Глава шестая

Да, это был театр — место, где чей-то вымысел облекается в плоть и кровь; место, где каждый может пережить вместе с действующими лицами пьесы жизнь, полную роскоши, богатую подвигами; место, где любовь торжествует, а злодеи всегда посрамлены; место, где можно плакать, не стыдясь своих слез, смеяться от души, дать волю долго сдерживаемым чувствам.

Когда в последнем действии занавес опускался, оркестр окончательно умолкал и угасал свет керосиновых ламп, зрители расходились, немного пошатываясь и дико озираясь, как будто грубо разбуженные от сладкого сна.

К одиннадцати часам все бывало кончено. Но актеры не могли разойтись тотчас же после конца спектакля. Нервное напряжение было слишком велико. В тысячный раз обсуждали они пьесу, которую только что в тысячный раз играли.

Много говорилось о публике.

— Сначала они казались совершенно равнодушными. Можно было подумать, что они так и не оттают.

— Много смеялись над моим трюком с подушкой. Ты обратил на это внимание?

— Еще бы! Но очень прошу тебя впредь предупреждать меня, что ты собираешься вводить новый трюк. Я совсем сбился. Хорош бы я был, если бы Шульци не выручил меня!

— Да ведь это была импровизация! Я случайно посмотрел на подушку и вдруг сообразил, что недурно бы взять ее в руки и начать нянчиться с ней, как с младенцем. Я вовсе не хотел подводить тебя!

— Во всяком случае, каждый трюк должен предварительно репетироваться!

— Боже, сколько ребят было сегодня в зале! Капитан, советую вам принять какие-нибудь меры. Уж лучше бы сыграть разок для какого-нибудь приюта!

Поболтав немного, Джули начинала варить кофе на спиртовке. Артисты пользовались сценой как гостиной. Без декораций, полутемная, она казалась им очень уютной. Миссис Минс, в капоте и ночных туфлях, приготовляла мазь для натирания груди вечно больного мужа. Энди, Парти, Элли и Шульци — иногда к ним присоединялись капитан и штурман «Молли Эйбл» — ужинали после спектакля в столовой, куда Джо и Кинни заранее приносили холодную закуску.

В это время наверху, на сцене, актеры курили трубки, а женщины приводили в порядок только что снятые костюмы. В городке, на берегу, постепенно угасали огни. Лишь в кабачках до глубокой ночи горел свет. Иногда Джордж — пианист оркестра — наигрывал на рояле какой-нибудь новый романс, а Элли, Шульци или Ральф пели. То была неурочная репетиция к следующему концерту. Звуки рояля и голоса певцов разносились далеко по сонной реке. А там, на берегу, в маленьком городишке, кто-нибудь, проснувшись и не совсем еще понимая, во сне это или наяву, внимал песне и удивлялся, должно быть, тому, что эти странные комедианты поют по ночам; к удивлению примешивалась, по всей вероятности, и зависть.

На самом деле в этом существовании, как и во всяком другом, были свои недостатки и определенная монотонность. Но все-таки оно было красочным, богатым на сюрпризы. Перед Магнолией мелькали один за другим города, набережные которых состояли сплошь из кабачков, открытых целые сутки. Детские впечатления ее складывались из всевозможных эпизодов речной жизни. Города и люди ассоциировались в ее памяти с тем или иным происшествием. Так, город Кетлетсберг, у слияния Огайо и Биг-Сэнди, был памятен Магнолии тем, что в день стоянки «Цветка Хлопка» в нем происходило торжественное открытие кабачка «Черный Алмаз», хозяева которого, Большой Уайн Демрон и Маленький Уайн Демрон, были люди довольно своеобразные. С палубы «Цветка Хлопка» Магнолия наблюдала толпу, ожидавшую открытия «Черного Алмаза». Когда Большой Уайн распахнул двери, толпа отхлынула, а великан-хозяин направился к берегу с ключом в высоко поднятой руке. Подойдя к реке, он бросил этот ключ в желтые воды.

Магнолия смотрела, училась, запоминала. Ей случалось видеть много грубого, жестокого, но также и прекрасного, яркого. Она знала смерть доблестную и смерть низкую. Она проплывала мимо громадных полей, засеянных пшеницей и маисом, мимо фруктовых садов, хлопковых плантаций, девственных лесов. Жизнь на реке текла так же переменчиво, как сама река. Пароходы. Остановки. Ход назад. Важные пакетботы. Гонки, часто кончавшиеся катастрофой и смертью. Угольные баржи. Целые флотилии плотов. Сплавной лес. Сплавляя лес по Огайо, широкоплечие, мускулистые сплавщики пели, сгибаясь и выпрямляясь в такт песне. Док выучил Магнолию словам этой песни, и, издали завидев гребцов, девочка начинала петь тоже, очарованная мрачным и вместе с тем бодрым напевом:


Вышла река

Из своих берегов,

Ветер бушует над ней!

Каждый из нас к смерти готов,

Но все же — гребите скорей.

Вниз по реке.

Вниз по реке.

Вниз по О-гай-о!

Вниз по реке,

Вниз по реке,

Вниз по О-

гай-

о!

Три медленных взмаха веслами служили аккомпанементом трем последним протяжным нотам. Магнолия очень любила эту песню. Док раскрыл ей тайну происхождения слова «Огайо». Когда-то на Огайо жили индейцы. Желая переправиться с одного берега на другой, они рупором прикладывали руки ко рту и звали товарищей с другого берега: «Огэ! О!»

— Вы думаете, это правда? — спрашивала девочка.

Дело в том, что миссис Хоукс называла все рассказы Дока глупыми побасенками.

— Чего тут думать! Я знаю, что это правда. Руку готов отдать на отсечение!

Очень характерно, что Магнолия была влюблена именно в бурные и дикие реки. Иллинойс, который так очаровывал Тонти, Джолиэта, Маркетта и бесчисленное множество других путешественников, оставлял ее совершенно равнодушной. Его прозрачная вода, спокойное, ровное течение, зеленые холмы и чистенькие поля на берегах — все это нагоняло на нее скуку. Когда «Цветок Хлопка» скользил по спокойным водам Иллинойса, она большей частью углублялась в какую-нибудь книгу.

— Если бы мне предложили стать рекой, — заявила девочка, — я бы не хотела быть такой, как этот Иллинойс. Мне бы хотелось быть Миссисипи.

— Почему? — спрашивал капитан Энди.

— Потому что Иллинойс всегда одинаковый, а Миссисипи всегда разная. Она, как человек, про которого никогда не знаешь, что он сейчас сделает. Это гораздо интереснее.

Когда «Цветок Хлопка» останавливался где-нибудь и Магнолия сходила на берег, ее спутником большей частью бывал Док. Он знал решительно все. Голова его была набита рассказами о речных пиратах и искателях приключений. Чаще всего возвращался он к истории кровожадного и хищного Мюрреля, который, не довольствуясь грабежом и разбоем, сдирал со своих жертв кожу, четвертовал их и в таком виде бросал в реку.

— О Боже! — восклицала Магнолия, поглядывая с некоторым отвращением на воду. — А каков он был собою? Вроде Стива в роли Легри?

— Он совсем не был похож на висельника. Большей частью он разгуливал в одеянии пастора, ездил из города в город и читал проповеди. Язык у него был прекрасно подвешен. В то время как глупая паства внимала ему, разинув рот, и углублялась в мысли о спасении души, молодцы Мюрреля уводили из города всех лошадей.

Следовал рассказ о попытке Мюрреля захватить Новый Орлеан и поднять восстание негров. Док говорил не об одном Мюрелле. Он рассказывал также о Криншоу, больше известном под кличкой «Ястреб», и о Мейсоне, грозе Натчеза. Во время вылазок на берег Док показывал девочке пещеры, в которых когда-то жили пираты, заброшенные кладбища, всевозможные тайные убежища в лесу. Они посетили тайник Сэма Грити и видели знаменитый железный котел, наполовину зарытый в каменистую почву, в котором Сэм прятал награбленные сокровища. Это был громадный, но обыкновенный котел, вроде тех, которые употребляются для кипячения белья при стирке. Впоследствии, когда Магнолии случалось видеть подобные котлы на кухнях, мурашки восторга пробегали по ее спине. Такие впечатления и не снились маленьким девочкам ее возраста, читающим одни лишь нравоучительные книжки.

Доку доставляло такое же удовольствие рассказывать все эти кровавые легенды, как Магнолии — их слушать. В то время как он говорил, его резко очерченное лицо беспрестанно меняло выражение. Недаром он когда-то был актером. Втроем — он, Магнолия и его старый, толстый, белый с черными пятнами терьер Кэтчим — они использовали все леса, города, холмы, поля и кладбища между Каиром и Мексиканским заливом.

Иногда, весною, девочка совершала прогулки с Джули. Элли вообще никогда не гуляла и часто по целым дням не покидала «Цветок Хлопка». Она была очень кокетлива и чистоплотна. Почти ежедневно она занималась стиркой чулок и носовых платков. Искусная рукодельница, она умела смастерить бальное платье из метра атласа, кусочка тюля и каких-нибудь лент. Она никогда не читала. Постоянная возня Элли раздражала Джули. Элли, в свою очередь, злила вечная праздность Джули.

— Ну скажите на милость, Джули, как вы можете сидеть так, сложа руки и уставившись на эту скучную реку? Видеть я этого не могу! Честное слово, вы когда-нибудь помешаетесь.

— А что мне делать, по-вашему?

— Мало ли что! Для начала заштопайте, например, ваш чулок.

— Только для начала! — говорила миссис Хоукс, когда ей приходилось бывать свидетельницей подобного разговора.

Взгляд Джули равнодушно скользил по длинной, стройной ноге в рваном башмаке.

— Разве у меня на чулке дырка?

— Да, дырка! И вы отлично знаете это, Джулия Дозье! Она была уже вчера!

Джули улыбалась своей прелестной улыбкой.

— Знаю! Но я твердо надеялась, что ее сегодня не будет. Проснувшись утром, я подумала, что, может быть, добрые феи догадались заштопать ее ночью.

Голос Джули был такой же томный, как она сама Она говорила нараспев, с сильным южным акцентом.

Слушая Джули, Магнолия улыбалась. Она боготворила Джули. Ослепительно белая кожа и прекрасные голубые глаза Элли вызывали в ней просто восхищение — смуглой черноволосой девочке красивая актриса казалась сказочной принцессой. Но симпатии между ними не было. В минуты плохого настроения Элли часто называла Магнолию «исчадием ада». Вместе с тем явное восхищение девочки, несомненно, льстило ей. Но она никогда не позволяла ей надевать свои старые костюмы. Элли искренне считала себя великой актрисой, талант и красота которой, словно жемчужина, погребенная в речном иле, гибнут из-за разини-мужа. Несмотря на прекрасные внешние данные, она пользовалась сравнительно небольшим успехом у мужчин. Как это ни странно, им нравилась гораздо больше Джули, не прилагавшая к этому никаких стараний. В ее усталом лице, печальных глазах, в ее томности, в безыскусственности ее манер и даже в небрежности ее туалета было что-то притягивающее. Стив сильно ревновал ее. В плавучем театре частенько говорили о том, что Пит, машинист на «Молли Эйбл», он же барабанщик, безумно влюблен в Джули и хочет во что бы то ни стало отбить ее у Стива. Он постоянно провожал ее в город, ходил за ней как тень по «Цветку Хлопка» и болтался за кулисами. Он часто делал ей подарки: искусственные украшения, пестрые носовые платки, шкатулочки. Она все это дарила Кинни. Мирок, в котором они жили, был настолько невелик, что Пит скоро узнавал о судьбе своих подарков.

Однажды между Стивом и Питом произошла драка, внезапная и грубая. Проклятия во мраке ночи… зловещий шепот… тишина… глухой удар… громкое, прерывистое дыхание… пронзительный крик боли, ужаса, бешенства. Пит за бортом и барахтается в быстром течении Миссисипи.

Он был хорошим пловцом, но все-таки спасти его было нелегко. Хорошо еще, что «Молли Эйбл» и «Цветок Хлопка» стояли на якоре. Разбитый и продрогший, вернулся Пит в машинное отделение. Прикладывая примочки к ушибленным местам и просушивая перед огнем мокрую одежду, он клялся отомстить Стиву в выражениях, до смешного похожих на те, которые ему часто приходилось слышать во втором акте одной из пьес репертуара плавучего театра. С этого дня он не смел больше открыто ухаживать за Джули, но продолжал потихоньку угрожать ее мужу. Стив запретил жене сходить на берег одной.

Весною, когда между темными стволами сосен и елей белели подснежники, напоминающие веселый свадебный кортеж среди колонн громадного мрачного собора, Джули надевала шляпу с опущенными полями и уходила с Магнолией в лес за цветами. На некотором расстоянии от берега, кроме ив, дубов и вязов, растущих у реки, им попадались и другие виды деревьев. Первыми расцветали опаловые гвоздики и жимолость. Осенью Джули и Магнолия собирали орехи. Грецкие, конечно, им и в голову не приходило трогать. Каждый, хоть немного поживший на реке, знал, что они обладают свойством притягивать непогоду. Иногда им случалось находить необыкновенной красоты голубой цветок, и тогда Магнолия чувствовала себя счастливой.

Уход Джули и Магнолии с парохода сопровождался обыкновенно хором наставлений и критических возгласов.