Её резковатые слова били по ушам, потому что я не привыкла к таким прямолинейным выражениям эмоций, но зато это было очень доходчиво.

— Может и так, но почему я чувствую себя так мерзко? — спрашиваю с отчаянием, потому что даже психолог, которому за сеансы были заплачены огромные деньги, так и не мог дать мне ответа на этот вопрос.

А он был мне очень нужен.

— И будешь чувствовать, пока не примиришься сама с собой, — хмурится Анна Андреевна. Даже в этом простом изгибе её бровей чувствуется внутренний стержень. — Ты должна принять себя, принять то, что с тобой случилось, пусть даже это было гадко. Твоя зажатость, мнительность, паранойя и неуверенность возникли от того, что ты не хочешь возвращаться в себя, стать снова той, кем ты была раньше. Ты не можешь быть никем, и твой разум создаёт альтернативную личность.

— Но это сложно, — вздыхаю и потираю лицо ладонями. — Я просто не уверена в том, жива ли ещё прежняя я, и есть ли мне к кому возвращаться. Вдруг у меня не выйдет?

— Чушь какая! — отмахивается Анна Андреевна так, будто я действительно сморозила глупость. — Только представь, сколько событий и перипетий должны были случиться с начала существования Вселенной, сколько переменных совпасть, чтобы ты стала такой, какая ты есть! А ты опускаешь руки и разводишь нюни из-за одного камешка, попавшего под ногу во время пути!

— Это скорее было похоже на столкновение Титаника с айсбергом, — не соглашаюсь.

— И ты что же, хочешь пойти на дно, как и он?

Вздрагиваю от её резкого прищура, проникающего в самую душу, но чувствую себя гораздо лучше, чем час назад; представляю на секунду, что означает слово «дно» в социальном смысле и содрогаюсь.

Я так совсем не хочу.

Женщина удовлетворённо кивает.

— Да, ты понимаешь, о чём я говорю. — Она резво поднимается на ноги, будто ей на самом деле двадцать, и вновь щёлкает чайник. — Мне пришлось вытаскивать свою семью из дерьма похлеще, когда мой сын и внуки потеряли жену и мать; тебя сломали, но ты всё ещё в состоянии что-то изменить, наказать обидчиков; мой сын уже ничего не может поменять, не может вернуть мать своим детям — вот где боль и безысходность.

Её слова бьют наотмашь не хуже пощёчин, но это было как-то по-хорошему — так бывает, когда вытаскиваешь занозу из пальца. Они отрезвляли, сбрасывали пелену отчаяния с глаз и давали крепкий пинок, мотивируя действовать.

— Но мне страшно.

— Помни, что я говорила о страхе — к чему он приводит. — Не терпящим возражений тоном отрезает Анна Андреевна. — Хочешь в конце концов стать такой же, как этот Сергей?!

Вздрагиваю от одной только мысли о том, чтобы быть на него похожей.

— Ни за что!

— Тогда сделай одолжение: перешагни через свою гордость и свои страхи быть опозоренной и воздай уже этому говнюку по заслугам! Дай другим девочкам с похожими судьбами веру в себя и уверенность в том, что зло наказуемо! Что нельзя бояться и прятаться по углам, давая позволение этим уродам и дальше делать всё, что им захочется!

Вау.

Просто вау.

— А что мне делать с доверием? — спрашиваю с надеждой.

Сегодня я получила столько ответов, что надеялась получить и ещё один — самый важный.

— А что с ним?

— Как заново научиться доверять людям, зная, что они могут в любую минуту соврать в глаза?

— Не путай доверие с верой, — усмехается женщина. — Ты, не задумываясь, падаешь, потому что знаешь, что тебя поймают — это доверие; а то, о чём говоришь ты, называется вера — это две разные вещи. Никто не просит тебя слепо верить всему, что говорят другие — так поступают только набитые дураки и наивные девочки, а ты ни та, ни другая. Научись распознавать изменения в тембре голоса и жестах, и ты научишься распознавать саму ложь. Человеческая душа — очень хрупкий и тонкий инструмент; она чувствительна к любой, самой малейшей лжи или утайке. Научись пользоваться этим инструментом, и сможешь избежать любого обмана, а с ним и проблем.

От переизбытка эмоций на глаза наворачиваются слёзы, а кисть правой руки сводит судорогой, но это тоже отрезвляющая боль. Не думаю, что после всего, что я сегодня услышала, я буду воспринимать боль как-то иначе, кроме как сигнал к действию.

— Вы пойдёте со мной? — спрашиваю, не подумав, а после даю себе мысленную затрещину: не хватало ещё, чтобы во мне увидели легкомысленную дурочку.

Но Анна Андреевна меня удивляет.

— Я уж думала, ты не попросишь, — улыбается в ответ.

Что-то есть в ней, непонятное для меня; что-то, что против воли цепляет за самое сердце и велит довериться.

— Думаю, теперь мне и правда пора идти, — говорю спокойно и уверенно — так, как не говорила уже давно.

Женщина открывает рот, чтобы ответить, но её перебивает внезапно раздавшийся звонок домофона.

— Мой внук тебя проводит.

Не скажу, что после этих слов мне стало не по себе, но приятного всё равно было мало.

— Да мне недалеко, пятиэтажный дом по соседству! — возражаю.

— В этом жутком тёмном дворе?! Бог мой, да ни за что на свете ты не пойдёшь туда одна! Я учу тебя быть стойкой, а не глупой!

Анна Андреевна направляется в коридор встречать внука и заодно лишает меня возможности отказаться. Примерно пять минут требуется её внуку, чтобы преодолеть шесть лестничных пролётов и влететь в квартиру, словно океанический тайфун. Я слышу, как Анна Андреевна журит внука за то, что тот вчера не появился у неё, и предупреждает, что сегодня у неё гости, поэтому просит «сдерживать свой грязный язык при девочках».

Мне становится не по себе уже тогда, когда слышу голос её внука — приглушённый стенами, но всё равно неуловимо знакомый.

А когда они оба входят в кухню, и я вижу его лицо, моё собственное вытягивается от удивления.

Не бывает таких совпадений.

— Ты! — восклицает вошедший Лис, с удивлением переводя взгляд с меня на свою… бабушку.

Вот это конец дня.

Обалдеть можно.

У Лёши с речью явно нет никаких проблем — в отличие от меня; пока я пытаюсь отойти от шока, парень приходит в себя и прячет руки в карманах джинсов.

— Да, а вот это уже интересно, — слышу голос Анны Андреевны, которая с хитрым прищуром — теперь понятно, в кого он у Лёшки — переводит взгляд с меня на внука. — Знать, сама судьба привела меня сегодня в тот проклятущий парк, не иначе.

— Ой, ба, давай без этой твоей романтической хрени, — морщится парень. — Я ещё от вчерашнего разговора не отошёл.

Мои брови взлетают вверх: передо мной стоял типичный циник.

— Можно я уже пойду? — неуверенно вклиниваюсь в их «разговор».

Вот в присутствии внука Анны Андреевны мне уже не так комфортно, как было минуту назад — быть может, потому, что уж слишком много самоуверенности исходило от него. Анна Андреевна была строгой, но при этом достаточно открытой, а Лёша производил впечатление легкомысленного человека с перекати-полем в голове вместо мозгов.

В общем, по ощущениям он был скорее братом Сталевского, чем внуком Анны Андреевны.

— Кажется, мы уже говорили на эту тему, — отрезает женщина. — Уверена, мой внук не откажется проводить тебя домой, потому что в противном случае у него будут крупных неприятности.

— Ты же видишь, она не хочет идти со мной, — упирается парень, а мой уровень ощущения комфорта падает до критической отметки.

Не хватало ещё, чтобы они из-за меня поругались.

— Конечно, она не хочет! — кипятится Анна Андреевна. — Да и кто бы захотел идти куда-то с таким напыщенным засранцем?! Будь так добр, убери со своего лица эту дурацкую ухмылку и не веди себя так, будто тебя пучит! Ты же мой внук, должны же у тебя быть хоть какие-то манеры, ради всего святого!

Прикусываю губы чуть ли не до крови, потому что желание рассеяться над ситуацией чрезмерно велико, хотя здесь нет ничего смешного.

Наверно, нервы сдают от событий сегодняшнего дня.

Лёша закатывает глаза и вздыхает так, будто его только что официально сослали в Сибирь на рудники, но разворачивается, открывает входную дверь и делает мне приглашающий жест рукой; хотя с его выражением лица он с таким же успехом мог сказать мне «Выметайся!».

Но у меня, в отличие от него, с воспитанием всё было в порядке, так что я сначала подхожу к Анне Андреевне попрощаться.

— Спасибо вам за всё, что вы сделали для меня сегодня, — искренне благодарю женщину и пытаюсь сдержать накатывающие волнами слёзы.

— Говоришь так, будто мы с тобой больше никогда не встретимся, — фыркает она в ответ и приобнимает меня за плечи. — Ты просто помни, что между нами не сотни световых лет, а всего-то старый захудалый двор; если тебе будет нужен свет, или просто захочется с кем-то поговорить, знай, что мои двери всегда для тебя открыты.

Шмыгаю носом и киваю, мягко выпутываясь из её объятий.

— Между прочим, здесь в прошлом году сделали ремонт, а вы обе сейчас затопите весь дом, — ворчит за моей спиной Шастинский. — Вам не стыдно — пускать насмарку труд простых работяг?!

— И где только подевались твои манеры?.. — вздыхает женщина и уходит куда-то вглубь квартиры.

Пока мы спускаемся вниз, я пытаюсь абстрагироваться от мысли, что иду рядом с малознакомым парнем; и пусть он хоть трижды будет внуком Анны Андреевны, это ни о чем не говорит.

Может, мать Гитлера тоже была хорошей женщиной.

Правда, атмосфера между нами резко меняется, стоит нам оказаться на улице; с Лёши будто слетает шелуха, когда он выходит под снегопад и поворачивается ко мне.

— Где ты живёшь? — спокойно и участливо спрашивает он.

— В соседнем доме, — отвечаю тихо и рукой неуверенно указывают направление. — Слушай, ты правда не обязан провожать меня, здесь ведь недалеко, я вполне могу дойти сама.

— Нет, не можешь, — как-то по-мужски не соглашается Лис, и я чувствую силу, волнами исходящую от него, но она не пугает, а, наоборот, успокаивает. — В это время суток небезопасно ходить по тёмным дворам в одиночку — особенно такой красивой девушке.

Вот ей Богу, если бы подобный комплимент отпустил Сталевский, меня бы уже давно скрутило спазмом от приступа тошноты, но с Лисом такого я почему-то не испытывала; вместо этого я почувствовала лишь какое-то внутреннее волнение — как бывает, когда разворачиваешь ленточку на долгожданном подарке.

Лёша кивает, предлагая мне наконец двинуться в путь через двор, кишащий шумными подростками, которые оккупировали лавочки, и молодыми людьми постарше с бутылками в руках. Наш двор и в светлое время суток не был безопасен, а уж ночью…

Кто-то из подростков швыряет в железную урну не то бутылку, не то камень — в общем, звук получается громким, резким и довольно неожиданным; шарахаюсь ближе к Лису, но до конца свои действия осознают лишь тогда, когда он уверенно сжимает одну мою ладонь своей рукой.

Второй ладонью я намертво вцепилась в его предплечье.

— Все хорошо, не бойся, — фыркает парень и поудобнее перехватывает мою руку, которую я, придя в себя, пытаюсь отнять, но всё без толку. — И меня тоже бояться не стоит, я ведь не серийный маньяк.

Напускаю на себя уверенный вид, чтобы скрыть внутреннюю дрожь.

— Конечно, любой маньяк так и сказал бы.

Слышу его тихий смех, от которого по внутренностям разливается спокойствие, и пытаюсь договориться с той частью себя, которая вопит от возмущения, потому что я всё ещё позволяю Шастинскому держать мою руку.

«Это не симпатия, — уговариваю себя. — Всего лишь компромисс, чтобы не было страшно».

— Это твой дом? — вырывает меня из мыслей Лёша.

Осматриваюсь и киваю, пытаясь понять, почему мне вдруг стало грустно.

Господи, Кристина, только не говори, что тебе понравилось идти под руку с этим насыщенным индюком!

— Может, проводить тебя до квартиры? — Он слегка вопросительно приподнимает бровь.

— Не нужно, подъезд у нас точно спокойный.

И это действительно так: в основном, соседство здесь составляли одинокие пенсионеры и семьи с маленькими детьми, так что опасаться было некого.

Разве что темноты, которой я боюсь до чёртиков.

Но не признаваться же в этом Лису!

— Тогда я пошёл, — криво улыбается парень, и на секунду мне мерещится озорной мальчишка с пляшущими чертями в глазах.

— Спасибо, что проводил, — неуверенно отвечаю и чувствую себя при этом глупо, но ещё сильнее мне хочется наконец оказаться в родных стенах своей комнаты размером два на два.

Робко машу ему рукой и скрываюсь в тихом и тёмном подъезде; чтобы подниматься было не так страшно, считаю ступеньки, потому что лифта у нас отродясь не было, и в квартиру буквально влетаю.