Эдна Фербер - Плавучий театр

— Я спою вам одну песенку, которой меня научили негры. Я была тогда еще совсем ребенком и жила в плавучем театре, на реке Миссисипи.

Склонившись над банджо, она стала тихонько перебирать струны. Потом медленно откинула назад голову и начала ногой отбивать такт, длинные ресницы опустились. Она едва заметно раскачивалась — точь-в-точь как раскачивался когда-то черный Джо.

— Песенка называется «Как глубока была эта река!». Содержания в ней нет никакого. Негры поют ее обычно в то время…

Магнолия оборвала свое объяснение и начала петь:

«Как глубока…»

Когда она кончила, раздалось несколько вежливых аплодисментов.

— Замечательно трогательно! — заявила, громко сморкаясь, та из дам, которую Чепин назвал Виолеттой.

Мистер Том Хеггерти счел нужным высказать свое мнение.

— Вы сказали, что это негритянская песня. Может быть, это действительно негритянская песня. Не смею спорить. Но таких негритянских песен я не слышал. А слышал я их очень много. «Отдай назад мои дары», «Однажды в жаркую погоду», «Освободи меня» и кучу других.

— Спойте что-нибудь еще! Только не такое печальное! Ведь, ей-Богу, можно было подумать, что это не ресторан, а молитвенное собрание. Виолетта и то уже задумалась о своих грехах.

Уступая их просьбам, Магнолия спела другую песню — «Господь даст всем своим детям крылья».

В то время как она пела, ее веселые слушатели качали головами и топали ногами в такт песне.

Господь даст всем своим детям крылья.

Надену крылья я и полечу на небо.

На Божье небо, небо, небо, небо…

Эта песня встретила больше сочувствия. Мистер Том Хеггерти начал размахивать руками, делая вид, что собирается улететь «на небо, небо, небо». Прямодушная Бланш отказалась участвовать в общем хоре одобрения.

— Если вы хотите знать мое мнение, — сказала она, надувшись, — то я нахожу, что все эти песенки — гадость.

— Я тоже предпочла бы что-нибудь веселенькое, — заметила девица, которую называли Фифи. — Вы не знаете романса «Женись поскорее на ней»? Я слышала его в исполнении Мэй Айрвин. Замечательный романс.

— Нет, — ответила Магнолия. — Я знаю только те песни, которые я спела вам.

Она встала.

— Ну, нам пора.

Взгляд ее больших темных глаз остановился на красном лице жениха.

— От души желаю вам счастья.

— За здоровье Равенелей! За здоровье Гайлорда Равенеля! За ваше, миссис Равенель!

Она с улыбкой подняла бокал. Равенель нахмурился. Он густо покраснел и — во второй раз за этот день — вытер своим тончайшим носовым платком лоб и шею.

Они вышли на крыльцо. Компания Блисса Чепина вышла на веранду, чтобы проводить их. Магнолия легко вскочила в высокий шарабан.

Наступали сумерки. Воздух сильно посвежел, как, впрочем, это всегда бывает к осени в окрестностях озера Мичиган. Вздрогнув, Магнолия зябко закуталась в маленькую модную накидку. Под аккомпанемент банджо и мандолины стоящие на веранде запели песню, которую только что пела Магнолия. Огни ресторана ярко освещали веселые лица. Жалобно и нежно звучали женские и мужские голоса. Пели все — и Джерри, и Герти, и маленький Билли.

Магнолия махала рукою веселой компании до тех пор, пока ресторан не скрылся за поворотом.

Молчание длилось добрых полчаса. Когда Равенель заговорил, голос его прозвучал очень смиренно:

— Ты, должно быть, сердишься на меня, Нолли?

Магнолия едва слышала его слова. Она думала: «Какой глупой девочкой была я до сих пор! Так нельзя. Я зрелая замужняя женщина. Должно быть, мама слишком долго держала меня в ежовых рукавицах. Вот я и сорвалась с цепи. Пора заняться Ким. Я была безумна. «Не говори глупостей, дорогая», — дважды сказал мне Гай. Он был прав. Я вела себя…»

— Что ты говоришь? — переспросила она.

— Ты отлично знаешь, что я хочу сказать. А я знаю, что ты собираешься прочесть мне нравоучение, вроде тех, которые так любила читать мне твоя мать. Начинай же! Отчитай меня как следует, и не будем вспоминать об этом.

— Не говори глупостей, дорогой, — сказала Магнолия. В ее голосе послышались лукавые нотки. — Какая чудесная звездная ночь!

Она тихонько засмеялась:

— Знаешь, все эти пухленькие Фифи, Тантины и Миньоны очень похожи на принарядившихся служанок какой-нибудь фермы на Огайо или Иллинойсе. Помнишь, их так много всегда бывало у нас, в плавучем театре. И я готова держать пари, что, когда эти бедняжки бегали босиком на родине, их называли не этими вычурными именами, а просто Энни, Дженни, Тилли и Эмми…

— Это часовня, — сказала сестра Сесилия.

Одним из многочисленных ключей, висевших на связке у пояса, она открыла высокие темные двери. Трудно было объяснить, почему и от этих дверей, и от стен, выкрашенных масляной краской, и от чистого пола веяло таким мрачным унынием.

Сестра Сесилия первой вошла в часовню. Коридор, в котором они находились, казался Магнолии каким-то страшным туннелем. Все помещение производило на нее впечатление тюрьмы. Воспользовавшись тем, что сестра Сесилия не может их слышать, Магнолия наклонилась к Ким и вполголоса сказала ей:

— Ким, деточка моя, я не оставлю тебя здесь. Если тебе не нравится все это, мы уйдем отсюда и никогда не вернемся. Здесь так мрачно!

— Мне здесь очень нравится, мама! — ответила девочка своим звонким и решительным голоском. — Здесь так чисто и спокойно.

Как это ни странно, детское личико, все еще сохранявшее сходство с Равенелем, в эту минуту было удивительно похоже на строгое лицо бабушки, Партиньи Энн Хоукс.

Сестра Сесилия предложила войти в часовню. Магнолия слегка вздрагивала.

Когда Магнолия отдавала Ким в монастырский пансион, ей и в голову не приходило, что когда-нибудь в газете будет напечатано интервью со знаменитой актрисой, начинающееся словами: «Воспитание свое я получила у сестер-монахинь». Магнолия не допускала и мысли, что театр сыграет сколько-нибудь существенную роль в дальнейшей жизни Ким. В этом отношении она, несомненно, проявила недостаточную дальновидность. Самой судьбой Ким была предназначена для сценической деятельности. Все толкало ее на сцену: происхождение, среда, в которой она выросла, частые посещения театра. Не надо забывать, что в том возрасте, когда другим маленьким девочкам разрешается веселиться только на детских праздниках, куда они являются в белых муслиновых платьях с голубыми шелковыми кушачками, Ким уже отлично разбиралась в игре лучших драматических артистов своего времени, а на фокусников, вытаскивающих живых кроликов из будто бы пустой шляпы, она смотрела равнодушно и свысока.

В частных школах, имевших солидную репутацию, косо смотрели на вновь поступающих воспитанниц, родители которых, подобно чете Равенелей, занимали довольно неопределенное положение в обществе. Дочь профессионального игрока и бывшей актрисы плавучего театра встретила бы более чем холодный прием у мисс Динем, начальницы пансиона для благородных девиц на Гудзоне, как, впрочем, и у всякой другой начальницы. Монастырские же пансионы широко раскрывали свои мрачные двери перед всеми детьми. В чистых коридорах монастыря Святой Агаты, находившегося в южной части города, на Уобиаш-стрит, можно было встретить много девочек, которые, несмотря на туго заплетенные косички, синие форменные платья, хорошие манеры и набожное выражение лиц, поразительно напоминали всем известных особ, блиставших в кафе-шантанах на Кларк-стрит, Медисон-стрит или Дирборн-стрит. В приемные дни перед строгим кирпичным фасадом монастыря Святой Агаты выстраивался ряд элегантных экипажей, но дамы, выходившие из них были всегда одеты очень скромно. По самому поверхностному впечатлению было ясно, что их темные, простые платья сделаны специально для данного случая и что обычно они одеваются совсем иначе. От них всегда сильно пахло духами.

Мысль о монастырском пансионе пришла в голову Магнолии. Когда она поделилась этим планом с Равенелем, он громко рассмеялся.

— Впрочем, ее будут там хорошо кормить, — согласился он. — Вообще, говорят, в таких пансионах к детям относятся очень внимательно. Что ж! Она научится болтать по-французски и вышивать, приобретет хорошие манеры и, может быть, даже постигнет арифметику. Но не забудь, что в этих пансионах учатся дочери женщин легкого поведения.

— Надо же ей учиться где-нибудь, Гай! Наш образ жизни совсем не годится для ребенка.

— Что же ты скажешь в таком случае о собственном детстве? Или, может быть, ты считаешь, что вела правильный образ жизни в плавучем театре?

— Во всяком случае, я жила гораздо спокойнее, чем живет Ким. Ложась в постель в моей маленькой комнатке на «Цветке Хлопка», я могла быть, по крайней мере, уверена, что в ней же и проснусь. А Ким частенько приходится засыпать на Кларк-стрит, а просыпаться на Мичиган-авеню. Она никогда не играет с детьми своего возраста. Зато рассыльных, горничных и лакеев она перевидала больше, чем любой путешественник. Она глубоко убеждена, что дети это нечто такое, в обмен на что можно получить некоторое количество конфет, и что дырявые чулки следует выбрасывать. Она не в состоянии решить самую простую арифметическую задачу. Вчера я застала ее на окне второго этажа плюющей на головы прохожих!

— Она попала в кого-нибудь?

— В этом нет ничего смешного, Гай.

— Конечно, есть! Мне самому часто хотелось плюнуть кому-нибудь на голову.

— И мне тоже. Но подумай о том, что будет с Ким лет через пять, и ты перестанешь смеяться.

Пансион Святой Агаты занимал половину громадного каменного здания. Парадная лестница его выходила прямо на улицу. Сзади к пансиону прилегал сад, окруженный со всех сторон толстой кирпичной стеной высотой в десять футов. Над входной дверью висела большая картина, изображающая патронессу монастыря. Казалось, сама Святая Агата, окруженная сонмом херувимов, критически рассматривала Магнолию и Ким, в то время как они поднимались по длинной широкой лестнице, ведущей к резным дверям. Магнолия была очень взволнована. Окна так ярко блестели на солнце! Ступеньки лестницы были так безукоризненно чисты! Раздавшийся звонок разнесся таким гулким эхом по бесконечным и таинственным коридорам. Двери распахнулись как будто сами по себе — так бесшумно принято было ходить в этом доме! А когда двери были закрыты, Магнолии казалось, что они не могут открыться, что они никогда не откроются! В том, что они все-таки вновь распахнулись, а главное, в том, что это произошло совершенно неожиданно и беззвучно, было что-то волшебное. Большая передняя выглядела мрачно. Черная фигура, стоявшая перед Магнолией, показалась ей не женщиной, а каким-то нереальным существом: у нее было странное лицо, как будто грубо и наспех вылепленное неумелой рукой.

— Я хочу отдать мою девочку в ваш пансион.

К великому изумлению Магнолии, на лице этого странного существа появилась улыбка. И тотчас же нереальное существо утратило всю свою таинственность и превратилось в самую обыкновенную женщину средних лет, с добрым, хотя и маловыразительным лицом.

— Пожалуйте сюда.

Они прошли в маленькую, темную комнату, где их встретило другое таинственное существо, которое, в свою очередь, проводило их в смежную, большую и залитую солнцем комнату. В ней восседало за письменным столом третье существо в черном, совершенно не похожее на двух первых. Это была женщина с полным румяным лицом. Из-под очков в золотой оправе блестели острые, пронизывающие голубые глаза. Голос у нее был глухой и низкий. Во всей осанке ее чувствовалась привычка повелевать. Мать-настоятельница немного напоминала Партинью Энн Хоукс. «Силы небесные!» — подумала Магнолия. Панический ужас охватил ее. Дрожащими пальцами она крепко сжала холодную маленькую ручку Ким. Из них двоих она, несомненно, была менее взрослой. Классы. Мастерские. Сестра такая-то. Сестра такая-то. Сад. Некрашеные деревянные скамейки. Дорожки, посыпанные гравием. Каменные статуи святых, окруженные цветниками. Святые. Ангелы. Апостолы. «Может быть, по ночам, когда блестящие окна окутывает черный мрак, когда, сложив руки крестом (непременно крестом!) на впалой груди и положив голову на самую середину жесткой подушки, существа в черном погружаются в сон; может быть, когда лунный свет заливает своими неверными лучами унылый монастырский сад и, словно по мановению волшебного жезла, превращает его во что-то загадочно манящее, — может быть, тогда все эти каменные статуи, все эти ангелы и святые превращаются в нимф и дриад», — думала Магнолия. И в то же время вслух она говорила:

— Да, да… вижу… понимаю… Так это столовая?.. Понимаю… Молитва… семь часов… темно-синие платья… по четвергам от двух до пяти… рукоделие, музыка, рисование…

— Это часовня, видите?