— Очаровательно! — возразил Равенель. — По-твоему, мы должны были бы жить в Фивах, что ли? Не устраивай трагедии, Нолли. Я считал, что со всем этим давно покончено.

Когда они разорились, бонна-англичанка исчезла, как и все прочие атрибуты благосостояния. Исчезла, как исчезли лошади, высокая щегольская коляска, фиалки, ложа в театре и шампанское. Бонна уже никогда не вернулась к ним. Но кое-что из потерянного время от времени возвращалось. Они жили лишь сегодняшним днем. Состоятельными людьми им, разумеется, больше не суждено было стать.

Но в чередовании мрачных и светлых периодов было нечто до монотонности закономерное. Очень редко бывало что-нибудь среднее. Голод — так голод. Пир — так уж пир горой. Иногда Равенелю везло. Ему случалось выигрывать в фараон большие суммы. Чего тут раздумывать! Скорее! Комнаты в Пальмерсхаузе! Скачки! Театр! После театра ужин. «Но, Гай, дорогой…» «Какой чудный вечер, миссис Равенель! Вы сегодня просто обворожительны!» Новое пальто. Голубоватый бриллиант красуется на руке Магнолии. Гайлорд заказывает два новых костюма у Билли Маклина. Гай угощает приятелей в роскошном ресторане Бемиса на Мичиган-авеню. Хозяин понимал его с полуслова.

— Какой вы хотите обед, мистер Равенель? — спрашивает он.

— Гм… коктейль… красное винцо… — отвечал Равенель. И Бемису было ясно, что тот выиграл немного и потому обед надо подать хороший, конечно, но не слишком шикарный.

Но когда в ответ на его тактичный вопрос Гай небрежно отвечал: «Коктейль, кларет, сотери, шампанское, ликеры!» — Бемис, угадывая, что выигрыш в эту ночь был изрядный, устраивал обед на славу, стараясь придать ему особый блеск каким-нибудь замысловатым новым блюдом. На десерт, как правило, подавался замороженный арбуз, которым и славился ресторан. Весь пропитанный шампанским, он выдерживался в леднике двадцать четыре часа. Вкус у него был замечательный. В сравнении с этими душистыми ярко-красными ломтиками даже божественная амброзия показалась бы пресной и безвкусной.

Когда фортуна поворачивалась лицом к Гайлорду, Магнолия старалась отложить хоть небольшую сумму денег, как делала это на «Цветке Хлопка», в первые месяцы их брака. Но это ей редко удавалось. Гай бывал очень щедр, когда выигрывал, но тратил свой выигрыш по своему усмотрению и никогда не делился деньгами с женой.

— Купи несколько приличных платьев, Нолли, — для себя и для девочки. Пусть мне пришлют счет. На тебе отвратительное платье. И почему ты носишь его каждый день в течение стольких месяцев?

Платье было, в самом деле, неважное. Гай, действительно, не понимал, почему Магнолия так долго носит его. В том, что он не удосуживался понимать это, было нечто поразительное. Ларчик ведь открывался крайне просто. У Магнолии просто не было другого платья. То, которое ненавидел Равенель, постоянно чистилось, чинилось, перешивалось. Уменье шить, приобретенное Магнолией в дни ранней юности, сослужило ей хорошую службу.

Бывали периоды, когда даже второразрядный пансион на Онтарио-стрит становился для них недосягаемой роскошью. Призрак нищеты витал над ними. В такие периоды они переезжали в меблированные комнаты на Огайо-стрит, Индиан-стрит или Эри-стрит — своего рода Блемсбери Чикаго. Между десятью и одиннадцатью часами утра из подъездов домов, расположенных по улицам этих кварталов, выходили заспанные, небритые мужчины, тщетно поднимавшие воротники, чтобы скрыть отсутствие крахмального, а иногда и какого бы то ни было белья. В руках их были кувшины. Они шли покупать молоко и сухари к кофе, который тем временем варился на газовой горелке. Сонное уныние царило по утрам в этих мрачных улицах. Неряшливо одетые, растрепанные, поблекшие женщины производили ужасное впечатление. В течение дня с ними происходила чудесная перемена. Они принаряжались, подмазывались, затягивались в корсеты, душились, причесывались по последней моде, надевали ботинки на высоких каблуках и шелковые платья. Встречаясь с бледной и тоненькой Магнолией, эти болтливые дамы останавливались и начинали тормошить неизменно серьезную Ким.

— Улыбнись же скорее, крошка! Ну?

Магнолии тоже приходилось варить кофе и яйца на газовой горелке. Как бы плохи ни были их денежные дела, она всегда старалась иметь в запасе несколько лишних центов на поездки в Линкольн-парк. Для матери и ребенка этот парк был своего рода оазисом, живительная вода которого придавала им бодрости и сил. Очутившись там, можно было забыть о газовой горелке, о жалкой комнате, о грязных коридорах, о толстых и вульгарных соседках. Можно было пойти в Зоологический сад, посидеть у озера, досыта налюбоваться пышной зеленой травой.

Во время этих прогулок Магнолия рассказывала дочери всевозможные истории о своих родных реках. Девочка постепенно знакомилась с прошлым матери. При виде синих вод Мичигана Магнолию охватывала страстная тоска.

— Ты помнишь плавучий театр, Ким?

— Плавучий театр?

В манере говорить у девочки было что-то взрослое. Это объяснялось тем, что ей не приходилось проводить время с другими детьми.

— Неужели не помнишь? Неужели ты не помнишь рек, бабушку, дедушку?

— Капитана?

— Да! Капитана! Вот видишь! Я была уверена, что ты помнишь его. Что ты помнишь еще? Помнишь маленьких негритят на пристани? А музыкантов? А сирену? Помнишь, ты убегала от нее, затыкая уши? Помнишь Джо и Кинни?

— Расскажи мне что-нибудь о реках!

Рассказывая дочери всевозможные эпизоды из своей прошлой жизни, Магнолия утоляла свою собственную тоску. Мало-помалу рассказы ее начали принимать форму сказок и легенд. Герои были все те же. Воспоминания о реке сливались с воспоминаниями о людях. Элли, Шульци, Джули, Стив, бородатый великан, чуть было не застреливший ее партнера по пьесе «Прекрасная Креолка», первая поездка Магнолии по рекам, мистер Пеппер, светлая рубка — все это стало для Ким родным, привычным и в то же время сказочным, чем-то вроде «Красной Шапочки», «Трех медведей», «Золушки», «Мальчика с пальчик». Рассказывая свои волшебные сказки, Магнолия не скупилась на яркие краски. Ким никогда не уставала слушать ее.

— Расскажи о том, как ты была маленькой девочкой и бабушка запирала тебя в комнате, потому что не хотела пускать тебя в театр, а ты вылезала в окно, в одной сорочке…

По всей вероятности, Ким была единственной белой девочкой в Чикаго, засыпавшей под невыразимо грустные и задумчивые негритянские песни, которым суждено было сделаться очень модными несколькими годами позже. Это были те самые песни, которым Магнолия научилась от Джо и Кинни, на кухне «Цветка Хлопка»: «Как глубока была эта река», «На небе Крылья нам дадут, дитя», «Сойди на землю, Моисей».

Девочке нравились эти песни. Когда Ким бывала больна и лежала в постели, она всегда просила мать петь их. Магнолия пела точно так же, как ее учитель Джо, бессознательно подражая негритянской манере. В течение всего детства Ким, куда бы ни забрасывала всех троих судьба, — в роскошных апартаментах отеля Шермена, с его красным бархатом и зеркалами, в скучном, мрачном, но все же почтенном пансионе на Онтарио-стрит, в нищенских меблированных комнатах — всюду звучали эти нежные и печальные песни. Однажды, в то время как Магнолия, сидя на качалке и держа на коленях Ким, пела одну из них, какой-то шум в коридоре заставил ее прервать пение. Она тихонько подошла к дверям и, распахнув их, вскрикнула, охваченная изумлением и страхом. У дверей стояло около десяти негров. Все они улыбались, весело поблескивая зубами и закрывая глаза. Это были лакеи и рассыльные отеля Шермена! Привлеченные пением, которое им так редко приходилось слышать на севере, они не удержались от соблазна и столпились у запертых дверей. Редкий певец получает столь явное доказательство искреннего восхищения со стороны публики.

Вряд ли какому-нибудь ребенку пришлось испытать больше превратностей судьбы, чем маленькой Ким, дочери профессионального игрока и актрисы плавучего театра. Она относилась к этим переменам очень спокойно. Между тем эти постоянные скитания повлияли бы, несомненно, на всякого другого, менее уравновешенного ребенка. Одну неделю она жила в нищенском квартале, в доме, где все насквозь пропахло переваренной капустой, другую — в лучшей гостинице Чикаго, где услужливые лакеи во фраках готовы были немедленно исполнить любое ее желание. Там — она жила более чем скромно. Здесь — ела мороженое, ходила в нарядных платьицах и ежедневно каталась в экипаже по берегу озера.

В жизни Равенелей театр играл большую роль. Страстно увлекаясь им, Магнолия между тем не отличалась разборчивостью. Комедия, фарс, мелодрама — все одинаково интересовало и захватывало ее. Гайлорд относился к театру совсем иначе, он был более разборчив. На открытии вновь отстроенного Линкольн-театра, на Кларк-стрит, он вышел в антракте в фойе и со скучающим видом закурил папиросу. Играла труппа Густава Фромана.

— О Гай, я в восторге!

— А по-моему, неважно. Театр производит убогое впечатление. Не стоило отстраивать его заново.

Ким познакомилась с театром очень рано. Ей не было и десяти лет, когда она перевидала всех знаменитостей того времени, от Джулии Марлоу до Анни Гельд, от Сары Бернар до Лилиан Руссель. Серьезно и внимательно смотрела она классический репертуар братьев Роджерс. Так же серьезно и внимательно относилась она к труппе Клоу и Ирленджера.

— Нельзя сказать, чтобы она не понимала комического жанра, — говорила Магнолия с тревогой в голосе. — Он просто не нравится ей. Собственно говоря, следовало бы радоваться ее серьезности, но я боюсь, что она слишком развита для своих десяти лет. Право, когда ей будет двадцать, она начнет журить меня и заставит ложиться вовремя. Я буду чувствовать себя девчонкой рядом с ней.

Магнолия и теперь уже была более ребенком, чем Ким. Она принадлежала к числу тех зрителей, которые так увлекаются представлением, что могут схватить за руку сидящих рядом с ними. Когда Равенеля с ними не было, ей приходилось изливать свои восторги дочери. Они часто ходили в театр вдвоем. Полнейшая безалаберность их жизни не позволяла им завести сколько-нибудь постоянные знакомства. Театр заменял им друзей. Он вносил в их жизнь разнообразие, оживление, радость, в тяжелые минуты давал им забвение и красочные воспоминания. По мере того как Равенель все более и более запутывался в сетях ночной жизни Чикаго, Магнолия и Ким все больше увлекались театром.

Как это ни странно, беспутная жизнь Равенеля отличалась своеобразной организованностью. Он приходил и уходил в строго определенные часы. Время Гай-лорда было распределено так же точно, как если бы он служил в какой-нибудь конторе. Фортуна была с ним весьма капризна. Но ни удачи, ни неудачи не отражались на его привычках. К превратностям судьбы он относился гораздо хладнокровнее, чем Магнолия и даже Ким. Где бы они ни жили — в отвратительных меблированных комнатах или в шикарном отеле, — он всегда уходил в одно и то же время, весь день болтался по городу и возвращался большей частью глубокой ночью, то с карманами, набитыми золотом, то буквально без гроша. Иногда, когда он приходил раньше, Магнолия шла с ним в театр. Между прочим, в каком бы тяжелом материальном положении Равенели ни находились, на театр у них всегда хватало денег.

Как уже было сказано, в дни невзгод они поселялись обычно где-нибудь в северной части города, по ту сторону реки Чикаго, грязной и зловонной: в то время еще не было отводного канала, который очищал бы ее. Несмотря на плохие времена, Равенель, выходя из какого-нибудь мрачного отеля или неопрятных меблированных комнат на Онтарио- или Огайо-стрит, был так же бодр, весел и элегантен, как тот молодой человек, который несколько лет назад стоял на набережной Нового Орлеана, прислонившись к высокому деревянному ящику, и которому дырявые ботинки не помешали произвести хорошее впечатление на капитана Энди Хоукса.

Как и в то памятное весеннее утро на юге, он любил, остановившись на пороге, хладнокровно созерцать жизнь, бьющую ключом вокруг него. То, что наблюдательным пунктом ему служил грязный подъезд второразрядных меблированных комнат, а предметом его наблюдений являлась еще более грязная улица, ничуть не смущало его. Встав с постели, он производил все те же сложные манипуляции, которые привык в лучшие времена совершать при помощи хорошего лакея. Он мылся с головы до ног, брился, тщательно одевался. Магнолия давно поняла, что утренние туалеты, которые она привыкла видеть на обитательницах «Цветка Хлопка» — на Джули, миссис Минс, миссис Сопер, даже на прихотливой Элли, — неприемлемы для жены Равенеля. Скромное, практичное белье, которое Парти приготовила своей дочери в приданое, было очень быстро упразднено и заменено тонким батистовым бельем с кружевами, прошивками и вышивками. Когда неудачная игра в фараон обрекала семью Равенель на жизнь на Огайо-стрит, уход за таким бельем становился сложным делом.

Равенеля не касались все эти мелочи. Выйдя из своего убогого жилища, он полностью располагал своим временем. Каждый день предвещал ему что-нибудь новое. Кто мог поручиться за то, что в этот же вечер он не сорвет банк? Ведь бывали же случаи, что ему начинало фантастически везти именно тогда, когда в кармане его оставался только один доллар.