Оливия Уэдсли - Пламя

– Потому что ты еще молода.

– Молода? Я чувствую себя молодой. Хотя я полагаю, что двадцать восемь лет – это уже не молодость. Как бы то ни было, это уже близко к тридцати.

– Ты выглядишь двадцати трех, – сказала Жоржетта, с любовью устремив свои большие глаза на Тони.

Круги бледного золота замерцали меж деревьев. В тишине, ненадолго наступившей вместе с вечером, ясно слышны были все звуки на дороге. Таксомоторы легко катились.

Тони видела людей, гуляющих вместе юношей и девушек, мужчин и женщин. Все они имели кого-нибудь. На всем свете у нее не было никого, кроме Жоржетты! Это было уродливо в своей трогательности. Чего она хочет? «Не знаю, не знаю, – говорила она себе нечленораздельно. – Но я хочу все то счастье в жизни, которого я никогда не имела».

В молчании они возвращались домой. Квартира выглядела привлекательной, пламя в камине вспыхнуло, как будто приветствуя их. Тони оглядела свою комнату, которую она так любила. Она была все та же, но все казалось таким неуютным, таким пустым.

Когда Жоржетта ушла в кабаре, она села в широкое кресло, глядя на огонь. Симпсон подошел и прижался к ней головой. Она смотрела на него и почувствовала, что она его едва видит сквозь туман слез, застилавший глаза.

Утром человеку бывает стыдно за то чувство, которое он испытывал накануне вечером. Это одна из причин, из-за которой было создано раннее утро.

Тони проснулась очень рано и почувствовала себя очень смущенной и пристыженной. Она не могла понять, откуда к ней явилось это «нелепое настроение» накануне вечером. Она с злостью бросила соль для ванны в воду. В двадцать восемь лет страдать из-за чувства, из-за которого страдаешь в восемнадцать!

День, очевидно, обещал быть хорошим. Солнце уже проглядывало из-за опалового тумана. Она выбрала самое красивое платье и расхаживала в нижней юбке почти до последнего момента, так как ей очень нравилось смотреть на свои икры в бледно-сиреневых шелковых чулках.

Она причесалась «на новый манер». У нее были черные волосы, очень густые и необыкновенно блестящие, и «новый манер» заключался в челке на лбу, на полдюйма выше ее прямых бровей, и в массе локонов на затылке.

Старая Марта вошла, чтобы помочь ей одеться.

– Вы выглядите веселой сегодня, сударыня.

– Лучше, чем выглядела вчера вечером, – пробормотала Тонн, состроив самой себе гримасу в зеркале.

Утренняя почта принесла два чека и приятное сообщение о том, что все оставшиеся на выставке карикатуры проданы.

В одиннадцать Тони была совершенно готова.

Она услышала грохот большого мотора и подбежала к окну, чтобы посмотреть, де Солн ли это. То был он. Ее двадцать восемь лет подсказали ей это.

Она накинула свое подбитое мехом пальто.

– До свидания, Жоржетта.

– До свидания, дорогая.

Де Солн стоял у дверей мотора, разговаривая со своим лакеем.

– Я сам буду править. Тони, а вы будете сидеть рядом со мной.

– Отдал ли уже Нерон все свои приказания?

Он рассмеялся.

– Кроме одного, что вы не вернетесь домой до поздней ночи. Раньше и не ждите.

Де Солн взялся за руль, и большой мотор плавно двинулся вперед.

– Ничто не может сравниться с ездой в автомобиле, – воскликнула Тони, когда они понеслись по полям и деревушкам. – У вас гораздо более здоровый вид, Жан.

– Я совершенно выздоровел.

– Совершенно выздоровели?

Он посмотрел на нее пронизывающим взглядом.

– Никогда не бываешь так счастлив или так несчастлив, как сам себе это воображаешь, – процитировал он.

Тони молча приподняла брови. Два месяца назад этот человек яростно метался у нее по комнате, проклиная весь свет потому, что женщина бросила его; теперь он ей мимоходом заявляет, что никто никогда не страдает до той степени, как он это воображает.

– Я рада, что вы теперь так относитесь к этому, – сказала она шутливо.

Никому не бывает приятно сообщение, что его сочувствие потрачено даром или что в нем не было нужды. Тони страдала за Жана еще долго после его отъезда. Очевидно, ей не следовало беспокоиться.

Она была другом Жана, но она была ведь и женщина.

– Я слышала, что мадам Рицкая пользуется в Петербурге бешеным успехом.

– Я видел их на прошлой неделе, – равнодушно заявил де Солн. – Вы поражены?

– Ни в малейшей степени, – уверила его Тони, стараясь придать голосу равнодушное выражение.

– Как вы ее нашли?

– Сияющей и великолепно одетой. Она меня очень тепло встретила; мы отнеслись друг к другу более дружески, чем когда-либо.

– Так что это было приятной переменой?

Де Солн открыто рассмеялся:

– Мой дорогой маленький друг, теперь я ничего не могу вам объяснить. Может быть, позднее это будет возможно.

– Не нужно никаких объяснений, – быстро возразила она, почувствовав в голосе де Солна какой-то тонкий намек на то, что так необходимо. – Ваши дела касаются всецело только вас. Вы не обязаны давать мне отчет о них.

– Я выбрал вас доверенной моих тайн не для того, чтобы удовлетворить ваше любопытство, а чтобы завербовать ваше сочувствие.

– Но вы, наверное, перестали в нем нуждаться?

Де Солн снова посмотрел на нее.

– Вы хотите, чтобы я больше не обращался к вам?

– Не обращались бы зря. Как вы можете просить о сочувствии, когда вы сами мне сказали; что совершенно – ну, скажем, – оправились от вашей опасной раны.

– Вам доставляет удовольствие быть язвительной на мой счет.

– Я вынуждена говорить правду.

– Тогда признайте же сразу, что замок вам нравится. Он тут в конце аллеи, посмотрите, вы видите?

Тони посмотрела вдаль между рядов оголенных деревьев, на которых кое-где еще мелькали красные и желтые листья при свете октябрьского солнца.

В конце она увидела длинную серую массу строений.

– Это Венсен, – сказал де Солн тихим голосом.

– Чудесно, прекрасно! – воскликнула Тони. Они въехали в высокие ворота, а через них на замощенный двор.

Замок окружал их со всех сторон. На середине двора журчал фонтан. Де Солн, встав на ступени своего дома, приветствовал Тони.

Вестибюль был каменный, со сводами, и поднимался на высоту тридцати футов. Потолок резного дерева насчитывал четыре столетия.

С высоких стильных бра свисали знамена. Несмотря на холод каменных стен, здание выглядело красивым, уютным жильем. Цветы были повсюду; иные росли в больших медных кадках, другие стояли в вазах.

Две собаки, борзая и гончая, гордо выступили вперед. Тони стала между ними на колени и начала разговаривать с ними.

Де Солн, сидя на подоконнике, наблюдал за ней.

– Как, вы любите собак, Тони?

– В них никогда не разочаровываешься, и они меня всегда любят, – ответила она.

Де Солн за ее спиной слегка улыбнулся.

– Они более постоянны, чем люди.

– Гораздо.

– Взять с собой эти по-небесному постоянные создания к завтраку? Хотите?

Он повел ее в маленькую столовую, все стены которой были обвешаны коврами.

Из больших окон был виден парк, уходящий в голубую даль.

– У вас очень красивое поместье.

– Я его очень люблю, – спокойно ответил он.

Она кивнула головой.

– Дядя Чарльз также любил Уинчес.

– Любили ли вы когда-нибудь какой-либо дом?

– Да, Уинчес, но я думаю, что я его любила из-за дяди.

– Я люблю Венсен потому, что это часть меня самого. Кажется, Ларошфуко говорил, что единственное существо, которое мы по-настоящему любим, – это мы сами. Во всяком случае, я люблю замок такой любовью. Я помню, что, когда я был еще маленьким мальчиком, я ни одной игры так не любил, как делать открытия. Но я никогда не хотел открывать никакого другого места, кроме одного, и всегда оно оказывалось тем же самым – моим собственным домом. Я любил выкапывать старые вещи, спрятанные на чердаках под крышей. В мансардах было много больших кладовых, наполненных всяким хламом. Я нашел там несколько гобеленов Байе, одну панель и драгоценность, которую мы считали украденной. Я еще вижу себя маленьким уродливым бездельником, безумно влюбленным в серые стены, проводящим все время вместо чтения над изучением рукописей, относящихся к нашей семье.

– Почему вы не женились молодым, Жан?

Он густо покраснел.

– Я полагаю, что у меня были идеалы, а когда идеалы ушли и я хотел жениться, – вы сами видели результаты моей попытки.

Они встали из-за стола, и он предложил ей:

– Пойдем, вы должны посмотреть картинную галерею и оранжерею, комнату Марии-Антуанетты и потайную лестницу.

Он повел ее к парадной лестнице, сделанной из камня, с прекрасной балюстрадой из кованого железа. Они прошли через комнату, меблированную в стиле Людовика XVI, и вышли в очень длинный коридор, освещенный наполовину стеклянной крышей и специально устроенной системой электрических лампочек.

Де Солн указывал ей картины и рассказывал их историю.

– Джакита Орандж, – сказал он, останавливаясь перед портретом пятнадцатого века, изображавшим женщину с черными глазами и очень белым лицом. – Она вышла замуж за «хромого графа», как его называли, вот туг его портрет – следующий.

Тони посмотрела на портрет.

– Но ведь это – вы!

– Я думаю, что он очень похож на меня, его звали тоже Жаном. Он и Джакита были обвенчаны церковью. Это значит, что церковь устроила их брак. Говорят, что ненависть ее к нему перешла в обожание настолько сильное, что она покончила с собой, думая, что он любит другую. Ее считали самой красивой женщиной в Испании в то время.

– И она любила Жана?

– А между тем он был так уродлив, как, ну, скажем, как я. Женщины – удивительные существа, разве нет!

Он начал показывать другие портреты. Перед портретом своей матери, работы Мане, он остановился.

– Понравилась вам вчера моя мать?

– Я нашла, что она очаровательна.

– Вы хотите этим сказать, что считаете ее красивой женщиной, но что она вам не понравилась? Мне очень жаль.

– Вам жаль, почему?

– Потому что это очень важно для дальнейшего.

Тони пожала плечами:

– Не понимаю.

– Я хочу показать вам еще комнату, пойдем. Он открыл дверь и держал ее, чтобы дать Тони пройти.

– Почему тут тоже комната весны?

– Я обставил эти комнаты для Гиацинты.

Тони почувствовала себя очень неловко.

– Они очень красивы, – быстро проговорила она. – Мы ведь пойдем еще в парк?

– Немного погодя, Тони. Я привел вас сюда с намерением, специально в эти комнаты. Если бы я любил Гиацинту, я бы не мог так поступить, – теперь вы понимаете?

Она покачала головой. Выражение испуга появилось в ее глазах.

Де Солн подошел и стал близко около нее.

– Тони, хотите быть моей женой?

Она уставилась на него глазами, пораженная, испуганная, от полной неожиданности.

– Я люблю вас.

Она слегка отступила назад.

– Не пугайтесь, – быстро проговорил он. – Я не намерен дотронуться до вас. Я этого не сделаю никогда, пока вы сами этого не пожелаете. Выслушайте меня немного и постарайтесь поверить, что все, что я вам говорю, – это сущая правда. Я не любил Гиацинты. Я думал, что люблю, и, пока иллюзия продолжалась, казалось, что так оно и есть в действительности. Но настоящая любовь не умерла бы всецело. Человек может пережить любовь, но любовь не может умереть, если даже вырвать ее из сердца в один безумный момент. Вы сами первая сказали мне, что я не любил. Вы забыли этот вечер у вас в комнате? Впервые вы тогда стали мне близки. Я хочу этим сказать, что в этот вечер что-то в вас непосредственно взывало к каким-то струнам во мне. Затем вы пришли навестить меня, ко мне, в мою комнату. Все время, что я был в отъезде, я носил с собой воспоминание о вашем прикосновении, о вашем голосе, когда вы сказали мне «до свидания». Я поехал в Петербург, желая убедиться. Я видел Гиацинту лишь один раз и сразу же понял все. На следующий день я уехал в Париж. Я никогда в своей жизни не испытывал такого волнения. Я горел от желания вернуться – вернуться к вам, к вашим холодным ручкам, к вашему холодному смеху, к вашему умению понимать. Я вдруг понял в этот день в Петербурге, что никакая поверхностная любовь, то есть любовь к человеку за его красоту или ум, – ничего не стоит по сравнению с этим инстинктивным пониманием. Только это одно связывает людей, – и только это. Как будто бы внезапно выглянуло яркое солнышко после томительного дождя повседневных отношений. Я имею право на вас: я надеюсь, хотя вы можете этого и не знать, что и вы имеете право на меня. Я надеюсь, что, если вы только позволите, я буду в состоянии пополнить вашу жизнь. Я люблю вас, Тони, а вы, как вы думаете, можете ли и вы меня полюбить?