Бабушке было за шестьдесят, мама была ее вторым и поздним ребенком. Старший сын жил в далеком Владивостоке и никогда не приезжал. Пока Вера не пошла в школу, бабушка справлялась. А потом деньги, каторжным трудом заработанные мамой на стройке, кончились, пенсия была маленькая, а тут еще всякие старческие недуги стали одолевать. Жили они в большой комнате, в коммуналке, с соседями. Но комната находилась выше остальных, как бы на чердаке. Из длинного коридора, куда выходили двери комнат соседей, а также в кухню и в туалет с ванной, нужно было подняться по лестнице — и вот тебе комната: большая, светлая. Потолки — высоченные, три окна во всю стену и потолок скруглен, как купол. Келья — не келья, дворец — не дворец.

Вере очень нравилось находиться в ней. Мебели мало: диван, стол, кровать, пара стульев, пестрый коврик да картина с мишками «Утро в лесу». Люстра под самым потолком, вечно пыльная, ну-ка достань ее на четырехметровой высоте!

Но все равно комната всегда казалась чистой — светлые, чуть желтоватые стены, арочные окна полураскрыты, за ними кудрявая зелень деревьев и косые лучи солнца. А звук какой! Стоит запеть — и голос летит чистым звуком по сводам, разливается немолкнущим эхом и не ломается, а растекается нежным и долгим звоном. Может, потому Вера и стала петь. Крикнула что-то и влюбилась в это эхо. Стала петь все подряд, да так звонко и чисто, что бабуля только диву давалась.

— Художники у нас в роду водились, но певцы?

А Вера пела все подряд. Даже чаще не пела, а так — стихи нараспев читала. Возьмет, к примеру, томик русских поэтов — и читает-распевает на любой мотив, а эхо вторит ей, и голос летит-летит и не останавливается, не пропадает, а растет, музыкой наливается. Никому ее песни не мешали. Дом старый, стены толстые, третий этаж почти под крышей. А если окна закрыть, ни звука не просачивается. Полетает голос, полетает под сводами от стены к стене и медленно умолкнет.

Вот поэтому бабушка ее в музыкальную школу и определила. Пианино старое купила. Немецкое. Деньги, почитай, подчистую с книжки сняла, все, что были на смерть отложены, — внучке на музыку. Потом уж болеть сильно стала — и ноги беспокоили, и диабет замучил. Решила Веру в детдом определить, благо рядом, на соседней улице. Оформила документы, сама в детдом сходила, перезнакомилась со всеми — от директора до уборщицы. Я, дескать, сдаю внучку, чтоб учеба да еда с одежкой были. Но я пока здесь, рядом, и живая, так что не дай Бог кто обидит! А бабка ее, хоть и старая, но дамой внушительной была, так что Вере в детдоме было хорошо. Домой каждый день бегала, когда — ночевать, когда — заниматься музыкой. В детдоме рояль-то был, но такой расстроенный! Да и разве сравниться он со звуком в бабушкиной комнате! Здесь он летел-летел и не прерывался, а раздавался по-новому, обогащаясь эхом. Даже в музыкальной школе, в их большом зале, где стоял новый рояль, не было такого эха. Вера уже в этом разбиралась. А потом она пела, и, казалось, сама летала под куполом, и голос летал, а бабушка улыбалась.

Потом она умерла (Вере уже пятнадцать исполнилось). Последние полгода бабушка почти не вставала. Вера бегала туда-сюда, из детдома — домой. После уроков, после ужина, на перемене. Музыкальную школу она уже закончила, но играла мало. Больше пела. Бабушка часто перед смертью просила:

— Спой, внучка. Когда ты поешь, мне кажется, будто это хор ангелов встречает меня.

И Вера пела сквозь слезы. Вскоре бабушки не стало…

Вера закончила школу. Последний год вела хор в младших классах. Ей даже платили зарплату, мало, но платили. Когда она пела вместе с детьми, это были лучшие минуты в ее жизни, хотя звук был и не таким, как в бабушкиной комнате, но все же чистым и прозрачным, какими, наверное, только и могут быть детские голоса.

После школы Вера решила поступать в консерваторию. Ее игра на фортепиано не произвела впечатления на комиссию, а голос привел в недоумение. Голос есть, сказали, но не совсем оперный и совсем не эстрадный, камерный, скорее. Что это — камерный голос? Песнопения петь? К храмам она относилась настороженно, ей там душно было, уныло, да и неверующая она, чтобы в церкви петь. Специально к консерватории Вера не готовилась, педагога по вокалу не искала, решила — и так хорошо. Ан нет! Не произвела должного впечатления.

Надо сказать, ей и самой не понравился ее голос в стенах аудитории. Вроде летит-летит, а ломается в углах стен, тонко так ломается, как стекло, и рассыпается, а эхом не разливается. Голос как голос — обыкновенный. Может, нужно было позаниматься с годик да на будущий год опять поступать, но Вера обиделась не на шутку и решила: в консерваторию — ни ногой. Пошла поступать в театральное училище.

И поступила! Там спела — понравилось, хотя голос тоже не летал, как надо, но взяли.

Занималась с интересом, однако без особого старания. Стала играть в массовых сценах: в театре, в кино. Как еще студенты могут подработать? Стипендия маленькая, хорошо еще, жилье есть, но за него платить надо. И одеться, и питаться — вот и перебивались. Как узнают — нужна молодежная массовка для фильма, так всей группой и валят. И в дождь, и в снег. Если сцена на балу — это праздник, тепло, и платья красивые, хотя и старые, нафталином отдают, парики пылью пропахли. Но весело, интересно! А сцена, когда каторжников этапом ведут по снегу! Вот это, прямо сказать, не для слабонервных — тут и заболеть запросто. Как-то даже гусаром одели, усы приклеили, на лошадь посадили — мальчишек для съемок не хватало, взяли из девчонок, кто повыше…

В учебных спектаклях она, конечно, играла, но амплуа ее никак не могли определить: не героиня, не субретка, не злодейка, не королева. Так, во втором составе, на подхвате всегда. Пробивным характером она не отличалась, таланта особого не проявляла. Лишь те роли у нее получались, где петь надо было. Только такие ей и нравились. На третьем курсе ей дали главную роль: Ларисы в «Бесприданнице». Вера пела два романса. Когда она пела — зал затихал. Это было ее — голос летел, звенел и не ломался, все прочее было лишь дополнением. Некоторые сцены удавались, иные реплики были вялы и глухи. В общем, к концу учебы стало ясно, что яркого драматического таланта у нее, к сожалению, нет. Характерная актриса из нее — никакая, а комедийная — и подавно. Одна только роль ей удавалась — роль Офелии в «Гамлете». Ее сумасшедшая Офелия в венке, с распущенными волосами и ее голос. Это было нечто!

В этой роли на выпускном спектакле ее увидел режиссер одного из городских театров и пригласил к себе. В роли Офелии она и выступала несколько лет подряд, пока не стало ясно: все, что она может играть в театре, это — Офелия, только Офелия. В других ролях она не смотрелась вовсе. Режиссер рвал и метал: вроде и роль подходящая, и петь надо, отрепетируют все как надо, а выпустят на сцену — два-три спектакля, и все идет на убыль. Заменят Веру другой актрисой — выходит пьеса, полные залы собирает. Так и стала она закулисной, подменной актрисой. Песня ли в отдалении звучит, романс на балу — героиня рот открывает, а Вера в глубине сцены, спиной к зрителям, поет. Ну, а что делать, если только и есть что голос, да и тот не во всех спектаклях нужен?

И Офелию, конечно, играла, когда снова ставили в репертуар «Гамлета». Но это ее не особенно трогало. Вернее, потом уже не трогало. Поначалу старалась, слушала, выжимала из себя что-то. Потом — рукой махнула. Зачем? Работа есть. Деньги платят. А в своей комнате петь она может сколько душе угодно! Или нараспев читать, а голос летает, летает и не ломается…

Ей тогда исполнилось двадцать пять. Был у нее и парень — Борис. Он был боксером. Большой, мускулистый, стриженный ежиком, нос с горбинкой, переломанный. Всегда битый — то синяк, то кровоподтек на скуле, то бровь рассечена. Борис хотел быть первым.

— Зачем тебе это? — с жалостью говорила Вера, обрабатывая в очередной раз его раны.

— Я должен выиграть.

— Зачем?

— Я должен быть лучшим.

— Зачем?

— Чтобы поехать на соревнования.

— Зачем?

— Чтобы победить.

— Зачем?

Вера не понимала его одержимости. В ее тихом мире не было места таким страстям. Что значит признание других? Кто они такие — эти другие? Ее голос существовал только здесь — в бабушкиной келье, да еще под купольным сводом театра, а в консерватории его ни услышать, ни оценить не смогли. Но Вера любила своего боксера. А Борису нравилось, когда она пела. Он приходил к ней после тренировки — усталый, потный, голодный. Мылся под их общим для всей квартиры душем, ел, а потом лежал, уставившись в потолок, и слушал, как летал ее голос. Это были самые счастливые для нее вечера, когда она лежала рядом с ним и пела в потолок, а голос летал, звенел и не ломался о стены, а разливался тихой музыкой. Ей казалось потом, что она никогда больше так не пела, как в те вечера, наверное, так поет сама любовь.

Потом они расстались. Он уехал на какие-то соревнования, там победил и продолжал побеждать дальше. Сначала — звонил часто, потом все реже и реже, а потом и вовсе перестал. А она жила, играла Офелию и пела. Затем вышла замуж, за инженера. Он не разбирался в искусстве и очень гордился тем, что его жена — актриса. Его не смущало, что играет она очень маленькие роли, кроме, конечно, роли Офелии. Поначалу он часто ходил в театр, особенно на «Гамлета», но вскоре перестал. У них родилась дочь. Стали жить с его мамой. Все-таки трехкомнатная квартира, и ему к работе ближе, и ей — к театру, а главное — девочка с бабушкой. Работу Вера не бросала, хотя и не продвигалась как актриса. К ней давно привыкли, и никто не стремился из нее что-то слепить. Нужна актриса на роль некоей дамы, которая весь спектакль на заднем плане маячит, — это для Веры. Выполнит все безукоризненно — никаких капризов, никаких срывов, но и… никакого таланта. Так, наверное, выступает дрессированная обезьянка, иногда думала она. Ну что же, и такие актрисы театру нужны.

Так и жила — дочь, театр, семья, а как невмоготу станет — пойдет петь в бабушкину комнату, где голос летает-летает под сводами, растекается знакомой мелодией, и жизнь кажется ярче и радостнее.

Борис появился как раз, когда она была там и пела. Почти такой же, да не совсем. Тот же нос сломанный, тот же ежик, только усталость появилась и безысходность. Сказали ему — стар для спорта, уходить надо. А что он умеет, кроме бокса?

— Ты вышла замуж, — сказал он и спросил, как она когда-то: — Зачем?

Она пожала плечами. Зачем выходят замуж?

— Поешь?

Она кивнула утвердительно.

— Офелию играешь?

Опять кивок.

Он обнял ее за талию, сидя на том самом стуле, на котором сидел раньше, и она увидела проседь в его поредевшем ежике.

— А за меня вышла бы, если б я раньше?..

— Вышла…

Они лежали, как прежде, на старой бабушкиной кровати, и она пела в потолок, а он слушал…

Потом он женился, стал работать тренером и по-прежнему самозабвенно тренировался, а время от времени приходил к ней в бабушкину келью. Она прибегала пораньше, готовила ужин. Он появлялся голодный и усталый, мылся в душе и лежал, уставившись в потолок, где летал ее голос.

Вера иногда раздумывала: почему ее обошла большая любовь? Ни Борис-боксер, ни ее муж не вызывали в ее душе той бури ощущений, которую, если верить классикам, рождает великое чувство. Но с инженером была семья, а с боксером была страсть, и над ними летал ее голос так, как нигде он больше не летал.

Вскоре она перестала играть Офелию. Пришел новый режиссер. Он поставил «Гамлета» в своей трактовке, куда прежняя Офелия никак не вписывалась. Ей остались роли только в массовых сценах, а она и этим была довольна. Она вообще была не актриса и знала это лучше других.

Все как-то сошлось вместе: в театре, где у нее не стало единственной любимой роли, дома, где ни муж, ни свекровь, ни дочь не понимали ее, голос, который теперь не к чему было приткнуть, — все это вынудило ее иначе посмотреть на свою жизнь. И такой серой и убогой она ей показалась! Одно только светлое пятно — лицо Бориса и ее голос над ними.

Вера ушла из дому. Мужу ничего толком не объяснила. Сказала, что хочет пожить одна, тем более, что есть где. Он не отговаривал, ведь она — актриса, а актрисы — тонкие, нервные создания, не из плоти и крови, не такие, как все.

Переселилась в бабушкину комнату. Решила снова петь и ждать Бориса. Странно, но петь совсем не хотелось. Она вымыла окна и выбелила высоченные потолки, отскребла полы и подоконники, привела в порядок старую люстру, а ей не пелось. Она ждала Бориса, не решаясь без него нарушить тишину. Ей казалось, что, как только он придет, все будет как раньше. Ждала-ждала, а он не приходил. Не выдержала, позвонила, позвала сама.

И вот, когда он снова сидел у стола, такой знакомый и незнакомый, Вера сказала, что ушла от мужа, ушла к нему, и теперь только и осталось, чтобы и он поступил так же, пришел к ней навсегда. Он вдруг испугался. Стал прятать глаза, заикаться. И все говорил-говорил: что дочка маленькая еще и часто болеет, а жена хорошая и слабая. Как их оставить? Вера слушала его, и сердце наливалось тоской — неужели ничего нельзя вернуть, сберечь, создать?