При ясной погоде Колби и Нэвил гуляли по саду, держась за руки. При этом люди, одетые рабочими, молчаливо охраняли их, но она не должна была знать об этом. Когда Колби обнаружила охрану, она тут же потребовала объяснений.

— Дорогой, кто эти люди и что ты замышляешь? — спросила Колби.

— Это лучшие из лучших людей Тарна, милая, — ответил Нэвил, уводя ее обратно в дом. — Я не собираюсь давать возможность Пэнэману снова спокойно подстрелить тебя или меня.

— Я все же подозревала, что у тебя что-то на уме, — сказала она, нежно касаясь его руки.

Нэвил был поражен ее проницательностью, но скрыл это. «Сохранить что-нибудь в секрете от моей жены — почти невыполнимая задача», — фыркнул он про себя.

— Ну, а насколько ты теперь мне доверяешь? — загадочно спросил он.

Она тут же насторожилась, но, уже кое-чему научившись, ждала, пока Нэвил сам объяснит, в чем дело.

— Я разделяю твою любовь к Броули, Колли, можешь не сомневаться в моей искренности; но на какое-то время нам лучше было бы переехать в Моуртон, — ласково сказал он. — Не отвечай сейчас. Подумай об этом.

Нэвил тоже кое-чему научился и гордился тем, что смог сформулировать в такой форме то, что должно было быть приказом; по крайней мере, этого требовали его планы. Он наклонился и прижал голову к ее животу. Мысль о том, что он станет отцом, с каждым днем занимала в его голове все больше места, и он на каждом шагу демонстрировал Колби, как трепетно любит ее и их ребенка.

— Ты просто дьявол, Нэвил Браунинг. — Она нежно провела пальцами по его волосам. — Я только жалею, что не сказала тебе раньше, как сильно хочу стать хозяйкой Моуртона.

— Думаю, это стоит отметить. Но ты должна позволить мне самому все организовать.

Переезд в большой дом на холме состоялся в ближайшие дни с почти военной точностью. Пэнэман прервал свою работу и уставился на процессию карет, фургонов и повозок, змеей ползущую в сторону Моуртона. Он почувствовал, как кровь ударила ему в голову, и лишь необходимость поддерживать свой маскарад удержала его от того, чтобы не броситься сломя голову вдогонку.

Все, что осталось от его внушительного арсенала, он, делая вид, что занимается работой, спрятал в разных местах вокруг Броули и на эту ночь планировал завершающую атаку на семью.

Сначала он был счастлив настолько, насколько вообще мог быть счастлив его полный ненависти разум. Не спеша он смаковал окончательное уничтожение, которое планировал. Однако каждый раз, когда он видел Колби и Нэвила, полностью поглощенных друг другом, ему хотелось разделаться с ними прежде, чем все оружие будет на месте.

Пэнэман вновь и вновь вспоминал ту ложь, которой его кормил Кортнэйдж, говоривший — и не раз — что Колби и Браунинг друг друга не переваривают. И разве он сам собственными глазами не наблюдал их ссору? Он никак не мог выяснить, что на них повлияло, но теперь их семейное счастье только подчеркивало пустоту и никчемность его собственного несчастного существования. Он не мог забыть легкость, с которой Колби разрушила ту жизнь, которую он так сильно любил, помыкая соседями-неудачниками. Как часто он уговаривал Кортнэйджа эмигрировать в Австралию и зажить в колонии жизнью состоятельного человека. А эта дрянь лишила его всего.

Глава 44

Торжественный вечер по случаю вступления Колби в права хозяйки Моуртона вызвал разговоры по всей округе, и большинство местной знати было взбудоражено тем, что Нэвил собирается сделать из этого семейное торжество. Вся семья получила его указание одеться в лучшие наряды и украшения, а с ферм и из погребов Моуртона были извлечены лучшая еда и питье. Джон Лир, редко покидавший Моуртон с тех пор, как Нэвил вернулся из Франции, был срочно командирован в Лондон за экзотической провизией и драгоценностями из сейфов семьи Браунингов.

Это будет вечер, который вряд ли кто-нибудь из них забудет.

Колби и ее свекровь пришли в восторг, узнав, что Нэвил собирается нанять волынщиков, которые приедут из Лондона и будут играть во время обеда. Жены местных жителей из тех, что работали в Броули, были наняты в помощь кухонному персоналу, и, таким образом, подробности намечавшегося празднества знали как в самых лучших, так и в самых захудалых домах в округе.

Чтобы развлечь своих гостей, Нэвил добавил кое-что новенькое. Он пригласил художников, чтобы они запечатлели в этот день семью в доме и рядом с ним, и особенно за обедом.

— Это не должно стать воспроизведением «Последней вечери», — говорил он им за чаем, рискуя навлечь на себя обвинения в ереси, — но я хотел бы, чтобы мой ребенок увидел, как мы все выглядели в тот день, когда дорогая Колби согласилась стать хозяйской моего дома.

Лир вернулся в Моуртон за несколько часов до обеда, и тщательно скрывающий, что он привез из Лондона. Вручив леди Мириам ларцы с драгоценностями, он зашел в столовую со шкатулкой для Колби.

— У нас почти не было времени узнать друг друга получше, — с сожалением заметила Колби. — Может быть, через несколько месяцев, когда семья вернется в Лондон, мы, как когда-то, сможем посещать магазины и галереи.

Лир беспокойно ходил по комнате. Это так не походило на его обычное, почти флегматичное поведение.

— Что-то не так, Джон? Что-то тревожит вас?

— Нет, ничего, — поспешно ответил он. — Я так рад, что вы с его светлостью счастливы, а Мэтью очень быстро идет на поправку. Даже этот странный человек Пирс говорит, что я не такой дурак, как он полагал.

Колби знала, что Джон Лир настоял на том, чтобы его включили в число участников охоты на Пэнэмана.

— Я уезжаю, Колби, — сказал он, садясь и беря ее за руку. — Лорд Нэвил был настолько добр, что рекомендовал меня своему другу в Америке, и я буду учиться бизнесу. У меня проявился интерес к деньгам.

Колби порадовалась за него, но ей стало грустно, и она сказала ему об этом:

— Вы были моим первым и единственным другом в Лондоне. Что бы я без вас делала?

— У вас есть муж, и кому, как не мне, знать, что он лучший и достойнейший из мужчин. — Лир не отпускал ее руку. Для нее с самого начала не были секретом те чувства, которые он к ней питал, и она видела, что его тянет к ней все больше и больше. Она многим была ему обязана, но никогда не смогла бы отблагодарить его тем, что значило для него в жизни все. Ее недюжинный талант к любви мог проявиться лишь один раз и лишь для одного мужчины.

Колби встала и слегка обняла его за плечи.

— Я привез вам кое-какие подарки из Лондона, — сказал Лир, целую ее в щеку. — Они в вашей комнате.

Подарками Лира оказался лондонский гардероб Колби, а также парижский, который Нэвил привез с собой. Одежда никогда не значила для нее слишком много, но именно в этот вечер она хотела выглядеть как можно лучше. Для своего мужа.

Незадолго до восьми Нэвил вошел в ее комнату со шкатулкой драгоценностей несколько большего размера, чем та, что ей вручил Джон Лир. В своем безупречно скроенном вечернем костюме он выглядел просто великолепно. Она не могла не любоваться им и не удивляться своему счастью, что у нее такой красивый, любящий муж.

Нэвил не мог поверить своим глазам — такой прекрасной она казалась ему. Он относился к тем мужчинам, которые даже в юношеском возрасте считают, что лишь с возрастом женщины достигают полного расцвета своей красоты.

В белом атласном платье с расшитым жемчугом корсажем Колби выглядела очаровательно. В ее облике и манере держаться сквозили несомненные признаки высокого положения. Последний раз точно так же она была одета на приеме в Париже. Тогда они едва разговаривали друг с другом, и он восхищался ею издали. Она затмила всех женщин, и ему хотелось сказать ей об этом, но он боялся нарваться на хорошо знакомый ему грозный отпор. Теперь он мог доставить себе удовольствие и дать волю своему восхищению.

Однако он с удовольствием отметил, что в том, как она выглядит сегодня вечером, обнаруживалось небольшое отличие. Широкий белый атласный пояс, располагавшийся складками вокруг талии, выдавал небольшую округлость. Нэвилу, однако, хватило такта не упомянуть об этой перемене. Он быстро учился и был горд своим новым талантом дипломатии.

Для него Колби навсегда останется великолепной женщиной, стройной и черноволосой, с гибкостью и грацией пантеры, женщиной, испугавшей его до полусмерти своим плохо скрытым презрением, заставившей его выйти из себя и наболтать лишнего наутро после той знаменитой ночи. Позже он часто проклинал тот день, но не в последнее время. И уж во всяком случае не в эти последние ночи, когда Колби приходила в его объятия такая восхитительная и желанная.

Колби не могла знать, о чем думает ее муж, но она читала в его глазах и видела в них все, что женщине нужно, чтобы чувствовать себя любимой.

Нэвил подошел и застегнул у нее на шее ожерелье с бриллиантами и сапфирами. На этот раз Колби без возражений приняла этот шедевр ювелирного искусства.

— Ты наконец чувствуешь, что имеешь право носить это? — спросил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в шею.

— Да.

Они вместе спустились по великолепной лестнице, с двух сторон охватывавшей большой парадный зал Моуртона, и положили начало торжественному обеду.

Леди Мириам, стоя рядом с Тарном, наблюдала за ними и думала о том, что именно так должны выглядеть аристократы, но, к сожалению, теперь это большая редкость.

Ей хотелось, чтобы ее муж, дочь и Роберт были живы и разделили с ней радость за Нэвила, который после ран Бадайоса, мучивших его слишком долго, после бесплодно потерянного времени обрел наконец свое счастье. «Последние годы моей жизни станут самыми лучшими», — думала леди Мириам.

— Мы приготовили вам сюрприз, — объявила Мириам Браунинг, и из боковой двери появилась леди Барбара Мэйтлэнд. Одетая в голубое — ее любимый цвет — и опираясь на свою трость, она величественно прошествовала через весь зал.

Приветствуя ее, Колби заметила, как их мужья обменялись странными встревоженными взглядами. Она насторожилась и решила про себя, что, закончив с приветствием их неожиданной гостьи, непременно докопается, в чем здесь дело.

Когда женщины обнимались, Колби услышала, как Тарн вполголоса произнес:

— Я понятия не имел.

Мужчины вышли, их взволнованный вид никак не объяснял Колби, что случилось. Что могло так резко изменить настроение Нэвила? В их комнате он был милым и легкомысленным. Ей совсем не нравилась произошедшая в нем перемена.

Наконец они собрались в бело-голубой гостиной, по сторонам которой гудели жарким пламенем высокие камины. Мэтью теперь, после отъезда доктора Лоуренса, восстанавливал силы так быстро, что ему позволили спуститься вниз, хотя, как Колби теперь припоминала, Нэвил и Тарн возражали, высказывая опасения, что обед будет слишком утомителен для него. Их шумно опровергли, и теперь Мэтью находился здесь в старом вечернем костюме своего отца, который Айлин и Колби ушили и укоротили. Марк, который никогда не видел такого собрания, вертелся у всех под ногами, а Джон Лир призывал его держаться поближе к Мэтью.

Нэвил проявил особую разборчивость в отношении того, где каждый будет сидеть за столом, и несколько раз проверил это перед обедом, что лишний раз возбудило подозрения Колби. Нэвил и Тарн были чрезмерно озабочены тем, что ей казалось сущими пустяками. Да и Джон Лир проявлял явные признаки беспокойства.

Как бы то ни было, это не помешало открыть шампанское и провозгласить несколько тостов к тому моменту, когда появились четыре волынщика в клетчатых юбках и проводили всю компанию в бело-золотую столовую, залитую светом множества свечей. Тяжелый занавес поднялся, открывая широкую безупречную лужайку, нежно тронутую лунным светом. Колби окинула взглядом длинный стол, стекло баккара, севрский фарфор и тяжелое серебряное блюдо, нагруженное сочным виноградом, орехами и другими лакомствами. Для нее не так-то легко было привыкнуть, что она хозяйка всего этого великолепия. Благоговейный страх охватил ее, и она подумала о том, сколько же времени понадобится ей для того, чтобы привыкнуть жить в такой роскоши.

Множество слуг — гораздо больше, чем, по ее понятиям, было необходимо, — лавировали между волынщиками в своем бесконечном кружении вокруг стола, а чудесный зал звенел разговорами и смехом. Она строго следовала этикету, разговаривая во время одной смены блюд с Лиром, сидевшим слева от нее, а во время другой — с Тарном, сидевшим справа. Колби сильно сомневалась, что каждый раз за едой ей захочется соблюдать подобные формальности. Она обязательно задаст Нэвиду вопрос на эту тему, когда они останутся наедине. Впрочем, она так долго жила в бедности, экономя каждый пенни, что, пожалуй, охотно подчинится новому порядку, к тому же теперь ей уже не казалось, что она не сможет привыкнуть к такой жизни.