Кира Шарм - Пленница тирана

А я — рассматриваю. Все. Каждю черточку.

Рваное грязное платье, свисающее вниз клочьями. Разбитые коленки со следами земли и зелеными травяными отпечатками. Толстые веревки, которыми она связана, — и от которых наверняка по всему телу останутся синяки. Побелевшие затекшие руки. Кляп во рту. Длинные волосы, превратившиеся в уродливую паклю. И — пронзительный ужас в глазах, который вытесняет все остальные чувства.

— Мне показалось, он потерялся, — глядя будто сквозь девчонку, тянет Маниз. — Решил вернуть, но… если ты его выбросил сам, дорогой, то прости, что отнял твое бесценное время. Отдам охране, чтоб натешилась, а после вернусь к пальцам, — самому мне пробовать это уже неинтересно, — Маниз поморщился. — Будут какие-то пожелания? Ублажала тебя плохо, дорогой? Только скажи, как наказать, — все сделаем. А тебе… Тебе другой подарок будет от меня. Сам выберешь.

Снова сжал зубы — до отчетливого в полной тишине хруста.

Сбежала, значит.

Приказа ее задерживать я, в принципе, и не давал — не посчитал нужным.

Двери забыл закрыть, — да, сейчас отчетливо помню, как просто с лязгом громыхнул подвальной дверью.

Но, — блядь, — она же не совсем безмозглая идиотка! Знала же прекрасно, что с ней будет, если попытается уйти! Маниз никогда своего из рук не выпускает, — и должна была понимать, что из моего дома ей только одна дорога — обратно, сюда, в «Звезду».

На что надеялась?

Что ублажит Маниза и он ее простит?

Вместо того, чтобы наказать, под клиентов подкладывать будет?

Ноздри с яростью раздуваются, — значит, вот так. Сучка предпочла надежду на то, что Маниз смилостивится и трахать ее будут его клиенты и за бабло вместо того, чтоб один я. Денег, блядь, не получила… Ради них готова под всех лечь… Что ж. Ладно.

Только вот, блядь, — не пойму. Себя не пойму, — что ж внутри меня сейчас такой огонь бушует? И сердце рвано пропускает удары — один за другим! Из-за чего? Из-за безымянной суки?

Сам не понимаю, за каким хером все же делаю шаг вперед.

Что там теперь, в твоих глазах, блядская Фиалка, а?

Ужас?

От того, что поняла, — до высокого уровня манизовской шлюхи тебе уже не дорасти? Не купаться в роскоши, заработанной телом? На лоскутки тебя охранники Маниза порвут, во все щели затрахают без всякой передышки. И вышвырнут на хрен на помойку куском мяса, от которого ни хрена уже и не останется.

Рывком на себя дергаю за подбородок, заставляя в глаза мне посмотреть.

Поворачиваю голову в сторону, проводя пальцами по синяку, набухающему на скуле.

— Это сама она где-то, — будто издалека слышу за спиной голос Маниза. — Мои ее не трогали. До твоего решения никто к ней не прикасался и не прикоснется. Пока не отказался — она твоя.

Моя, значит, да? — насмешливо вскидываю бровь.

Нет, — нежная малышка, ни хера моей быть не захотела. Слишком ей, блядь, скучно, — мне одному принадлежать. Ей, похоже, нужно, — чтобы затейливо, много членов и по-разному, — ну так она своего добилась.

Какого хера я вообще на это свое время трачу? Как совершенно правильно сказал Маниз, — оно драгоценно. И эта шваль его точно не стоит.

Одергиваю руку, закладывая обе за спину, — даже прикасаться к ней не стоит.

В последний раз бросаю беглый взгляд, — затравленная, жалкая, грязная, — да никакая просто, на хрен.

— Мне неинтересно, Маниз, — коротко роняю, удивляясь скрипучести собственного голоса, — как будто ржавое железо звучит.

— Как скажешь, дорогой, — кивает Маниз, открывая передо мной дверь. — Твоя воля. Другую сейчас посмотришь?

— Пожалуй, нет, — бросаю на ходу. — Дела. Да и не настроен как-то.

— Я должен заменить подарок. У меня любые есть — чего только душа желает.

— Бракованные твои бляди, Маниз. Скучно.

Запрокидывает голову и громко, раскатисто хохочет.

— С моими? Скучно, дорогой? Да мои такое умеют, что ты в самой изысканной фантазии не догадаешься! Просто правильно подобрать надо. Я сам подберу, из самых обученных. Не делай выводов по одной неудачной шалаве. Ее даже обучать ничему не начали. Не успели. Жадность эту шлюшку погубила еще до того, как ее в зал выпустили и учить начали. Поверь, с моими мастерицами может быть как угодно, — но только не скучно.

— Благодарю тебя, Маниз. Может, в следующий раз, — кривлюсь, понимая, что от подарка мне все равно не отвертеться, — это будет оскорбление хозяину. И что мне, на хрен, потом, с подарками его делать? Лучше к Зарине поеду, если уж захочется пар спустить.

Прощаюсь с хозяином у самого выхода, — тоже, кстати, большая честь, которую не всем оказывают, — и гоню домой.

визуализация

Но хрень какая-то — будто когтями скребет по сердцу.

Смотрю на ночную дорогу, — а перед глазами блядская фиалка.

Беззащитная вся такая, скорченная, с синяками этими, мать вашу, на ногах и на лице!

И взгляд этот ее сумасшедший, пронзительный, яркий, — только вот, блядь, совсем потухший. Ни хера в нем не было, когда смотрел на нее, когда уходил. Ни ненависти, ни страха, — вообще ни хера. Как будто выключили его, взгляд этот. Даже отчаяния, — и того не было.

Блядь!

На полной скорости разворачиваюсь и за каким-то хером мчусь обратно.

И ни хрена уже перед глазами не стоит. И мысли ни одной нет, — только колоколом тягучим в голове стучит «успеть!» Успеть, — пока не разодрали ее, пока не изувечили, пока взгляд этот ее, который мне, блядь, внутри что-то разворачивает, навсегда не выключили!

Если Маниз сейчас ее в расход пустит, — больше не оживет.

Даже если не разорвут и измываться не будут, а трахнут всем скопом.

Даже если ни одной травмы у нее после этого не будет, — не включится больше эта ее фиалковая лампочка. Тело одно безжизненное останется, — и это уже не исправить.

Я знаю. Я чувствую. Она — не из тех, кто способен после такого собой остаться. А я, блядь, — почему-то очень не хочу, чтобы ее глазки выключились, — хоть, блядь, и минет ни хера не умеет делать, — вот тогда же эти глазки особенно нужны.

Бью по тормозам со всей дури, — сам не заметил, как разогнался на максимум, — у самого входа в «Звезду».

— Что-то забыл, дорогой? — Маниз все еще снаружи, беседует с кем-то, но тут же подходит, будто и позабыв о своем госте.

— Подарок все-таки забрать решил, — цежу сквозь зубы. — Тот, первый.

— Неумеху со сбитыми коленками? — брови Маниза насмешливо взлетают.

— Еще еще не… — блядь, даже выговорить вслух этого не могу, затыкает что-то, горло перехватывает. А перед глазами, — воющая Фиалка, которую рвут на части, тыкаясь в нее членами.

Маниз молчит, гипнотизируя меня глазами, — а у меня кулаки сжимаются и испарина на лбу.

— Нет, дорогой, — наконец, после вечности пристального, слишком внимательного, слишком хищного изучения моего лица, он снова расплдывается в ленивой улыбке. — Не успели пока. Наверное.

— Маниз, — чуть рычать не начинаю.

— Я что, — за каждой воровкой, думаешь, слежу? Ты сказал, что тебе неинтересно, — дальше и я не интересуюсь. Может, и начали уже — разводит руками, но я слишком отчетливо вижу заплясавшие в его глазах жадные блики.

Все он понял. Решил, что слабость мою нашел. Никто из уважающих себя мужчин не принял бы обратно женщину, что от него сбежала. Никто. Ни один. Нормальную женщину, — что говорить о шлюхе?

Только вот этот самодовольный взгляд Маниза — вовсе ни к чему. Нет у меня к этой девчонке никакой слабости. Хрен его знает, почему вернулся. Но уж слабости — точно нет.

— Ладно, ладно, дорогой, не волнуйся ты так. Нервы — они еще бесценнее, чем наше время, разве не знаешь? Их беречь нужно, — все болезни, все проебы у нас от нервов. А таким, как мы — ни болеть, ни проколов допускать нельзя, сам знаешь. Жизни они нам стоят, — специально, сука, время тянет, еще и явно кайфует от этого, а я еле сдерживаюсь, чтобы эту гадскую улыбку сейчас по его физии не размазать. Сука, Маниз, — ощущение такое, что моральный оргазм ловит, и с каждой секундой его накрывает от кайфа все сильнее.

Хотя, — так и есть. Любит старый змей на нервах и слабостях играть, — это его самое любимое наслаждение. Потому и выуживает все с такой тщательностью обо всех. Больные места, слабости, — его любимая тема.

— Уже звоню, — подымает на меня совсем невинный взгляд. — Подождешь, пока упакуют, или домой к тебе прислать?

— Как есть давай, — шиплю, чувствуя, как ноет челюсть от того, насколько сильно сдавил.

Нельзя Маниза за шею схватить и башкой о стену заебашить. Но мысленно уже чувствую под своими пальцами каждый его позвонок.

— Все дорогой, — он отключает вызов и снова расплывается в широкой улыбке. — Несут тебе твою ненаглядную.

— Она мне не… — снова сжимаю кулаки за спиной, понимая, что еще пара слов, — и хрен Маниза что спасет. Куда только подевалось мое извечное спокойствие? Бля, — с каких это пор я психом стал? От Тигра заразился, что ли? Да и тот, кажется, адекватней, чем я теперь!

— Нетронутая, — кивает Маниз, снова прикрывая веки. — Что ж с тобой в дороге за пять минут приключится успело, что ты передумал? Неужели так приперло?

А я медленно выдыхаю, даже не слушая его ерничания.

Снова возвращается спокойствие, — даже понять не могу, что это на меня вдруг такое нашло? Даже глаза тру, — устал, видимо. Смена обстановки, проблемы навалившиеся недетские, — ну, наверное, и качнуло слегка. Не качало никогда раньше, правда, — хрен знает, старею, наверное. Может, — и правда, нервы железными до какой-то только поры оставаться могут, а дальше — не те уже канаты?

Окончательно успокаиваюсь, когда девчонку выносят, — как и была, перевязанную, будто гусеница, блядь, в коконе.

Опять окидываю быстрым взглядом, — и снова ни хера не понимаю. Ну, — за чем там было возвращаться? Никакая, вообще — убогая. Даже если теперь отмыть и в порядок привести, — я ж ее такой вот и запомню.

— Одну минуту, — Маниз, заиграв лезвием непонятно откуда взявшегося ножа, подошел к Фиалке. — Ленточки у подарка обрежу, а то бревно у тебя в постели будет. Весь день связанная валялась, — затекло все.

— Сам обрежу, — резко бросаю, выхватывая свое сплошное разочарование вместо ублажения из чужих рук. Блядь, — аж передергивает всего от того, что кто-то к ней прикасается.

Усаживаю на переднее сидение и захлопываю дверцу. Дергается от стука, но молчит, только закусывает губу.

Снова пожимаю Манизу руку, прожигая его глазами в ответ на насмешливо-снисходительный взгляд.

Ох, будешь ты мне должна за все это. Фиалка! Даже не знаю, как отработаешь!

Останавливаюсь, отъехав на приличное от «Звезды» расстояние.

Наклоняюсь над девчонкой, — а она, блядь, еще и отшатываться. Связанная, умудряется. Дергаю вверх подбородок, и усмехаюсь, — нет больше пустоты в глазах, опять горят. Ужасом, паникой, — но, блядь, горят, — не то что тогда, пустые, отрешенные, как у слепой, — будто душу из нее выняли.

— Чего дергаешься? — рычу сквозь сжатые зубы. — Я хуже, чем они все, вместе взятые?

Качает головой, а я с какой-то ненормальной жадностью осматриваю ее лицо, губы.

Зубы сжимаются еще сильнее, когда рассматриваю синяк на скуле, — блядь, врезать бы за это Манизу, — могли бы и обработать, лед хотя бы приложить. Но в остальном все, кажется, в порядке, — больше ни ушибов, ни ссадин нет.

— Молодец, девочка, — сам не замечаю, как начинаю водить по ее лицу пальцами, и к себе ближе подымаю, в волосы лицом зарываюсь, — все тот же сумасшедший запах, пить который бесконечно хочется, с жадностью, глотая его, зачерпывая. Теперь, без всяких мазей и втираний, он слышен так отчетливо, что только и вдыхать. Глаза даже прикрываю, наслаждаясь, — и член болезненно дергается. И где-то в груди снова разливается огонь, — только теперь спокойный, тихий, даже где-то радостный. — Научилась молчать, — выдыхаю в ее волосы.

Нехотя отстраняюсь, развезая толстые веревки, — ну, на хера девчонку так спеленали? Можно подумать, из «Звезды» бы она с ее охраной убежала бы…

— Тсссс, — прижимаю к себе, — снова дергается, — и начинаю массировать тело.

Красные полоски на нежной коже, — и снова ярость внутри пламенем разгорается. Какого, блядь, хрена, ну? Нежная же девочка, и кожа у нее — такая нежная, такая бархатная… На хрена было портить?

— Пройдет. Колоть еще будет, и не сразу пройдет, — но и ненадолго.