Оливия Уэдсли - Пламя

– О небеса, нет же, – ответила Тони, – Разумеется, нет. Начать с того, что, во-первых, он филантроп, затем друг человека, которого я любила, – это во-вторых, а, чтобы закончить, в-третьих, он помолвлен.

– Смею сказать, что факт помолвки с одной никогда еще никому не мешал влюбиться в другую. И такой род любви гораздо опаснее обычной открытой манеры, ибо так легко ошибиться, думая, что узы с одной могут удержать кого-либо и не дать разгореться его страсти к другой. Следовательно, дорогая, слишком трудно заранее предугадать, что с нами будет. Любовь похожа на все вещи, которые растут слишком быстро, если не срезывать их.

– Но графу нечего обрезывать своей дружбы ко мне, он на самом деле влюблен в мадемуазель Форуа, а кроме того, ты совершенно не права, Жоржетта, уверяю тебя.

Они купили серенькое платье с батистовым воротничком и очень экстравагантный кушак, против покупки которого Тони не устояла из-за его цвета. На платье был скромный серый кушак, низко спускавшийся, на арабский манер, вокруг всего платья и свисавший свободно на одном боку. Кушак Тони был из лилового шелка, оригинально вышитый зеленым и красным и с легким рисунком из старого золота.

– Я куплю его, – заявила она серьезно Жоржетте, которая нашла его цену преступной, и, наконец, выторговала франк. Шляпа – вторая легкомысленная трата – из серого шелка, отделанная лиловым пером.

– Сапоги? Я куплю, и перчатки тоже, вот те мягкие, цвета шампань.

– В таком виде ты не можешь идти пешком, – запротестовала Жоржетта, когда было без пяти минут четыре. – Надо взять мотор.

Тони укатила в очень приподнятом настроении. Ощущение, вполне понятное у женщины, которая вдруг после многих лет лишений покупает себе новое платье, о чем она все время мечтала.

Особняк де Солна находился на одной из широких спокойных улиц, пересекающих Елисейские поля.

Равнодушный лакей встретил ее и передал молодому гиганту, очень красиво одетому в серое с красным.

Стены вестибюля были из бледно-желтого мрамора, обвешанные через определенные промежутки прекрасными коврами, преобладающий тон которых был блекло-розовый и золотой.

Кусты белой сирени росли в больших горшках на нижней площадке лестницы.

Тони любила ощущение мягких ковров, роскошь и красоту, которые, казалось, излучал этот тихий дом.

«Аполлон» раскрыл две высокие двери и доложил о ней.

В отдаленном конце комнаты, обложенный подушками, сидел де Солн.

Он силился встать при виде ее. Она поспешила вперед.

– Очень мило с вашей стороны прийти навестить меня, – сказал он очень слабым голосом. – Я все думал, придете ли вы.

– В монастыре меня учили молиться. Кое-какие хорошие привычки остались у меня помимо моей воли. Я благодарю вас за поприще, которое вы открыли мне и которое действительно может обеспечить успех.

– Теперь я могу сделать замечание, которое так любят все люди: «Я вам говорил».

– Я не верила вам, потому что так трудно поверить в самое себя.

– Многие из вас считают эту задачу более легкой, чем оказать доверие другому. Но расскажите о Бонневаре и как все произошло?

– Я пришла к Бонневару в качестве просительницы и была немного нервна. Парень, который упорно не желает употреблять мыло «Пирс» или какое-либо другое, велел мне подождать тоном Наполеона, отдававшего приказания при Аустерлице. Я ждала, становясь более нервной и менее мягкой. Наполеон ушел через стеклянную дверь, и спустя некоторое время его голова снова высунулась по направлению ко мне, и он приказал мне войти. Я вползла. Судьба, небо, предопределение, что хотите, короче говоря, господин Бонневар быстро спросил меня, что я умею. Я протянула наброски – князь Рицкий, Перрио, де Лан. Он засмеялся, и я себя почувствовала так, как чувствовали себя маленькие богини, когда Юпитер шутил. Он засмеялся громче и сказал: «Ну да, вот этот и еще этот», быстро выбирая, указывая вытянутым толстым пальцем одной руки на рисунок, а другой рукой в это время забирая его. Будучи на седьмом небе, я вышла на улицу, имея новые заказы и контракт. На улице небо послало мне искру разума. Я пошла в другую редакцию, темную и с другим Наполеоном за пюпитром, и ворвалась в кабинет. Разговор ниже моего достоинства. Я только бросаю рисунки на стол перед двумя толстыми возмущенными мужчинами. Смех – я, волнуясь, к ним присоединяюсь, но волнение излишне, рисунки приняты, а затем – второй контракт. Я еще выше вознеслась и шествую домой к Жоржетте. Вот как обстоит дело.

– Это великолепно, в самом деле вас можно поздравить.

– И всем этим я обязана вам.

– Вашему собственному дарованию.

– Не позволите ли вы мне поблагодарить вас как следует?

– Если ваша благодарность выразится в том, что вы нальете мне чаю или, еще лучше, приготовите мне его.

Он откинулся на подушки и с довольным видом смотрел, как она чайной ложечкой достает чай из маленькой серебряной чайницы.

– Какой прекрасный дом у вас, господин де Солн.

– Вам нравится? Я так и думал. Отчасти из-за этого я хотел, чтобы вы пришли. Но вы должны прийти еще раз, когда я смогу вам все показать и рассказать историю моих вещей. Я всю свою жизнь собирал красивые вещи, вкладывал в это столько же усердия и тяжелого труда, сколько другие вкладывают в занятия на бирже или в мэрии.

Тони оглядела комнату. Она была очень высокая, и потолок был разрисован ветками яблони в цвету. Стены были обиты полосами из серо-зеленого шелка, а в промежутках между ними висели картины, изображавшие «Весну». Тут были пейзажи Коро, Мане, Ланкре, и масса других имен, являвшихся новыми для Тони.

– Это моя весенняя комната.

– Мне нравится эта мысль.

Она прошла комнату и подошла к книжной полке, которая тянулась во всю длину стены, – одна длинная целая полка из зеленого флорентийского дерева.

– Я не знала, что вам нравятся и английские книги.

– Они мне не то что нравятся, а я люблю их, – во всяком случае, некоторые.

Над большим камином висел портрет Гиацинты Форуа. Тони остановилась и смотрела на нее.

– Она очень красива.

– Я хочу, чтобы ее нарисовали, позднее, в виде картины для этой комнаты, картины весны.

– Когда вы думаете жениться?

Де Солн слегка пожал плечами.

– Кто знает? Гиацинта говорит, что в будущем году. Что касается меня, я бы хотел этим летом, я не становлюсь моложе.

Его голос звучал очень грустно.

– Гиацинта говорит, и мудро говорит, я должен признать, что если кто уже женится, то это совершившийся факт, от которого уже не уйдешь, с свободой кончено. Согласны ли вы с этой женской точкой зрения, мадемуазель Тони?

Тони закурила папироску.

– Замужество много больше связывает женщину, чем мужчину, видите ли: мужчина и после женитьбы все-таки продолжает быть самим собой, но женщина всегда становится только женой или матерью и очень редко успешно выполняет обе обязанности. С выходом замуж она, разумеется, приобретает дом, но теряет самое себя, а ведь индивидуальность чего-нибудь да стоит.

Он рассеянно кивнул головой и внезапно сказал с большим жаром:

– Ни с чем в женитьбе не следует считаться, кроме любви, ни с индивидуальностью, ни со свободой. Все это гроша не стоит по сравнению с настоящим чувством.

– Я не сказала, что это важнее любви, – возразила Тони, – мы говорили о замужестве, а не о любви. Я думаю, что если человек действительно любит, то все остальное перестает иметь значение. Я этим не хочу сказать, что человек должен тотчас же перестать интересоваться всем остальным или жизнью и отдаться всецело страсти. Я хочу сказать, что все другие доминирующие интересы, как самоанализ, развитие индивидуальности, должны быть совершенно вычеркнуты. Любовь – это совершенная способность чувствовать одинаково с другим человеком, – вот и все.

– Если бы вы имели детей, любили бы вы их больше мужа?

Тони покачала головой:

– Нет. Я бы не могла. Я могу вобрать в свою душу всецело только одного человека. Я бы любила их, и они являлись бы моим даром ему, и вообще дети такие теплые, смешные, сонные, сладкие существа; но они бы никогда не были на первом месте, я боюсь.

– Боитесь? Вы говорите так, как будто ваши мысли неправильны. Вы совершенно правы, абсолютно правы, я так думаю. Я был бы в ужасе, если бы какой-нибудь малыш Жан или Гиацинта встретил бы меня как соперника в открытом поле.

Он слегка кашлянул.

– Уже бессовестно поздно, – воскликнула вдруг Тони, когда маленькие круглые часы пробили шесть. – Я должна пойти. Сегодня я еще буду недолго рисовать в кабаре. Жюль умолял, и я согласилась.

– Вы очень красиво одеты, мадемуазель Тони.

Тони покраснела от удовольствия:

– Первый результат моего успеха. Теперь скажите «суета сует».

– Нет, не скажу. Я люблю, когда женщины тщеславны, – это признак того, что они счастливы.

– Тогда я, вероятно, утопаю в блаженстве, ибо я не только очень, но безусловно горжусь моим новым кушаком.

– Прелестный лиловый цвет.

Она пожала ему руку.

– Ну, прощайте, и спасибо вам.

– Вам спасибо, – быстро прервал он, – что пришли навестить меня. Я ненавижу сидеть в одиночестве. Вы развлекли меня. Я чувствую себя так, как будто принял целительное лекарство.

– Еще раз прощайте.

– Придете ли вы скоро навестить меня, если я не поправлюсь?

– Я охотно приду.

– В таком случае «до свидания», потому что, если я поправлюсь, я приду к вам, а если нет, то вы придете ко мне.

Лакей ждал, чтобы проводить ее вниз.

Когда большие двери закрылись за ней, она вдруг подумала об иронии жизни де Солна с его постоянным плохим здоровьем. Он имел все, что мир мог ему дать, и не имел сил пользоваться всем этим.

Для того чтобы не думали, что эта книга ставит своей задачей служить хроникой знаменитой жизни, а может быть, и для того, чтобы сразу же разочаровать людей, полных надежд, следует сказать без обиняков, что Тони очень много работала в течение двух лет, раньше чем добилась достойного упоминания успеха. Только тогда об ее имени стали говорить на рынке, где создается газетный успех либо провал.

Де Гань послал за ней однажды, предложив ей место в своей газете с окладом, который год тому назад показался бы Тони огромным. Она отказалась, в спокойной уверенности, что, не связанная контрактом, она будет в состоянии выработать сумму, превосходящую предложенную. Так и было. Даже Жоржетта, только что вернувшаяся еще раз из Испании, стала смотреть на Тони с тем благоговением, которое может внушить одно только обладание чековой книжкой. «Квартира» на улице д'Альмэн к тому времени давно уже не существовала для них и была заменена двумя комнатами на улице Вольтера. И от этих двух комнат они отказались, чтобы заменить их квартирой на бульваре Готье. Квартира была не очень велика, но была определенно привлекательна и имела ванную комнату. У Тони теперь была Жоржетта, Симпсон, ванная комната и чековая книжка, а помимо того, куча людей, с которыми она была хорошо знакома.

Она скоро стала персоной.

Де Солн, путешествовавший последние шесть месяцев, познакомил ее с одним кругом людей. Другой круг сам познакомился с нею с простотой и свободой, которые существуют на всем белом свете между мужчинами и женщинами, работающими мозгом. Цветы, конфеты, книги присылались Тони временами из Каира, Лондона и даже из далекой Америки. Де Солн написал ей раз или два. Она ответила. Их дружба являлась очень приятной вещью для них обоих.

Даже Дафнэ и Фэйн навестили Тони.

Они были очень милы и отнеслись к ней слегка покровительственно. Очень рады, что ее работы имеют такой успех и что она действительно стала «как следует», – двусмысленное замечание, значение которого Тони мысленно и вполне правильно объяснила так, что «она принята в обществе».

Фэйн еще обладал стройностью, которой Дафнэ уже не хватало. Его отрицательная красота осталась той же, с прибавлением нескольких морщин и усов. Но необыкновенно нежные когда-то краски Дафнэ уступили место обычной «розовости», которая, хотя и являлась признаком здоровья, была уже недостойна ни описания, ни восхищения.

Все же Тони обрадовалась их визиту; действительно, продолжать ссоры достаточно противно, а тем более со своими родными.

На Фэйна произвел большое впечатление приход де Солна. Тони сразу заметила матримониальный блеск в его глазах, когда он подошел прощаться с нею.

– Граф твой товарищ, Тони?

– Да, – успокоила она его.

– Приличный парень. Кажется, интересуется тобой?

– Да, – ответила она снова.

Фэйн закашлял и оправил свой галстук.