Кира Шарм - Пленница тирана

Простая, самая обыкновенная, — ну, ради чего он меня оставил у себя?

Все тело колотило ледяной дрожью после того, что он сделал, — и даже не знаю, чего я боялась, от чего ужасалась больше — от его питомцев? От того, на что он способен ради того, чтобы получать то, что ему хочется? От самого факта того, как он насиловал меня прямо перед ними?

Не знаю, что страшнее, — но явно одно.

Я — пленница ненормального, больного, жестокого тирана, который не отступит ни перед чем. Если ему чего-то хочется.

Он поломает меня, и наверняка только посмеется над нехитрой историей моей жизни, которую, я все же надеялась, я смогла бы ему рассказать. Надеялась, что сумею убедить его отпустить меня.

Надеялась даже тогда, по дороге к этому подвалу, после того, как он так холодно предложил мне сделать выбор — броситься вниз или идти за ним.

Я лежала и чувствовала, как во мне умирает… Жизнь? Надежда? Что-то неуловимое, что заставляет улыбаться. А по утрам вскакивать с постели и отправляться навстречу новому дню?

Нет, все гораздо хуже, — кажется, я сама внутри просто умирала.

Даже вместе с отчаянием и безнадежностью, которую испытывала до того, как моя попытка сбежать не удалась.

У меня не было представления, что будет дальше.

Даже самые жуткие кошмары моего воображения вряд ли смогли бы стать хотя бы наполовину ужасными, как это чудовище.

Я умирала внутри, — и даже страх перед смертью, перед ним самим — умирал вместе со мной.

И все уже стало для меня неважно.

От меня ничего не останется, — только пустая, мертвая оболочка.

Что он будет делать, когда придет в следующий раз?

Не знаю, — но, кажется, мне уже не будет больно. Мне будет все равно, — что бы он со мной не сотворил.

Только одно вызывало во мне теперь слабую, но все-таки усмешку.

Если он получает наслаждение от моего ужаса и страха, — он будет разочарован.

Внутри меня не останется и этого. Ничего не останется, — он получит только подобие резиновой женщины.

Хотя… Может, именно этого он и хотел с самого начала? Безмолвную и неживую, которой можно вертеть во все стороны, как ему вздумается, и делать с почти бесчувственным телом все, что угодно? Может, — он извращенец такого плана?

Холодно, быстро, будто проворачиваясь лезвием, вертелись мысли в голове, несмотря на туман.

Варианты, должно быть, есть — их попросту не может не быть.

После того, как все чувства, все эмоции во мне, будто в полыхающем котле, перегорели и остались одним пеплом, после того, как ушли страх и боль, — завертелись мысли.

Кирилл и Игорь наверняка ищут меня. Рано или поздо они узнают, что случилось, — в конце концов, Кир же устроил меня в «Звезду» не просто так, а по знакомству. Значит, ему все-таки расскажут о том, кому меня отдали.

Может, изуродовать себя? Покалечить? Есть шанс, что тогда он меня просто выбросит, как ненужную тряпку? А брату я нужна любой…

А Кириллу?

Тихо всхлипываю, — а ведь думала уже, что все чувства этот монстр во мне выжег. Нет. Оказывается, — не все. Кирилл — еще там, еще в моем сердце. И все, что чувствовала столько лет к нему, нахлынуло вдруг с новой силой. Даже как-то — ярче, острее — и оттого еще болезненней.

Как он там?

Сходит ли ума?

Приходит в нашу с Игорем квартиру или ночует у себя?

Спит ли по ночам или ищет меня?

Не знаю…

Ничего не знаю!

Все только ведь у нас с ним наладилось, — даже нет, все только началось! Любовь, столько времени бывшая безответной, начала расцветать, даря новую грань счастья и солнца моей жизни! И вот теперь — этот монстр, этот урод, всего этого меня лишил!

А если я дейтвительно что-то с собой сделаю, — изуродую или покалечу, чтобы он перестал меня хотеть и вышвырнул? Примет ли меня Кир такой? Будет ли по-прежнему любить? Захочет ли быть со мной вмете?

И… Простит ли, что он у меня — не будет первым?

Поймет, конечно, — ясно же, что у меня не было выбора и все произошло не по моей воле. Но — сможет ли простить? Мужчины часто не в состоянии с таким мириться… Сможет ли снова, как и раньше, прикасатья ко мне, гладить мою кожу, желать так же сильно?

Какой же он все-таки подонок, — этот мерзавец, разбивший мою жизнь!

И снова проваливаюсь в полусон.

Кажется, — все вижу, даже свет из маленького окошка над самым потолком. Как он тускнеет, как появляются длинные тени на полу… А пошевелитья не могу, — нет сил. И глаз открыть — тоже не могу. И проваливаюсь, — проваливаюсь в болезненные и блаженные видения, — туда, где я счастлива, где рядом со мной лежит тот, кого люблю, гладя меня по волосам, по плечам, шепча слова, полные нежности и страсти, лаская…

.

Нежные руки скользят по шее, ласкают губы, обжигающе прикасаются ниже, к животу, — и я податливо выгибаюсь навстречу.

Сквозь сон ощущаю жар, охватывающий — медленно, с нарастающей силой, дергающий пламенем где-то внизу живота, — никогда еще ощущения не были такими жгучими, такими яркими.

Хриплый голос что-то шепчет, горячее дыхание обжигает кожу, — и меня обволакивает сладкой негой, бросая в мелкую будоражащую дрожь.

Кирилл никогда еще не ласкал меня так, — а, может, просто сейчас моя чувствительность раскрылась ярче?

И хочется, — безумно хочется этих жадных, страстных ласк, этих рук, — везде, на всем теле, на каждом его изгибе и каждой клеточке.

Задыхаюсь, плавясь — от прикосновений, от голоса, от рваного дыхания, — отдаваясь раскрываясь, распахиваяясь навстречу, желая только одного, — чтобы не останавливался, чтобы это не заканчивалось, растворяясь в жарком тепле, что разливается внутри…

Губы втягивают мой сосок, — и меня простреливает насквозь. По позвоночнику, ниже, острыми иголками сумасшедших вспышек в пальцах на ногах.

Затапливает страстью, наслаждением, — и одновременно нежностью какой-то странной, дикой, — и я дергаюсь навстречу рукам, которые уже опустились по животу в самый низ, раздвигая складки, с ума сходя от нетерпения почувствовать более мощные, более глубокие ласки нетерпеливых рук, и… И больше. Намного больше.

Стон сам вырывается откуда-то из грудины, — не из горла, — из груди, из набухшего сокровенного, из низа живота, — из всего моего естества, — и я распахиваю глаза, когда снова насквозь, так сумасшедшее простреливает меня всю — теперь до каждой клеточки всего тела — и внутри и снаружи, — от резко втянутого в его губы соска.

И — задыхась.

Сумасшедше, бешено, безумно задыхаюсь, начиная биться под ненавистными руками, как рыба, выброшенная на берег.

Это не он! Не Кирилл, которого я видела так явственно, будто и не сон вовсе. Нет!

Это — тот, кто лишил меня всего!

Всего того счастья, которое было, которое могло бы быть!

Лишил — того самого блаженства, о котором я грежу, которое, приходя ко мне сейчас в снах, возможно, только и не дает сойти с ума в этой безумной ситуации!

Он — мой палач, мучитель, разрушитель всей жизни и судьбы!

Тот, из-за кого я уже никогда не буду прежней!

Как же я ненавижу! Как же ненавижу!

С такой бешенной, отчаянной силой, какой не ощущала в себе никогда!

Не черная, — обжигающая, острая, как клинок — ненависть, — теперь меня саму простреливает насквозь.

Да, во мне слишком мало сил, — и я не смогу ему препятствовать делать с моим телом все, чего ему захочется, — но над моей ненавистью он не властен!

«Ненавижу» — пропитывает теперь каждую клеточку моего тела.

До крови закусываю губу — эта ненависть, она просто раздирает. И руки эти его, и навалившееся тяжелое тело, — все омерзительно, все гадко, и сбросить с себя не получится.

— Тшшшшш, — безумием каким-то лихорадочным светятся его глаза, будто совсем сумасшедший рядом со мной.

Дергаюсь назад, вжимаясь в матрас, — жутко, — может, и правда он — просто безумен?

— Больше не будет больно. Теперь все будет иначе. Я дам тебе привыкнуть. Ты даже не знаешь, — скользит по мне этим своим сумасшедшим взглядом, мечется глазами, обжигая, заставляя холодеть, — по лицу, по губам, по груди, — везде, и я чувствую, ощущаю этот взгляд не слабее, чем его руки, так же как-то безумно, будто в горячке, мечущиеся по моему телу-, - как это может быть… Я научу тебя наслаждаться… Я буду нежным…

Зажмуриваюсь, — нет, он на самом деле сумасшедший! Нужно… Нужно просто это пережить… Перетерпеть. Не провоцировать, не дразнить этого зверя.

Хочет быть нежным — пусть считает, что нежен. Хочет сделать это со мной снова — пусть делает, лишь бы быстрее. Все равно я ничего сейчас не изменю, — и вся надежда лишь на то, что надоем, или у него появится новая игрушка для забав в постели. Но сейчас — сейчас лучше покориться. Все равно ведь возьмет. Все равно ведь сделает все, что ему хочется. Так пусть лучше так — без сопротивления. Чтобы не было снова так жутко и так больно. Чтобы не озверел, как в прошлый раз…

Входит в меня, — и уже не так больно — может, потому, что больше не сопротивляюсь, внутренне не сжимаюсь больше — смирилась и лежу под ним, как тряпичная кукла, — не дергаясь, даже внутри, морально, мысленно не дергаюсь, — пусть. Пусть творит. Что ему хочется. Пока. Пока я что-то не придумала — или пока он не наигрался.

В конце концов, он не урод и не калека — уж точно на мне не заклинится. Надоест ему. Очень скоро надоест, — только не злить и не сопротивляться.

И все равно дергаюсь, — тело сбежать пытается от распирающего внутри проникновения.

Что-то шепчет. «Расслабься. Не с того начали. Я аккуратно… Все будет по-другому…»

Может, все-таки есть шанс поговорить?

Может, есть в нем — что-то нормальное, человеческое?

Злой тогда был, с разборок приехал тогда — вот так и поступил.

«Не разобрался…»

И… И ведь, кажется, он и вправду старается быть нежным?

Медленно вошел, не двигается, дает к себе привыкнуть.

Слова даже какие-то шепчет, — «нежная, хорошая…» Что-то там еще…

Может, — и правда? Все-таки попробовать? А вдруг — отпустит? Пусть и не сжалится, — нет, такие жалости не знают, это по глазам его — холодным и вспыхивающим иногда огнем, видно, — но… Разве такому, как он, — самому не противно, что берет женщину против ее воли?

— На меня смотри, — вот, снова.

Но руки не рвут, и член его меня не раздирает, — двигается во мне действительно аккуратно, как будто заботясь… И даже, похоже, ласкать пытается, — не так, как Кирилл, нет, — по-другому, — более жадно, но, одновременно с этим напором, и как-то… Не так грубо, как это выходило у Кира.

Скользяще, плавно, не рывками, хоть и более страстно…

Мысль про Кира снова простреливает меня всю насквозь, — и я распахиваю глаза.

И в ужасе замираю, глядя на то, как темнеет его взгляд, — становясь злым, бешенным, как сжимаются в тонкую побелевшую нитку только что приоткрытые чувственные губы.

Сейчас передо мной — совсем другой человек.

Ему даже делать, говорить чего-то не нужно.

Это чувствуется, — на подкожном, на инстинктивном уровне, — ярость безумная, точно такая же, какой безумной только что была и его страсть.

Рывком срывает меня с себя, швыряя на постель.

— Блядь, Фиалка, я ж с тобой по-человечески хотел! Лучше, по-твоему, чтоб тебя у Маниза во все щели ебали? Все, кому не лень, да, так было бы лучше? — со злобой цедит сквозь зубы.

— Можешь не дергаться. Ничего сейчас не будет. И так, как предлагал тебе — не будет. Сама придешь. И будешь ублажать — так, как и должна делать шлюха. И мне будет по хрен, — умеешь ты или нет. Будешь! И только попробуй сделать что-нибудь хреново! Ты — моя вещь. А вещи должны удовлетворять хозяина, — иначе они идут в расход.

Он выходит, оглушительно хлопнув дверью, — так, что я, дергаясь, просто подпрыгиваю на постели.

И тут же, обхватив себя руками, приваливаюсь к холодной стене.

Говорить с ним — бессмысленно, — окончательно понимаю собственный приговор. Он и не собирается слушать.

Что же я наделала, Господи!

Теперь он не простит, — и кто еще знает, что со мной сделает!

Он зол, — и теперь по-настоящему!

И вовсе не факт, что его крокодилы — это самое страшное, что меня ожидает после этого!

Лучше бы он просто поимел меня и вышел.

Но…

Я могу подчинить тело, заставив его не шарахаться и просто лежать или даже двигаться под ним.

Могу заставить себя молчать и даже мимикой не выдать ни страха, ни отвращения.

Могу.

Но то, что в глазах, то, что переполняет меня внутри, самую душу пронизывает, — с этим я никак не могу бороться!