– Ты зачем приехала-то? – его вопрос сразу расставил все на свои места. Откровенного разговора, о котором мечтала Аля, не состоялось. Отец возвращался поздними вечерами, быстро поглощал приготовленный ужин. Он ел, думая о чем угодно, кроме еды. Даже не замечал, как Алевтина замирает за столом напротив, ожидая похвалы за вкусно приготовленный ужин. Варвара Петровна оставалась верной себе – она «милостиво позволила» падчерице готовить в дни пребывания дома.

– Ты ведь не привыкла бездельничать? – растягивая губы в тонкую полоску, заметила она. – Отцу будет приятно заметить, что ты отличная кулинарка. Ты согласна?

Наблюдая за разочарованием на лице падчерицы, она теперь испытывала злорадное удовлетворение. Это был маленький штрих к ее портрету. Алевтина поняла, что со временем люди не меняются, они остаются верны своим привычкам, привязанностям и неприятиям. Значит, ей нечего делать в отчем доме. Чуда не будет. Она чувствует себя чужой, ненужной, одинокой. Из братьев и сестер в доме остались только Прохор и Матвей. Они не испытывали родственных чувств к приехавшей сестре. В их взглядах, усмешках было открытое желание поскорее избавиться от ее присутствия в доме. Общих тем так и не нашлось. Алевтина выдержала неделю и уехала, дав себе зарок не возвращаться туда, где ее не ждут. Напоследок она побывала на кладбище. Могилы матери там не было давно – во время войны бомбежка не жалела ни живых, ни мертвых. Односельчане сделали братскую могилу, на плите которой записали имена и фамилии всех, кто был захоронен здесь. Найдя в длинном списке фамилию матери, Алевтина почувствовала, как сжалось сердце: Орлова Нина Григорьевна. Девушка прислушалась к собственным ощущениям: ни горечи, ни подступающих слез. Память давно лишила ее возможности вспомнить даже лицо матери. Что же у нее осталось? Только пустота и боязнь перед жизнью, в которой ей предстоит все решать самой. Будто и привыкла к этому, хотя разве можно смириться с тем, что одинок? И обратиться к матери – только во снах, к отцу – лишь со словами прощания. Аля машинально расплетала и заплетала кончик косы, занимая дрожащие пальцы. Могила была ухоженной, даже травинки не нашлось, чтобы выдернуть. Холодный камень, ровный ковер ярко-зеленой травы, вечное безмолвие…

В Саринск она вернулась со вновь открывшейся раной – прошлое не отпускало. Оно шло, наступало на пятки, заставляя снова смотреть под ноги, не поднимая глаза на окружающий мир. Захотелось срочно увидеться с Зоей Федоровной. Она всегда понимала ее настроение. Аля уже не удивлялась тому, что эта женщина стала ей близка, и отношения с нею были важны, необходимы для молодой девушки. Она пыталась заполнить пустоту в своем сердце, возникшую давно и никак не проходящую.

Зоя Федоровна всегда была рада Алевтине. Суетясь вокруг нее, она снова заговорила о том, чтобы Аля вернулась к ней. В этом было не только желание покончить с одиночеством, но и боязнь неуклонно приближающейся старости. Ее легче было встречать в компании. Пожилая женщина настаивала на том, чтобы племянница перебралась из шумного общежития в ее небольшую, но уютную квартиру. Аля сопротивлялась, пока не нашла оправдание для своего пребывания в этом доме: тетя нуждалась в ней. Значит, это место, где она должна находиться. Ей сразу стало легко принять решение.

Жизнь снова делала новый поворот. По настоянию тети Алевтина поступила на вечернее отделение химико-технологического техникума Саринска. Зоя Федоровна полностью освободила ее от домашних забот, приветствуя желание племянницы учиться. Влияние на нее оказал мастер покрасочного цеха. Именно он красноречиво рассказывал о том, как быстро и уверенно шагает вперед эта наука. Аля заслушивалась его речами. Она вообще чувствовала, что этот невысокий, коренастый мужчина привлекает ее больше, чем она того хотела. Ей нравился запах табака, постоянно исходивший от него, пальцы, измазанные красками настолько, что, кажется, не отмыть.

Евгений Павлович Завьялов относился к ней поотечески, все-таки он был вдвое старше Алевтины. На собраниях не забывал похвалить, подчеркивая целостность натуры. Говорил, что Алевтина Орлова – перспективный работник, которому нужно идти вперед. Он постоянно подводил ее к тому, что нужно учиться дальше. Часто они вместе выходили из здания фабрики, за разговорами проходя пару остановок. В основном говорил Евгений Павлович. Аля слушала, односложно отвечая. Ей было нелегко поддерживать беседу. Она то и дело теряла ее нить, утопая и выбираясь из омута голубых глаз этого мужчины. Она успела проникнуться к нему нежными чувствами, мечтая о том, что когда-нибудь он увидит в ней не только собеседницу. В одну из таких прогулок состоялся важный разговор.

– Учиться никогда не поздно, Алевтина, – его низкий, хрипловатый голос звучал убедительно. – Пока молода – дерзай. Потом семья, дети – не все могут совмещать. Сейчас – самое время двигаться дальше. Для многих девушек замужество – главное, но, присматриваясь к тебе, я вижу, что ты более серьезна, чем многие, с кем мне пришлось сталкиваться. Ты можешь достичь многого, Аля.

– Я еще не знаю, чего хочу от этой жизни. То, как я жила раньше, и как живу сейчас – ад и рай. Мне нечего больше желать.

– Странно, – искоса поглядывая на девушку, произнес Евгений Павлович. – В твоем возрасте и без желаний…

– Ну, не совсем, однако они очень скромны.

– Излишняя скромность не всегда признак добродетели, – внимательно вглядываясь в потемневшие от негодования глаза девушки, сказал Завьялов. – Извини, если мои слова обидели тебя. Я придерживаюсь мнения насчет тихих омутов.

– Это не обо мне, – раздраженно перебила его Алевтина. – Зачем так односложно, всех под одну гребенку? Мне больше нравилось, когда вы говорили об учебе. Кажется, вы почти убедили меня продолжить ее. Я привыкла решать все свои проблемы сама, но это не значит, что я остаюсь глухой к разумным доводам.

– Да? – Евгений Павлович не мог не заметить непривычно твердую интонацию. Пожалуй, он снова убедился в том, что эта невысокая, хрупкая девушка гораздо взрослее и сильнее духом, чем он думает.

Алевтина прислушивалась к его словам. Она почти убедила себя, что его усиленное внимание вызвано не только тем, что она – хороший слушатель, добросовестная швея, но и интересом к ней самой. Она уже успела придумать, как могли бы сложиться их отношения, если бы Евгений Павлович начал ухаживать за ней. Она даже забыла о своем страхе любить кого-то по-настоящему, оставила комплекс пожизненного одиночества, автоматически исключавшего волнение за другого человека. Она нашла, что это такая сладкая мука – чувствовать, как стук твоего сердца словно заглушает твою речь. И все потому, что ты видишь перед собой его… Осторожно наведя о мастере справки, Аля перестала питать иллюзии: Евгений Павлович давно был женат, растил сына и дочь. Девчонки сразу сообразили, что к чему, посмеявшись над Алевтиной.

– Ну ты даешь, Орлова! Мало тебе парней, так на престарелого женатика глаз положила.

– Не выдумывайте! – пыталась отпираться она, но врать патологически не умела, поэтому выдала себя с головой.

– Завьялов – человек видный и положительный во всех отношениях. Пил бы меньше, так давно в директорах ходил бы.

Последнее замечание насторожило Алю больше, чем семейное положение Завьялова. Она не любила даже запаха спиртного, а мужчин, злоупотреблявших этим, не понимала. Как она могла не заметить в нем этой слабинки? Правда, он частенько выглядел усталым, казалось, ноги с трудом переставляет. Но Аля связывала это с его нелегкой сменной работой: после ночи приходилось еще не один час проводить в цеху.

Аля перестала «давать поблажки» собственному воображению, заставив его отключиться. Этот мужчина чужой, а значит, она снова остается в своем выдуманном мире. Пусть так. Алевтина достаточно легко приняла, что Завьялов действительно относился к ней поотечески, по-человечески обращая внимания на хрупкую, никогда не жаловавшуюся на судьбу девушку.

Тогда Алевтина окончательно решила, что пришла пора прислушаться к словам двух повидавших жизнь людей. И Зоя Федоровна давно говорила, что стоять у плиты – не самое благодарное дело даже для женщины. Только она думала, что племянница выберет чтото связанное с литературой, языками – девочка много читала. Но Алевтина удивила тетю. Ее выбор сначала показался ей странным, но Аля так захватывающе описывала перспективы развития этой науки, с таким азартом показывала учебники, исписанные длинными формулами, символами, что Зоя Федоровна успокоилась. Она решила, что девочка лучше знает свои способности, и единственное, в чем тетя могла содействовать, – предоставить максимальное время для занятий. Поэтому Аля больше не ходила по магазинам, не стояла у плиты или за стиркой. Зоя Федоровна почувствовала прилив сил, которые, казалось, стали покидать ее. Она была счастлива видеть, как меняется ее любимая племянница, которую в мыслях она давно звала дочкой.

Алевтина словно расправила плечи. Взгляд ее перестал быть затравленным, полным безотчетных страхов. Она даже похорошела, настолько, что молодые люди стали обращать на нее внимание, чего раньше не было никогда. Девушка стала больше внимания уделять своему гардеробу, благо шить она научилась хорошо, и ей не составляло большого труда за пару дней смастерить себе новое платьице, юбку, блузку.

– Какая ты рукодельница, Аленька, – нахваливала Зоя Федоровна очередную работу племянницы.

– А что ж вы для себя ничего не хотите? Сколько раз предлагала вам, а вы все отказываетесь, – улыбалась та.

– Когда-нибудь дойдет и до меня очередь. Я – клиентка капризная. Поморочу тебе голову, детка! – смеясь, отвечала Зоя Федоровна.

Аля все чаще останавливалась перед зеркалом трельяжа. Она распускала волосы и рассматривала себя со всех сторон, испытывая некое подобие удовлетворения от увиденного. Она часто смеялась, произнося мысленно слова злой мачехи из сказки Пушкина, обращенные к волшебному зеркальцу. Але оно неизменно отвечало, что милее ее нет в целом свете.

– Красивая, красивая, – неизменно подтверждала Зоя Федоровна. – Только посмелее надо быть. На шею вешаться не учу, не подумай, но и отваживать кавалеров не стоит. Время идет, милая. Я в свое – наперебиралась так, что осталась в старых девах. Так это всегда называлось.

– Тетя Зоя, расскажите, какая вы была? – Аля усаживалась рядом и останавливала на постаревшем лице женщины взгляд лучистых глаз.

– Обыкновенная, детка, я была, а думала о себе, что – царица распрекрасная. Сватались ко мне много раз, а мне то росту малого, то носки гармошкой – прямо беда. Пересидела я в девках. Теперь жалеть нечего, а лет до тридцати шести все пыталась изменить судьбу. Да видно, написанного на роду не исправить, – голос Зои Федоровны становился все тише. Погладив Алю по голове, добавила: – Слава богу, хоть на старости лет ангел пришел в мой дом. Спасибо, девочка, ты со мной.

– Это вам, тетя, спасибо. Не знаю, смогу ли отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Теперь ваш дом – мой дом, а другого словно и не было. Моя жизнь началась здесь. Вы – самый родной человек…

Она едва успела отблагодарить тетю за все внимание, которым она щедро одаривала полюбившуюся племянницу. Через год после переезда у Зои Федоровны случился инсульт. Она умерла в реанимации, не приходя в сознание. В тот день Аля пришла в больницу, надеясь услышать что-то ободряющее от врачей. Они сказали, что эти сутки критические, переломные. Аля была уверена, что болезнь отступит. Но в отделении ее встретили скорбные лица – еще одна смерть близкого человека заставила ее сердце замереть. Девушка выронила кулек с апельсинами, и они покатились по длинному коридору, словно маленькие оранжевые мячи. Не слыша больше ничего из того, что участливо говорила ей медсестра, Аля смотрела на яркие фрукты, беспомощно лежащие вдалеке. Очертания их становились все более размытыми. Резкий запах нашатырного спирта заставил Алевтину поморщиться, отпрянуть. Она прижала ладони к лицу, качая головой.

– Выпейте, пожалуйста, это корвалол, – поднося прямо ко рту маленький стаканчик с резко пахнущей жидкостью, сказала медсестра. Она поддерживала побледневшую девушку под руку.

– Спасибо, – тихо сказала Аля, отдавая пустой стакан.

– Вы можете посидеть в ординаторской, пожалуйста, пойдемте.

– Нет, не нужно. Со мной все в порядке. Со мной, а вот с ней…

– Мне очень жаль.

– Мне тоже, – Аля удивилась тому, что не чувствовала приближения слез. Плакать не хотелось. Боль была такая, что внутри все ощущалось огромной, кровоточащей раной. Даже море слез не могло бы помочь выплакать эту боль.

Аля прожила следующие два дня так, словно происходящее ее не касалось. Так это выглядело со стороны: она попросила помочь ей двух девушек, с которыми раньше жила в общежитии, – те согласились. Ее лицо ничего не выражало, когда она готовила еду для поминок, получала на руки свидетельство о смерти, рассылала телеграммы родственникам и сидела у изголовья покойницы в последний день прощания. Только на кладбище она ощутила безвозвратность потери – холодный комок земли, который она бросила на опущенный в яму гроб, гулко ударился о его крышку. Аля вдруг подумала о том, что отец так и не приехал, никак не отреагировав на сообщение о смерти сестры. Вообще людей, пожелавших проститься с тетей Зоей, оказалось не много – женщина вела достаточно уединенный образ жизни. Аля представила, как одиноко было ей в этом городе, где прошла ее юность, молодость, где она разминулась со своим женским счастьем. И подумала, что это так несправедливо – лишать жизни в тот момент, когда рядом появился близкий человек. Немного счастья перед путешествием в вечность. В этот миг словно прорвало плотину – Алевтина разрыдалась, уткнувшись в плечо оказавшегося рядом Евгения Павловича. Он был одним из сослуживцев, которые приняли участие в ее горе.