— Где вино? Разве на свете кто-нибудь не пьет вина? — вопрошала она. — Только представьте, здесь пьют воду! Фу! И мне велят кушать руками. Это варварство. Я же не какая-нибудь дикарка. А постели! Это ведь никакие не постели, на них нет матрасов, а просто набитая шерстью ткань. Я родом из Франции, самой цивилизованной страны в мире. Здесь мне не место, и никто не имеет права удерживать меня. Я немедленно ухожу.

Я не выдержал и начал давиться от смеха.

— Я вам уже говорил, — заметил я, — что это невозможно. Это дворец султана.

— Дворец! — выкрикнула она. — Это не дворец. Пока я видела всего четыре внутренних двора и ряд павильонов.

— Называйте это место как хотите. Вы пробудете здесь всю оставшуюся жизнь. — Я помолчал немного и добавил: — Как и я.

Она сердито уставилась на меня:

— Я не такая, как ты. Как ты смеешь сравнивать меня с собой, противным хромым евнухом?

Я чувствовал, что ее взгляд задержался на моем лишенном растительности лице, затем перешел к короткой ноге.

— Я не урод, — зло выпалила она. — Я девушка, притом очень хорошенькая. Так все говорят.

Пока Накшидиль говорила, мне стало не по себе, и я ударил ее по лицу. Оно покраснело, и я увидел, как в ее глазах собираются слезы. Накшидиль смотрела на меня с презрением.

Я поднял руку, давая знак, чтобы она больше не смела говорить.

— Накшидиль, — сказал я.

— Это не мое имя. Меня зовут Эме Дюбюк де Ривери. Я француженка. Я из Мартиники. И я скоро уеду домой.

Я повернулся к ней спиной. Мне это надоело.

Только сейчас я заметил наставницу спальни и понял, что она все видела. Уходя, я слышал вопли Накшидиль и понял, что ее передали другому евнуху, который нанес ей десять ударов по уху кожаной тапочкой. Я вернулся и заглянул в комнату: Накшидиль лежала на полу, свернувшись калачиком, из одного уха у нее текла кровь.

«Теперь она изменится», — подумал я и вздрогнул, когда вспомнил учиненное мне битье по пяткам. Это случилось вскоре после прибытия сюда: мои стопы продели через деревянные доски и связали. Затем меня били по пяткам деревянной тростью до тех пор, пока я не рухнул на пол. Четыре дня мне пришлось ползком выбираться из постели и также забираться в нее, потому что я не мог ходить. Я неделями заворачивал ноги в марлю, пока не остановилось кровотечение. Каждого юного евнуха наказывают подобным образом, причем не один, а много раз. Новичкам таким способом прививают послушность. Мы все быстро научились подчиняться. Однако я понимал, что Накшидиль не такая. Сначала мне показалось, что она изменилась, но мне предстояло убедиться в том, что именно упрямство сослужит ей хорошую службу в будущем.

На следующее утро она делала то же, что и остальные девушки: встала, свернула постельные принадлежности, положила их в ящик для одежды и вернула его на полку. Из кипы молитвенных ковриков, лежавшей в углу, она вытащила один, нашла засунутый в него кусок белого муслина и положила его себе на голову. Она делала то же, что и имам, чернокожий евнух, руководивший молитвой. Преклонив колени на коврике, она сложила руки вместе перед глазами и старалась повторять странные слова, не понимая, что они означают. Эти слова не содержали мольбу, чтобы ей вернули свободу. В этом у нее не было никаких сомнений. Произнеся эти слова громко, она на мгновение умолкала, будто беззвучно читала молитву.

Затем она облачилась в тонкую одежду, выданную ей, и вместе со всеми пошла на первую трапезу. Когда начался урок арабского языка, выяснилось, что только две из всех девушек умеют читать и держать перо в руке. Однако султан настоял, чтобы все во дворце Топкапа умели читать, писать и запомнили наизусть основные догматы ислама.

Накшидиль говорили, что настоящая мусульманка знает Коран наизусть. Девушке показалось, что это невозможно, раз ей так трудно давался арабский. Должен признаться, читать на арабском языке забавно, это совсем не то, что на французском, и на арабскую вязь так приятно смотреть. Арабская письменность представляет собой причудливый узор, перемещающийся справа налево, а арабские буквы, словно хамелеоны, меняют форму в зависимости от места в слове.

Что же касается освоения распространенной в Оттоманской империи турецкой речи, смеси персидского, арабского и турецкого языков, то Накшидиль нашла эту задачу почти невозможной. Некоторые из нас обладают хорошим слухом на языки — я сам могу подражать русскому, греческому или персидскому, и может показаться, будто я родом из этих стран, — но я хорошо знаю, что для других это совсем непросто. Странные слова, неожиданные ударения, глаголы, которые тащатся в конце предложения, словно последние ножки многоножки, слова, не похожие ни на один известный ей язык. Накшидиль сказала мне, что если придется общаться на таком языке, то лучше вообще не говорить. Всякий раз, завидев меня, она тихо произносила что-нибудь на французском языке. Я делал вид, будто не слышу, но ее слова содержали колкость в адрес турок. Она обычно твердила: «Они говорят на языке, который никто не способен понять» или «Это не люди, а настоящие дикари».

Накшидиль не удавалось сблизиться с другими рабынями, да она особо и не стремилась к этому. Она держалась в стороне и не понимала их девичьей болтовни. Во время еды расстояние на полу между ней и другими девушками увеличивалось. Если остальные хихикали, она не сомневалась, что стала предметом их насмешек.

Большую часть времени Накшидиль держалась в стороне, дулась и твердила, что ее скоро вызволят отсюда. Она не отвечала, если кто-то звал ее Накшидиль, и отказывалась понимать, если с ней заговаривали по-турецки. Я понял, что в случае неповиновения во дворце ее начнут сторониться и продадут на невольничьем рынке. Меня ее судьба не очень беспокоила, я больше опасался, что главный чернокожий евнух сделает меня из-за нее козлом отпущения.

Вдруг я вспомнил, что одна из девушек в соседней комнате родилась в Румынии. Корни румынского и французского языков одни и те же, к тому же Накшидиль изучала латынь: я подумал, что если немного помочь им с переводом, то они смогут объясниться.

— Накшидиль, — сказал я, подводя к ней круглолицую девушку с большими карими глазами и дружелюбной улыбкой. Ее каштановые волосы были заплетены и обвивали голову. — Я хочу познакомить вас с девушкой, проведшей здесь уже некоторое время. Ее зовут Пересту.

Румынка представилась.

— Я та самая, кто приносила тебе поесть, когда ты впервые оказалась здесь и не хотела вставать.

— Ты была добра, — ответила Накшидиль. — Не думаю, что мне хотелось, чтобы кто-то спас меня.

— Ничего, — сказала Пересту, не обращая внимания на ее слова, — таков уж у меня характер. Я люблю заботиться о больных и раненых животных. — Она улыбнулась, и на ее щеках появились две круглые ямочки.

— Пересту, — обратилась к ней Накшидиль, — у тебя забавное имя. Что оно значит?

— На персидском языке оно означает «маленькая ласточка». А твое имя что значит?

Накшидиль пожала плечами:

— Мне говорили, что это нечто вроде «узора на сердце».

— Очень мило, — сказала Пересту. Затем она попросила разрешение уйти. — Мне пора, но, думаю, мы скоро встретимся.

В банях, где девушки бывали каждый день, я увидел, что Пересту учит ее красить кончики ногтей хной и обводить глаза сурьмой. Однако Накшидиль отказалась красить брови так, чтобы казалось, будто они встречаются. Когда я спросил ее, почему она не хочет этого делать, она ответила:

— Я знаю, другие думают, что я веду себя глупо, раз не следую моде, но мне кажется, что с такими бровями я выгляжу жестокой.

В хаммаме[19] девушки могли свободно выговориться и часто сплетничали о султане Абдул-Хамиде. Девушки резвились в комнате отдыха, в глазах у них играли озорные огоньки, когда они изображали, что будут выделывать, если он пришлет за ними. Но когда Пересту сказала Накшидиль, что правитель стар и развратен, та вздрогнула, подумав, что и с ней такое может случиться.

Однажды, когда я принес девушкам в спальню второй наряд и немного материи — все это им полагалось на год, — Накшидиль заговорила о ярдах красивой ткани, которую она купила в Нанте и собиралась подарить родным после возвращения на Мартинику. Она везла и другие подарки — специальные мази и духи для матери, изящные серебряные коробочки для сестер, красивый помазок для отца — все это, включая золотой медальон от матери, который она носила на шее, украли пираты.

— Если будешь слушаться, — говорила Пересту, — здесь ты получишь более красивые вещи: у фавориток султана несметное количество драгоценностей и сказочной одежды, они пьют кофе из золотых кубков, инкрустированных жемчугом. Не так уж страшно отдаться мужчине, который осыпает тебя такими подарками.

— Мне даже страшно подумать об этом, — сказала Накшидиль. — Я часами думаю о Франсуа, мальчике, за которого отец собирается выдать меня замуж. Меня интересует только наша будущая жизнь. Мне представляется, как я, наряженная в шелка, гордо беру его под руку и мы оба идем по улице. Я воображаю, как мы оба остаемся дома: я подставляю ему губы для поцелуя, он наклоняется и с улыбкой надевает мне на шею нитку жемчуга.

— Вам бы лучше забыть об этом, — вмешался я, — или же на вашей шее окажется совсем не то. Палач любит шелковый шнурок.

— Тебе следует думать о своей работе, — советовала Пересту. — Какое у тебя задание?

— Никакое, разумеется, — фыркнула Накшидиль. — С какой стати я должна работать?

— Ты обязана работать, — ответила девушка. — У каждого в гареме есть какое-то дело.

— Я — не каждая. Я никогда не работала. И не собираюсь.

Румынка покачала головой.

— А ты чем тут занимаешься? — спросила Накшидиль, в ней явно пробудилось любопытство.

— Я занимаюсь музыкой, — ответила та. — Я играю на нэй[20].

— А я играю на скрипке.

— Может, тебе научиться играть на турецком инструменте, — предложила Пересту. — Ты ведь должна что-то делать. Здесь ты ничего не добьешься, если не будешь слушаться.

— И чего же здесь можно добиться? Ведь здесь все рабыни.

— О, это не совсем так, — ответила Пересту. — Есть рабыни, стоящие на низшей ступени лестницы, и есть рабыни, стоящие на верхней. Мы в самом низу и почти ничего не получаем — пару нарядов и несколько пиастров карманных денег, к тому же у нас мало свободы. Здесь мы не можем вести себя так, как нам хочется, и нам не дозволено покидать территорию дворца. Мы здесь для того, чтобы прислуживать другим.

Но через год или два у нас появится возможность улучшить свое положение. У тех, кто становится наложницами и, быть может, даже женами султана или тех, кто все же получает в свое ведение какую-то часть гарема, появляются огромные гардеробы, сундук с сокровищами, собственные рабыни и больше личной свободы. Они могут отправиться на пикник или покататься на лодках, поехать вместе с правителем в его летнюю резиденцию. Иногда им даже позволяют выйти замуж и покинуть этот дворец. Умная женщина в гареме может накопить огромное состояние и обрести большую власть. Я ставлю перед собой именно такую цель, а если ты сообразительна, то последуешь моему примеру.

— Я не собираюсь пробыть здесь так долго, — ответила Накшидиль. — Моя семья скоро вызволит меня отсюда.

— Накшидиль, что это такое, в самом деле, — упрекнула ее Пересту. — Забудь о своей семье. Но ведь, — грустно добавила она, — как это ни странно, моя мечта для тебя настоящий кошмар. Я так рада, что оказалась здесь, во дворце Топкапа. Мать этого так желала и говорила, что я должна мечтать об этом. Моя бедная мать, да благословит ее Бог. Я благодарна Господу за то, что она сделала. Если бы она не продала меня, моя жизнь была бы такой же, как ее. Даже в этих голых комнатах мне лучше, чем было бы в Румынии.

— Как это так? — спросила Накшидиль с явным интересом.

— В моей семье все крестьяне, — тихо произнесла Пересту. — Они по десять часов в день трудятся на пшеничных полях. Это изнурительная работа, и моя бедная мать совсем выбилась из сил. Но ей приходится делать еще многое другое. Ей удается наскрести немного еды: хлеба, картофеля, иногда даже кусочек мяса. Мать заботится о муже и детях, ухаживает за ними, когда те болеют. Она убирает лачугу и содержит ее в порядке, и при всем этом у нее каждый год появляется новый ребенок. Когда я покинула дом, нас было шестеро. Всем было меньше десяти лет, и одному Богу известно, сколько их сейчас.

Накшидиль какое-то время молчала.

— Я рада за тебя, если ты хотела попасть именно сюда, — сказала она. — Но я не хочу оставаться здесь. Я хочу вернуться домой к маме и папе, сестрам и Франсуа. Я найду способ выбраться отсюда. Меня здесь долго не смогут удерживать.

Я хотел рассказать им о своей семье, но едва я заговорил, как заметил, что в дверях появилась наставница. Один ее вид заставил нас прекратить разговор.