увидеть брата и сестру, Софья была искренна лишь наполовину. Да, она хотела бы увидеть Павла, а вот встречи с Людмилой не жаждала вовсе. Но главное, что звало ее в разоренную и сожженную Москву, было стремление найти действительно родную душу, некогда отданную в чужие руки.

Софья не знала, жива ли ее сестра, которой теперь уже должно быть около четырнадцати лет, где и как она живет, какое имя носит. Единственное, что было Софье известно благодаря запоздалому признанию сводного брата, это фамилия удочеривших девочку купцов – Туркины.

В обоз, где ехала Софья, по дороге подсел пожилой купец из Замоскворечья Иван Филиппович, который однажды в разговоре припомнил, что некогда жили возле Серпуховских ворот купцы по фамилии Туркины, да будто бы съехали куда-то еще лет за пять-шесть до войны. Больше Иван Филиппович о них ничего не знал, но обещал познакомить Софью с некой купчихой Евдокимовной, которая уж точно знала все наперечет купеческие семьи в округе. Вопрос был лишь в том, чтобы эта самая Евдокимовна сейчас находилась в Москве, – ведь далеко не все жители вернулись в опустошенный пожарами город.

Начало марта выдалось снежным, но белый ковер не мог скрыть печальной черной картины разрушения древней столицы. Подъехав к центральной части, путники увидели, что Кремль еще не был вполне приведен в порядок, улицы завалены мусором, Охотный ряд представляет собой базар из возов, на Красной площади по обеим сторонам построены на скорую руку деревянные лавочки, в которых продавался хлеб, табак, сахар и некоторые мелкие товары, а также менялось серебро.

Одни лишь главные соборы были очищены и приведены в прежнее состояние. Взглянув на золотой купол колокольни Ивана Великого, горевший в лучах морозного солнца, Софья вдруг подумала о драгоценной церковной утвари, которую спрятала в тайнике дома, чтобы затем отдать одному из храмов. Девушка и сейчас не собиралась отступать от своего намерения, несмотря на то, что очень нуждалась в деньгах, потому что ее ограбили в дороге на одной из последних станций. Неизвестные воры ночью нашли ее тщательно спрятанный сундучок, в котором хранились деньги и золотые монеты из клада. Теперь Софье не на что было бы даже добраться до Старых Лип; оставалось надеяться, что Павел уже в Москве и поможет ей деньгами; в противном случае придется закладывать или даже продавать подаренные еще отцом кольца и цепочку.

В Москву Софья въехала лишь в сопровождении Ивана Филипповича, поскольку Луговской с двумя своими друзьями сошел раньше, направляясь в имение родителей под Рузой. Впрочем, сейчас именно Иван Филиппович и был Софье нужнее других, потому что мог свести ее со старожилами Замоскворечья, знавшими Туркиных. Именно с целью найти таковых девушка первым делом направилась не в дом Павла, а к Серпуховским воротам, где обитала всезнающая купеческая вдова Евдокимовна.

Доехав до конца Полянки, Иван Филиппович велел кучеру остановиться и, оглядевшись, указал Софье на серый дом с зелеными ставнями:

– Гляди-ка, уцелел домишко нашей Евдокимовны! Мой на Пятницкой куда больше пострадал, восстанавливать надо. Ну, да это ничего, уж как-нибудь справимся; главное, что супостата прогнали и войне конец.

Софья промолчала; для нее конец войны не означал конца ее испытаний; война продолжалась в ней самой. Лишь усилием воли она подавляла то чувство одиночества и душевного разлада, которые охватили ее после известия о гибели Даниила. И встреча с Юрием отнюдь не облегчила ей душу, а только добавила горечи.

Вслед за Иваном Филипповичем Софья направилась к серому дому с зелеными ставнями. У ворот стояли две тучные пожилые женщины в купеческих салопах и о чем-то спорили, оживленно жестикулируя.

– Да вот же и сама Евдокимовна со своей кумой! – приглядевшись, сообщил Иван Филиппович.

– Ну, хоть в этом мне повезло, – вздохнула Софья.

– Да вы не печальтесь, барышня, – с сочувствием глянул на нее купец. – Кучеру заплачено, чтобы он вас до братниного дома довез. А воров тех, которые сироту обобрали, Бог еще накажет.

– Спасибо вам за помощь, Иван Филиппович.

– А как же, православные должны друг другу помогать. – И, приблизившись к серому дому, окликнул хозяйку: – Эгей, Евдокимовна! Будь здорова сама и твоя кума!

– А ты, старый, все с прибаутками! – оглянулась на него купчиха. – Сам тоже будь здоров! Ну, слава Богу, возвращаются в Москву-то люди понемногу. Вон и ты вернулся. А мы уж думали, так и останешься у брата в Могилеве, а то и женят там тебя на какой-нибудь литвинке. Да ты, правда, и не один. – Евдокимовна с любопытством оглядела Софью. – Но больно молода для тебя. Это, верно, твоя племянница?

– Болтушка ты, Евдокимовна! А эта барышня – моя попутчица, едет она от самой Вильны. К брату на Покровку направляется, а сюда нарочно завернула, чтобы тебя найти.

– Меня? – удивилась купчиха и переглянулась с кумой. – Что-то я такой барышни не припомню.

– Да, вы не знаете меня, Евдокимовна, – пояснила Софья. – Зато, говорят, вы знали всех купцов в округе. Меня интересует одна семья, жившая здесь до войны. Туркины. Слыхали вы о таких?

– Как же, как же! – оживилась купчиха. – Туркин Федот еще тот самодур был! А жена его Маланья – дура дурой, боялась его как огня, хоть сама была из зажиточной семьи. Наверное, от его-то тиранства у нее и дети мертвые рождались.

– Но ведь у Туркиных все же была одна дочь? – волнуясь, спросила Софья. – Ей сейчас, должно быть, лет тринадцать-четырнадцать.

– Да, была, – подтвердила Евдокимовна. – Уж каким-то чудом Маланья разродилась живой девочкой. Говорят, кучу денег заплатила лучшей повивальной бабке. А больше-то у Туркиных детей, кажись, и не было.

– Порода, видно, такая у Маланьи, – вступила в разговор кума. – Ведь и сестра ее, которая с учителем сбежала, тоже не имела детей.

– А как звали дочку Туркиных? – поинтересовалась Софья.

– Как звали?… – Евдокимовна наморщила лоб. – Не то Ангелина, не то Акулина. А может, Антонина…

– Да путаешь ты все! – перебила ее кума. – Звали ее Галина.

– Нет, это ты, мать моя, путаешь! – вскинулась Евдокимовна. – Памяти-то у тебя отродясь не было! Ангелина или Акулина, но никак не Галина, уж это точно!

– А я говорю – Галина!

Иван Филиппович остановил спорщиц:

– Да ладно вам препираться, трещотки! Лучше скажите барышне, куда и почему Туркины уехали из Москвы.

Купчиха охотно пояснила:

– А Федот, как разорился-то на полюбовницу, так дом городской ему пришлось продать, и уехал он в село под Тулой.

– Да не под Тулой, а под Рязанью! – поправила ее кума.

Опасаясь, что в этом споре истины не добиться, Софья поспешила спросить:

– И что, с тех пор Туркины в Москве не появлялись?

– Вот как уехали – так будто и сгинули! – развела руками Евдокимовна. – Когда-то один ямщик говорил, что будто бы Федот помер где-то в дороге. Ежели так – то поделом ему, Бог наказал самодура за то, что он Маланью со свету сживал. Правда, она навряд ли тоже долго прожила.

– Значит, их дочка могла остаться сиротой? – насторожилась Софья. – А нельзя ли у кого уточнить, где все-таки находится село, в которое переехали Туркины?

Купчихе вдруг показались подозрительными настойчивые расспросы незнакомой девушки, и она недоверчиво прищурилась:

– А вам это зачем, барышня?

– Да, видите ли… меня просили о них узнать дальние родичи, – нашлась Софья.

– Какие родичи? С Федотовой, что ли, стороны? Может, кто в опекуны девчонке набивается? Так ее, коли осиротела, Маланьина сестра к себе возьмет. Все лучше, чем отцовская родня.

– Значит, о Туркиных вы больше ничего не знаете? – не унималась Софья. – Может, о семье Маланьи вам что-нибудь известно?

– Истинный крест – ничего! – покачала головой Евдокимовна. – Родители Маланьи были не отсюда, мы их и не видывали. Только сестру ее, сбежавшую из отцовского дома с учителем, мы тут встречали пару раз. А я и сама бы хотела знать, жива ли Маланья, да где маленькая Ангелина обретается.