Мадам Дюкле дала мне адрес, и я туда пришла. Конечно, я ужасно трусила и была готова убежать в любой момент. Но мадам Дюкле очень подробно объяснила, как все будет происходить, и прибавила, что господин, с которым мне предстоит иметь дело, очень представителен, красив и богат. Она не солгала. Когда все свершилось и он убедился в том, что его не обманули, то дал мне сто франков. Семьдесят я оставила себе, а тридцать передала мадам Дюкле. Меня поразило, что такую сумму можно заработать, фактически… ничего не делая. Единственное, что меня удручало: для этого мужчины я была не человеком, а вещью, я очень хорошо это почувствовала. Но очень скоро это ощущение улетучилось — я с головой окунулась в атмосферу публичного дома. Это был богатый дом, разукрашенный, точно театральная сцена, полный вульгарной роскоши, мнимого величия, праздности и опасного соблазна. И мне предложили остаться в нем.

Шанталь перевела дыхание, словно набираясь сил для дальнейшего рассказа, потом заговорила снова:

— Я хочу предупредить тебя, Мари: если ты когда-нибудь услышишь сказку о бедной девушке, которую нужда заставила вступить на путь разврата, не верь ей. Всегда существует другой выход. Просто в душе каждого из нас есть невидимые весы: на одну их чашу кладутся совесть, честь, на другую — алчность. Мне хотелось денег, роскоши, пусть даже кричащей, поддельной. Меня познакомили с хозяйкой, мадам Лассар, я ей понравилась, и она принялась расписывать прелести ожидавшей меня жизни. И я, недолго думая согласилась. Меня уже затянуло это темное нутро, я уже пала ниже некуда, хотя еще не понимала этого…

Для начала было необходимо зарегистрироваться в полиции. Я явилась в префектуру, где мне задали ряд вопросов и внесли мое имя в реестр. После чего я превратилась из Люси Делорм в Шанталь. Так меня зовут и поныне. Я и сама редко вспоминаю свое настоящее имя. Не стану лгать, меня во многом устраивала жизнь в борделе. Нравилось менять платья и прически, нравилось пить вино, ни о чем не думать. К тому же здесь осуществилась моя давняя мечта: я стала брать уроки музыки. Сначала платила сама, потом мои состоятельные любовники. Смысл жизни заключался в настоящем, будущего не существовало, а может, его и вовсе не было, этого смысла…

Через год со мной случилось несчастье — я забеременела, разумеется, сама не зная от кого. Хозяйка страшно рассердилась и сразу предложила мне избавиться от будущего ребенка, но я боялась: передо мной стоял призрак моей умершей матери. Так на свет появился Кристиан. Конечно, из меня не получилась хорошая мать, мне попросту было не до него. Что я имела за душой, кроме страсти бездумно тратить деньги? А он рос милым, красивым, умным мальчиком, все наши девушки обожали его. Он довольно рано начал прислуживать гостям: разносил сладости и напитки. А я… Закрывала его одного в темной спальне, и он там плакал: я слышала, но мне было все равно. Я его не любила, он мешал мне, он меня раздражал. В конце концов мадам Лассар распорядилась отвести Кристиану отдельную комнатку, хотя обычно дети проституток не живут в самом доме, — их, как правило, отдают на воспитание чужим людям или в приюты. И это, кстати сказать, к лучшему. Я была так глупа, что не понимала, какие мысли могла вынашивать хозяйка. Мальчики стоят дорого, дороже, чем женщины, а поскольку мой сын был красив, его охотно покупали бы мужчины. Как ему удалось избежать этой участи, сама не знаю! Его будто постоянно что-то охраняло, а после… все рухнуло. Но об этом потом. Когда Кристиан стал постарше, он начал чаще запираться в своей комнате и читал книги. А я по-прежнему не стремилась его понять, оградить от окружающего зла. Разумеется, он все видел и все понимал. Он вырос в мире, где нет ничего настоящего, где алчность заменяет голос сердца и пламя чувств, где наслаждения обманчивы, а страсти лживы. Я даже не позаботилась о том, чтобы отдать своего сына в школу… У нас была одна девушка, Бланш, из образованных, она занималась с ним для собственного удовольствия. Со временем он стал чаще уходить на улицу, бродил по берегу Сены. Мне не приходило в голову спросить сына, о чем он думает. Я чувствовала, что рано или поздно он уйдет от меня и начнет новую жизнь, но это меня мало трогало.

— Словом, он не был вам нужен?

— Да, Мари, — Шанталь произнесла эти слова хладнокровно, четко, как приговор. — Он не был мне нужен. К четырнадцати годам Кристиан очень вырос и похорошел, и, конечно, все девушки бросились его соблазнять. Разумеется, им было забавно и интересно совращать его, хотя на самом деле то, что они делали, было… просто отвратительно! Я и это проморгала: в ту пору я начала уставать от такой жизни, ведь мне было уже за тридцать. Теперь я мечтала найти себе богатого покровителя, чтобы он забрал меня из публичного дома, снял мне квартиру и давал денег на содержание. На осуществление этого плана ушло почти два года — Кристиану уже исполнилось шестнадцать. Почему он не покинул бордель? Сложно сказать. Возможно, потому, что не знал иного мира. Мне трудно его понять даже сейчас, настолько мой характер испортило притворство, жестокость, а чувства притупились. Я не могу постичь, отчего Кристиана не коснулась вся эта грязь… Возможно, я никогда не задала бы себе этих вопросов, если бы не тот роковой случай…

Однажды в нашем доме появилась новенькая девушка, ее звали Полин, ей было всего шестнадцать, как и моему сыну. Хотя она выглядела невинной, но на деле оказалась достаточно искушенной, испорченной легкими деньгами и вульгарной роскошью. Однако Кристиану она очень нравилась, это было заметно, хотя он и старался не подавать вида. А мои дела к тому времени устроились наилучшим образом: месье Леблан, пожилой банкир, согласился поселить меня на отдельной квартире и оплачивать мои расходы. Однажды я позвала к себе сына, чтобы сообщить ему эту, на мой взгляд, блестящую новость. Он пришел с подносом, на котором стояла бутылка шампанского и два бокала, и сказал, что у него нет времени: его вызвали в одну из комнат. Но я ответила, что не задержу его надолго: мне очень хотелось поделиться с ним своей радостью. Когда я все рассказала, Кристиан спокойно произнес: «Что ж, мама, тогда я наконец смогу уйти отсюда и попытаюсь где-нибудь устроиться. Найду работу, сниму жилье и постараюсь забыть об этом месте». Тут я сказала, что ему нет необходимости работать, поскольку, как мне кажется, месье Леблан будет давать мне достаточно денег. «Ты даже сможешь пойти учиться», — пообещала я. И Кристиан, горько улыбнувшись, ответил: «Ты можешь жить на содержании мужчин, мама, но я-то не стану этого делать». И тогда я вдруг заметила, с каким достоинством он держится, поняла, что его речь совсем иная, чем у тех, кто окружал меня столько лет, увидела, каким красивым мужчиной он станет, когда окончательно повзрослеет. Мне сделалось страшно: я впервые задумалась о том, что будет со мной, когда я состарюсь и перестану нравиться мужчинам. Возможно, умру в Сен-Лазаре[3] на больничной койке, одинокая, нищая, никому не нужная! Я окончательно отчаялась, когда мой сын добавил: «Все эти годы я был рядом, мама, потому что не хотел оставлять тебя одну в таком месте. Здесь с женщиной может случиться что угодно! Больше всего на свете я мечтал о том, чтобы ты бросила это занятие и мы жили бы вдвоем, пусть бедно, но честно. Мне глубоко отвратительно все, что тут происходит, эта фальшивая, лживая жизнь, этот пошлый смех, эти мерзкие ужимки, пустые взгляды, эти запахи и звуки! Скажи, много ли было в твоем сердце правды, мама? О словах я вовсе не говорю! И тебе это нравится, ведь так? Остается одно: прокладывать дорогу в иную жизнь, попытаться заработать столько денег, чтобы вы отказались от всего этого, ты и Полин. Для себя мне ничего не нужно, мне будет достаточно тишины и покоя».

…Признаться, я испугалась, когда услышала про Полин. Эта девчонка была не из тех, кто способен увлечься бедным парнишкой, сыном проститутки. Ее душа была уже отравлена ядом ремесла, которым она занималась. Но я ничего ему не сказала, потому что сама была такой. Кристиан ушел. Он вошел в комнату в тот момент, когда Полин с гостем (а Кристиан, очевидно, не знал, что его вызвали именно к ней) приступили к делу. Он увидел… не знаю что. Я никогда его об этом не спрашивала. Случалось, клиенты за отдельную плату заставляли нас проделывать разные вещи… вполне способные изумить человека, не привычного к разврату. Конечно, Кристиан многое видел и знал, но ведь это была девушка, в которую он влюбился — и впервые в жизни. В общем, он прикрыл дверь и спустился в мою комнату. Возможно, если бы я была на месте, трагедию удалось бы предотвратить. Но я вышла к гостям. Тогда Кристиан открыл ящик моего туалетного столика и достал маленький револьвер. Я держала его там на всякий случай, и он об этом знал. Когда я вернулась, мой сын лежал на поду. Он выстрелил себе в голову. Позднее он признался, что боялся не попасть в сердце и решил, что так вернее. Я в ужасе бросилась к нему, уверенная, что он мертв. Позвали врача, и тот сказал, что Кристиан жив и что его нужно срочно везти в больницу. Он пришел в себя очень нескоро; причем все говорили, что он не очнется, а если очнется, то навсегда останется недвижим и нем. Доктора не рискнули вытащить пулю, они сказали, что любое вмешательство может привести к смерти и лучше оставить все как есть. Я и сама не надеялась, что сын выживет. Все это время я была рядом с ним и, когда он внезапно открыл глаза, буквально обезумела от счастья. В эти страшные дни я наконец поняла, в чем заключалась главная трагедия моей жизни: я никогда никого не любила, и меня тоже никто не любил. Никто, кроме моего сына. А потом стало ясно, что Кристиан ослеп. Он лежал бледный, безучастный ко всему, а я сжимала его руки в своих и, рыдая, говорила: «Чего ты хочешь, сынок?» Он очень долго не отвечал, а потом сказал: «Увези меня на самый далекий остров, мама, где волны, скалы и почти нет людей». Но беда в том, что у меня не было денег! Такова участь проститутки: она не видит денег, которые зарабатывает. Всем ведает хозяйка, и все уходит на жизнь: шелковые сорочки, пеньюары, чулки, духи, фальшивые бриллианты и прочее… И все-таки хозяйка была добра: когда я собралась уходить, она дала мне сто франков — те самые сто франков, с которых все началось! — и еще двести собрали девушки. Но этого было мало, тем более что Кристиану требовались лекарства, потому я не стала отказываться от предложения месье Леблана. Мы с сыном переехали на квартиру, снятую им. Месье Леблан навещал меня два-три раза в неделю, а остальное время я была свободна. Я вернулась к занятиям музыкой, которую давно забросила, и еще читала вслух. Здоровье Кристиана восстанавливалось очень медленно, его мучили головные боли, он много лежал, но выносил все это с каким-то спокойным, трагическим мужеством.

Так и текли наши дни. За эти годы я прочла, наверное, тысячу книг и выучила несколько сот музыкальных произведений. Кристиан внимательно слушал меня, но сам говорил очень мало, с чужими людьми — вообще никогда. Потому меня так поразило, как быстро вы с ним сблизились! Впрочем, теперь ты можешь представить, насколько сильно отличаешься от тех женщин, жизнь которых Кристиан наблюдал с детства, — прямая, искренняя, открытая, как сама природа, как ветер и океанские волны. — Шанталь улыбнулась, но улыбка получилась очень грустной. — Так вот, я копила деньги. Стремясь выжать из моего покровителя лишний франк, я шла на любые уловки, я разыгрывала страсть, вызывала жалость, а случалось, попросту вытаскивала деньги у него из кармана. Разумеется. Кристиан не знал об этом, хотя, конечно, ему было известно, за чей счет мы живем. Через пять лет месье Леблан умер — ведь он был уже немолод. И тогда я вновь задала сыну вопрос: чего он хочет? И он снова сказал про остров. Я наняла человека, и он нашел это место и этот дом. Я продала все, что могла, кроме инструмента и книг. Я бросила свое ремесло, надеюсь, что навсегда, Подумать только, всю жизнь я провела в постели и видела лишь потолок, а теперь каждый день смотрю на небо, но какой ценой… — Она тяжело вздохнула и закончила так: — Из всего пережитого я сделала главный вывод: мир — один большой бордель, но даже в нем находятся безумцы, которые верят в настоящую, жертвенную любовь.

Она замолчала. Мари исподтишка разглядывала женщину, откровенные признания которой только что выслушала. Шанталь… Чувственное обаяние и хрупкая женственность. Однако ее взгляд был проницателен, тверд, его цепкость выдавала жестокий жизненный опыт. Ее вежливость была суховатой, попросту говоря, ей не хватало простодушия и сердечности, внутреннего тепла. Внезапно Мари вспомнила, как однажды рвала полевые цветы; они были нежны и красивы, но их липкая пыльца испачкала ей руки, и она долго не могла оттереть эти желтые следы. Нечто похожее девушка испытывала сейчас, после рассказа Шанталь. Только липкие следы остались у нее на душе.

— Значит, Кристиан никогда не сможет видеть? — спросила Мари.

— Скорее всего, нет.

— А если попробовать сделать операцию, вытащить пулю?