В первый же день по приезде она порывисто подвела Ким к самой воде. Ким река не понравилась.

— Это и есть река? — спросила она.

— Ну да, детка! Почему ты задаешь мне такой вопрос? Конечно, это река!

— Та самая, о которой ты рассказывала?

— Та самая.

— Она грязная и некрасивая. Ты говорила, что она прекрасна!

— Неужели ты не находишь что она прекрасна, Ким?

— Нет.

Магнолия показала ей портрет капитана Энди.

— Это дедушка?

— Да.

— Капитан?

— Да, деточка. Ты называла его так, когда была совсем маленькой. Ему очень нравилось это. Посмотри на его глаза, Ким! Не правда ли, хорошие глаза? Они улыбаются.

— Какой он смешной! — равнодушно заметила Ким.

Парти засыпала дочь вопросами:

— Гостиница Шермена? Что это за гостиница? И почему вы все время живете в гостиницах? Что там хорошего? Видно, много у тебя денег, раз ты так легко швыряешься ими! Почему вы не обзавелись собственной квартирой, как это делают все порядочные люди?

— Гай любит жить в гостиницах.

— Ну и вкус! Это стоит, должно быть, уйму денег?

— Да, — согласилась Магнолия.

— Интересно бы узнать, откуда вы их берете?

— Гаю очень везет.

Партинья выразительно фыркнула.

Пользуясь отсутствием Магнолии, она расспрашивала девочку о жизни, которую ведут ее родители. Ким доверчиво рассказывала ей и об отеле Шермена, и о пансионе на Онтарио-стрит, и о меблированных комнатах. После разговоров с ней на суровом лице вдовы Хоукс можно было видеть выражение злобного удовлетворения.

И вот теперь Партинья Энн Хоукс намеревалась навестить дочь. Она никогда не была в Чикаго. О приезде своем она предупредила за две недели. Сезон кончился. Плавучий театр должен был встать на ремонт.

Парти писала, что остановится там же, где и они, — в гостинице Шермена, если, впрочем, там не чересчур дорого. Разумеется, платить за нее не придется. Она вовсе не желает быть обязанной кому бы то ни было. Собирается она пробыть в Чикаго недельку, может быть, две, а может быть, и больше, как вздумается. Ей хочется повидать все: Биржу, Оперный театр, Линкольн-парк.

— Господи! — произнес Гайлорд Равенель, словно в самом деле призывая помощь свыше. — Господи!

Охваченные ужасом, Магнолия и Гай безмолвно смотрели друг на друга. Им было не до смеха. Вся обстановка, в которой они жили, свидетельствовала о полном разорении. О том разорении, неизбежность которого предсказывала Партинья и наступление которого должно было наполнить торжеством ее сердце.

Письмо Парти Энн застало Равенелей в убогой комнате на Онтарио-стрит. Дела их были так плохи, что Магнолии с большим трудом удавалось покупать подарки Ким. Приходить же в монастырскую приемную с пустыми руками и лишать себя той радости, которая охватывала ее, когда она видела удовольствие на лице дочери, было слишком тяжело. Правда, подарки эти были последнее время очень скромные: какой-нибудь торт (необходимо было угощать подруг), какая-нибудь книжка, несколько билетов на особенно интересный утренний спектакль, иногда цветы для матери-наставницы. Между тем приближалось Рождество. Ким не сомневалась в том, что она проведет его с родителями. Как устроить это? Нельзя же взять девочку в эту конуру! К тому же перед каникулами необходимо было внести плату за обучение. Конечно, Равенели уже не первый раз находились в затруднительном материальном положении. «Все устроится!» — утешали они друг друга, подбадривая себя тем, что в прошлые разы все действительно как-то устраивалось. «Счастье приходит иногда совершенно неожиданно». «Судьба любит подразнить человека». Говоря подобные фразы, они понимали, что теперь их положение было несколько иным, чем прежде. Мир, в котором жил Гайлорд Равенель, рухнул. С этим приходилось считаться. И Парти! Парти! Было от чего прийти в ужас! Им грозил позор окончательного поражения.

— Надо достать денег! — сказала Магнолия.

— Под залог чего?

— Без всякого залога. Я думала не о ростовщиках. Ведь можно же взять в долг у каких-то знакомых. У друзей. Все это люди…

— Какие люди?

— Ну… эти… там…

Магнолия всегда делала вид, что не знает, с кем и как проводит время ее муж. Она никогда не употребляла выражений «Игорный дом», «Аллея игроков» У нее не хватало мужества признать открыто, что он ходит туда ежедневно и что игра является для него единственным источником существования.

— Одним словом, те люди, с которыми ты был столько лет в приятельских отношениях.

— Все они сами уже пытались занять у меня.

— Но Майк Макдональд… Хенкинс… Варнель.

Магнолия отбросила в сторону притворство.

— Это богатые люди. Сколько тысяч долларов прошли через их руки! Им достались все те деньги, которые мы привезли с собой в Чикаго. Неужели они не согласились бы вернуть тебе хоть часть их?

Вместо того чтобы рассердиться, Равенель пришел в хорошее настроение, стал громко хохотать, как хохотал всегда, когда Магнолия демонстрировала свою невероятную наивность. В такие минуты его охватывала щемящая нежность к ней, ему хотелось приласкать ее, как ребенка, только что удивившего взрослых неожиданной и забавной выходкой. Подойдя к жене, Гай стал целовать ее затылок, наклонился к румяным губам. Она оттолкнула его, не понимая, как он может вести себя так во время разговора, который она считала исключительно серьезным.

— Ты бесподобна, Нолли! Если бы ты только знала, какая ты прелесть. В целом мире нет женщины, похожей на тебя!

Он снова залился смехом:

— Вернуть деньги! Макдональд! Это могло прийти в голову только тебе.

— Чему ты радуешься? Разве ты не понимаешь, как все это серьезно?

— Понимаю. Мы в отчаянном положении. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы она приехала сюда и увидела, как мы живем. Мы должны найти какой-нибудь выход… Что, если нам уехать, Нолли? В Чикаго все так переменилось. Что нам делать тут? Мне надоел этот город.

— Прежде всего, у нас нет денег, на которые мы могли бы уехать. А потом… ты забываешь о Ким. Она учится здесь и будет учиться здесь, даже если бы мне пришлось ради этого…

— Что пришлось бы?

— Обратиться за помощью к маме.

Слова ее прозвучали злобно. Равенель пришел в бешенство:

— Ну ее к… Я бывал и не в таких положениях, Нолли, но мне всегда удавалось выпутаться из них.

Наступило молчание. Равенель глубоко задумался. Невидящий взгляд его блуждал по жалкой рухляди, которой было обставлено их убогое жилище. Магнолия сидевшая напротив него и шившая платье для Ким, вдруг опустила руки на колени. Ей стало страшно. Она угадала, что муж ее где-то далеко, что он думает о чем-то ей неведомом, что его нет в этой комнате так же, как если бы его унес какой-нибудь волшебник, что она для него перестала существовать. Он совершенно ушел в себя. На лице его не было, наконец, обычной маски.

Магнолия молча смотрела на него — человека, против брака с которым так восставала Парти Энн. Ему было уже около сорока лет, а между тем его лицо все еще было лицом юноши, а не мужчины. Несвежая кожа, начинающаяся проседь, несколько морщинок около глаз, что-то неуловимо усталое в движениях — все это, казалось, говорило о зрелости. Но мужественности в нем все-таки не чувствовалось… Это был спортсмен, а не боец. Но ведь прежде, в юности, он был бойцом. Она вспомнила пастора, с которым он так сурово расправился, невежественного, глупого пастора, твердо уверенного в том, что все актеры осуждены на вечные муки. Впрочем, едва ли расправу с пастором можно было считать подвигом. Но в упорной борьбе своей с миссис Хоукс Гай, несомненно, проявил силу. Правда, с тех пор прошло много времени. Жизнь которую он вел, изнежила и развратила его. Роскошная мягкая мебель. Изысканная пища. Кларк-стрит. Он стал слабым человеком. Какой бесхарактерный рот! Почему это случилось? Двенадцать лет тому назад он не был слабым… Он все еще был красив. В лице его ощущалась какая-то жестокость. Можно ли быть жестоким и в то же время слабым? О чем он думает сейчас так напряженно? Такое лицо у него бывает только тогда, когда он крепко спит. Магнолии даже стыдно стало, что она так пристально рассматривает его, как было бы стыдно, если бы она потихоньку подглядывала за кем-нибудь.

И вдруг на этом лице появилось выражение решимости. Он встал, надел свою потрепанную шляпу и взял в руки трость с набалдашником из слоновой кости. Было десять часов вечера. В этот день он обедал в каком-то плохом ресторане, находящемся поблизости от их дома. За обедом Равенель почти ничего не ел, разглядывая блюда, которые ставили перед ним, с веселым видом человека, уверенного в том, что его угощают такой пакостью по ошибке и что слуга не замедлит заменить дешевые блюда лучшими.

Магнолия никогда не спрашивала Гайлорда, куда он идет. Но взгляд, который она бросила на него, был на этот раз так выразителен, что он счел необходимым как-нибудь ответить на ее безмолвный вопрос:

— Потерпи немного, дорогая! Я нашел выход.

— Какой, Гай?

— Есть один человек, которому я не раз оказывал услуги. Она должна помочь мне.

Он думал вслух.

— Она?

— Не все ли равно?

— Она, Гай?

— Разве я сказал «она»? Но все равно! Я попытаюсь.

Он вышел.

За эти годы Магнолия привыкла никогда не спрашивать, откуда у Гая появляются деньги, и никогда не жаловаться на отсутствие их. Они часто обсуждали вместе вопрос о том, где бы им достать несколько долларов. Они часто брали в долг и часто давали в долг. Все это было в порядке вещей. Все это вполне соответствовало веселой, беспечной, беззаботной жизни одним днем, которую они вели в Чикаго. Но жизнь эта изменилась. Изменился и Чикаго. Собственно говоря, от прежнего Чикаго не осталось и следа. На его месте появился другой — холодный, строгий, чинный город.

Конечно, Магнолия вполне освоилась с денежными кризисами. Но все же она была достаточно умна, чтобы понять, что на этот раз это был не кризис, а, действительно, катастрофа.

«Надо выпутаться!» — сказал Гай. Но как? Выхода, по-видимому, не было. Люди, у которых он мог прежде взять взаймы, находились теперь в таком же плачевном положении, как и он. Источники их существования иссякли. Все игорные дома были закрыты. «Есть один человек, которому я не раз оказывал услуги когда-то. Она должна помочь мне…» Страшное подозрение мелькнуло у Магнолии. Оно было до такой степени ужасно и неприглядно, что она попыталась отогнать его. Но подозрение это уже не желало уходить. Магнолии казалось, что она видит недобрый оскал чьего-то рта, нашептывающего отвратительные вещи.

Она снова взялась за шитье, стараясь сосредоточить свои мысли на Ким. Девочка уже спит. В большом монастыре на Уобиаш-стрит царит холодное безмолвие. Французский язык, рукоделие, хорошие манеры, рисование, белые монашеские платки, синие платья, длинные темные коридоры, бледные лица, желтые восковые свечи, статуи святых, по ночам превращающиеся в фавнов… Вдруг раздается какой-то стук. То один из святых уронил свои четки на холодный блестящий пол… И это вовсе не четки… Это якорь «Цветка Хлопка».

Магнолия проснулась. Ее разбудили ножницы, соскользнувшие на пол с колен. Лицо ее было заплакано. Она выпрямилась, вздрогнула и снова взялась за шитье. Должно быть, уже поздно. Магнолия привыкла бодрствовать до двенадцати, до часу, до двух. Но сейчас, конечно, еще позже (ее золотых часиков, которые обычно лежали на комоде, давно уже нет). Об этом говорили ей густой мрак за окном, тишина комнаты, зловещее молчание грязных стен. Дешевенькие часы, стоявшие на полке, остановились. Стрелки на них показывали двадцать минут третьего. Нет, двадцать одну минуту третьего. Она сама не знала, зачем ей понадобилась такая точность.

Перед самым рассветом пришел Равенель. За окном уже стало слегка сереть. Магнолия не узнала его легкой походки. Он стал зажигать лампу. Но еще прежде, чем свет ее упал на его лицо, Магнолия скорее угадала, чем увидела непривычное для нее выражение его глаз. Впервые за их совместную жизнь Гайлорд Равенель был пьян.

Магнолия села в кровати, взяла платок, лежавший у нее в ногах, и зябким движением набросила его на плечи. Равенель держал себя с большим достоинством, даже чуть-чуть торжественно. Он слегка покачивался, взгляд его был мутен.

— Выпутался! — сказал он, как бы продолжая разговор, начатый в девять часов вечера. Он аккуратно поставил в угол тросточку с набалдашником из слоновой кости, скинул пальто, сюртук, не забыл снять шляпу. Это показалось Магнолии просто диким, тем более что обычно он раздевался и одевался в высшей степени тщательно. Слегка покачиваясь, он вынул из кармана туго набитый бумажник и бросил его на кровать. Рука его немного дрожала.

— Сосчитай! — сказал он резко. — Десять бумажек по сто долларов каждая и еще десять бумажек по сто долларов каждая. Итого двадцать. Всякий, кто скажет, что я ошибаюсь, — лжец. Две тысячи долларов. Не б… будете ли вы так добры сосчитать их, миссис Равенель? Надеюсь, — у него был важный и вполне деловой тон, — надеюсь, я сосчитал п… правильно.