Пенни Рейд - Пленение

Спустя шесть месяцев после расставания…

— Я не знаю, как сделать это, Кэйтлин. Ты должна помочь мне.

— Что сделать, пап?

На мгновение в трубке воцарилась тишина, прежде чем он сказал:

— Поговорить с тобой о твоей матери.

Я скривилась, ковыряя неровности на кухонном столе. Четыре месяца назад, когда мы с Сэм переезжали из кампуса, мы обставили нашу квартиру мебелью из комиссионного магазина. Лак местами откалывался от формайки,[1] а я делала все только хуже.

— Не знаю, что тут сказать. — Я пожала плечами, закусив губу, чтобы подбородок предательски на задрожал. По правде говоря, я скучала по ней. С отцом мы регулярно разговаривали по телефону, но за последние шесть месяцев я не принимала участия в наших воскресных встречах, и мне не хватало связи с мамой.

— Я думаю, что она сделала тебе больно. Я прав?

Я пожала плечами, хотя он не мог меня видеть. Безусловно, одна из причин, почему я не контактировала с ней, — это ее безразличие к моим чувствам после расставания с Мартином.

Другая причина — мой страх оттого, что она была разочарована во мне. Летом во время моего недовольства после расставания с Мартином я решила сменить специальность — с химических технологий на музыку — и после осеннего семестра взять перерыв в учебе.

Взять перерыв в учебе в семье Паркеров было равносильно тому, что я наплевала на свою жизнь. Я приняла это решение весьма легкомысленно, не посоветовавшись с родителями. Тем не менее, у моей решимости сменить специальность были глубокие корни, и она послужила стимулом моей нынешней оплачиваемой работе в качестве пианиста в группе, которая выступала на праздничных мероприятиях.

Неделю я психологически настраивалась и, пройдя прослушивание в июле, официально стала оплачиваемым музыкантом. Группа играла в основном на свадьбах. Еще они играли на Бар-мицва и Бат-Мицва,[2] шикарных бизнес-фуршетах, всевозможных корпоративах между Бостоном и Нью-Йорком. Мои вечера и выходные проходили очень быстро, особенно, когда нам нужно было ездить на работу в город.

Будучи окруженная музыкой практически ежедневно: или в составе группы, или сочиняя ее в одиночестве — я поняла, чем хотела заниматься. Я должна была жить этим. Это была моя страсть, а игнорирование, которое дарило мне радость и покой, было неприемлемым.

Вместо того, чтобы признаться, почему я избегала маму, я сказала:

— На самом деле, я даже не понимаю, почему так расстроилась из-за нее. Она ничего не сделала. Действительно ничего. И я знаю, что у нее были благие намерения. Просто... такое ощущение, что она иногда вообще не заботится обо мне.

— Ну, ты не права. Она переживает за тебя. Она любит тебя.

— Тогда, думаю, я не понимаю, что такое любовь. Я думала, что знаю. Я думала, это великая вещь, когда два человека поддерживают друг друга и совместно решают возникающие проблемы. Я думала, это доверие и верность, это быть честным, добрым, быть командой. Но сейчас я ничего не понимаю. На самом деле, я даже сомневаюсь, что любовь существует. Может, как общество мы придумали это, чтобы объяснить и оправдать наше нездоровое желание взаимозависимости.

Он замолчал на минуту, и я знала, он задумался о том, что я сказала, обрабатывал это. Самое клевое в моем отце было то, что он прислушивался, чтобы понять, а не для того, чтобы противодействовать.

— На самом деле, в каком-то смысле я могу с тобой согласиться, если я, конечно, понимаю тебя правильно. Люди, большинство из нас, взаимозависимы, и очень часто зависимость граничит с ненормальностью. Оба в паре ответственны за нормальную здоровую взаимозависимость. Но ты предполагаешь, что существует только один вид любви, Кэйтлин. Скажу тебе, что в мире существует столько же видов любви, сколько и звезд на небе.

— Это было очень поэтично, пап.

— Спорим, ты не знала, что я раньше писал для мамы стихотворения.

Это заставило меня вздрогнуть, и я села прямее на стуле.

— Ты писал?

— Да. И довольно хорошо для студента-медика, который был по уши влюблен в недосягаемую Снежную королеву. От этого она растаяла... немного.

Я услышала улыбку в его голосе, и это заставило меня скучать по его милому добродушию.

— Что же произошло?

— Я попросил ее выйти за меня замуж, не ожидая, что она скажет да, но она согласилась. Так что мы поженились, и я был безумно влюблен в нее. Она была так... хороша. Так активна. У неё был талант вдохновлять людей и удивлять их своим умом, потому что она такая и есть, она гениальна. И очень харизматична.

На секунду я задумалась об этом в ужасе оттого, что я привлекала парней, которые были, как моя мать.

Он продолжил:

— Но потом я разочаровался, потому что ей был нужен мир вокруг так же сильно, как нужен был я. И мне не нравилось это.

Я обдумала этот момент, как мой отец ревновал ко всему миру. Я и не могла представить моего отца ревнивым. Он был таким... хорошим. Даже сдержанным. Милым.

— И что ты сделал?

— Я сказал ей, что хочу развестись. Я сказал, что не могу быть с человеком, который всегда ставит меня на второе место, и что я совершил ошибку.

Я резко вздохнула.

— Почему я не знала об этом?

— Это произошло до того, как родилась ты.

— Что она сделала?

Папа вздохнул, словно выпуская давние воспоминания.

— Она умоляла меня остаться, что потрясло меня до чертиков. Она предложила оставить политику, и даже дошло до того, что она бросила борьбу за место представителя в комиссии,[3] ничего мне не сказав. Она пыталась сделать из себя другого человека, потому что не хотела, чтобы я уходил. Она не хотела потерять меня.

— Это кажется... так не похоже на нее.

— Это и было. Не похоже. Но любовь — та любовь, которую она чувствовала ко мне, заставляет людей делать безумные вещи. Она все искажает и заставляет сомневаться в собственном выборе.

— Итак, очевидно, ты остался. Но тогда, как она вернулась в политику?

— Я понял, что уничтожаю ее своей ревностью. Она пыталась измениться ради меня и не в лучшую сторону. Ту часть ее, которую я любил больше всего: ее блеск, харизму, доброту, неистовое желание исправить несправедливость — была не совместима с моей ревностью. И еще я понял, что она не принадлежит ни миру, ни мне. Она принадлежит только себе самой. Мы все принадлежим только самим себе, пока у нас не появляются дети. Потом мы принадлежим нашим детям настолько долго, насколько они захотят этого.

Я со смехом выдохнула и покачала головой.

— Не сомневайся, что твоя мама любит тебя, Кэйтлин.

Чувство стыда, пока я размышляла над словами отца, заставило меня перестать ковырять формайку.

Он продолжил:

— Но у нее все получается чрезмерно. В твоем случае, она тебя уважает и доверяет до невозможности, поэтому надеется, что ты придешь к ней, когда будешь готова. Пока она только кусает ногти.

Я напряженно задумалась об этом, немного паникуя из-за того, что стояла бы перед разочарованной мамой.

— Что если я никогда не буду готова?

— Тогда ты будешь очень глупой, а ты не глупая. Ты упрямая, но не глупая.

— Я не знаю, как сделать это, пап. Как мне сделать все правильно?

— Приезжай домой на День благодарения. Поговори с мамой. Или покричи на нее. Просто сделай что-нибудь. Вы двое нужны друг другу, и я не смогу вынести следующий воскресный звонок без тебя, так что будь добра позвони сама. Просто... будь храброй. 

* * * 

Спустя семь месяцев после расставания…

— Между тобой, мной и деревом, думаю, мы должны устроить собственный День благодарения прежде, чем ты уедешь. — Сэм складывала чистое белье, пока я прибиралась на моем столе, убирая старые задания и записи. Я решилась ехать домой на День благодарения и уезжала на три недели. У меня был переизбыток беспокойной энергии. И я использовала ее, чтобы прибраться в комнате.

Папа был прав. Настало время для меня наладить отношения с мамой.

С началом октября я возобновила воскресные звонки, и никто из нас не поднимал тему моего многомесячного отсутствия.

Я была рада тому, что мы не затрагивали тему, что я взяла перерыв в учебе. Когда в середине октября мама позвонила мне, я попыталась объясниться и отстоять свою позицию. Она прервала меня.

Мама сказала:

— Тебе нужно время.

И она была права. Мне нужно было время расставить все по своим местам, не заостряя своё внимание на мысли, что я, должно быть, разочаровала её.

— Твоя мама будет снова готовить соевую индейку? — спросила я Сэм.

В ответ она сымитировала рвотный позыв.

Я усмехнулась. Ее мама была строгой вегетарианкой. А Сэм очень любила стейки.

— Эй, Сэм, как думаешь, я могла бы получить работу в твоем ресторане? Не как официантка, конечно, пока у меня нет опыта, но возможно я могла бы работать помощником официанта или мыть посуду.

Я снова собиралась поступать в институт весной, но теперь у меня была главная специализация музыка. Меня приняли в музыкальную программу, этим, вероятно, я отсрочила свой выпускной на несколько лет. И я, скорее всего, потеряла свою стипендию. Папа предложил оплатить обучение, поэтому я решила устроиться на вторую работу, чтобы оплатить проживание и расходы на время учебы.

— Я могу спросить... — Сэм посмотрела на меня долгим взглядом, кусая при этом губу с внутренней стороны. — Но ты не думала устроиться на работу в "Блюз Бин"? Я слышала, что одна женщина там нанимает только музыкантов в качестве бариста, заставляя их петь серенады клиентам.

Я усмехнулась.

— Ха-ха, очень смешно.

Я бросила кипу бумаг в мешок, который отложила для переработки, и обратила внимание к книжной полке. У меня было так много учебников. Я думала, что они нужны были мне в качестве справочников, нужно было просто продать их за наличные. Комната погрузилась в молчание, что было обычным делом для нас в последние дни.

Поэтому я была удивлена, когда Сэм выпалила:

— Ну, думаю пришло время поговорить о том, что с тобой происходит.

Я посмотрела на нее через плечо и увидела, что она смотрела на меня, уперев руки в бедра.

— Что ты имеешь в виду?

Ее челюсть напряглась, и она решительно прищурилась.

— Я имею в виду, ты не разговаривала со мной или с кем-то другим месяцами, пока не получила работу в июле. Черт, да даже, когда мы выбирали эту квартиру, это было подобно тому как вырывают зубы, так тяжело мне было заставить тебя высказать свое мнение. И не пойми меня неправильно, начался этот странный период злобной акустической гитарной музыки.

Я послала ей извиняющуюся полуулыбку. Я знала, что этот разговор должен был когда-нибудь произойти. Сэм была такой терпеливой со мной. Мне стало лучше, гораздо лучше, и сейчас было подходящее время, чтобы в открытую поговорить и разъяснить ей мое поведение за последние месяцы.

Я повернулась к ней лицом, присаживаясь на кровать.

— Знаю. Извини за злобную акустическую игру на гитаре.

Она продолжила, будто я ничего не говорила, будто плотину прорвало, и ей необходимо было высказать все свои мысли.

— Я знаю, тебе не нравится, когда я упоминаю его имя.

Я закатила глаза, вспоминая мое драматическое представление несколько месяцев тому назад, когда сказала ей, что никогда не хотела бы больше говорить о Мартине Сандеки, но это заставило меня понять, насколько я не была готова тогда делиться своими мыслями.

— А потом ты присоединилась к группе и начала пить "Ред Булл". После этого решила изменить специализацию и взяла перерыв в учебе, кстати, я полностью за. Просто ты никогда мне ни о чем не говорила. Ты все время в себе. И я хочу все знать, прошло уже восемь месяцев с тех пор, как вы расстались, и, думаю, пришло время рассказать мне. Ты его все еще любишь? Кэйтлин уже вернулась? Нормально, если я буду задавать вопросы, озвучивая нежелательные советы?

Я глубоко вздохнула, ласково глядя на нее, потом похлопала по месту рядом с собой на кровати. Она посмотрела на меня, потом на кровать и наконец плюхнулась рядом.

— Ладно, — начала я, пытаясь придумать, как рассказать ей подробную версию того, что мне пришлось пережить. Обычными словами объяснить это было тяжело, поэтому я решила использовать терминологию, с которой мне было проще. — Позволь мне начать сначала, с твердого состояния вещества.

Она выгнула бровь и недоверчиво раскрыла рот.

— Твердое состояние вещества? О чем ты говоришь?