Он не торопится отвечать. Видно, размышляет. А мне хочется кричать. Почему? Почему ты выбрал меня? Почему ты молчишь и не хочешь говорить? Я же вижу, как ты наблюдаешь за мной, как кот за мышью, выжидаешь чего-то, проверяешь, будто хочется и колется. Почему ты можешь быть холодным и чужим, а через мгновение целовать меня настолько страстно, что я забываю дышать? Как это все уместить в простые человеческие слова?

Вихрь вопросов в моем взгляде, наконец, удостаивается ответа.

— Make you happy (Сделать тебя счастливой), — пожимает плечами, улыбается, будто не догоняет, что девушкам нужны еще какие-то слова.

Короткие банальные слова в количестве трёх. Два местоимения и глагол, которые кому-то достаются сразу, а кому-то только после целой вечности страданий и унижений.

Мы едем встречать Новый год на обрыв. Я не ожидала особого комфорта. Зима, снег, туалет везде, где придется. Ну, это естественные издержки отдыха на свежем воздухе дикарем. Эх, будь я несравненной Изабеллой, мне б туалет не понадобился. Изабеллы, они такие. Самоочищающиеся.

Я ошибаюсь. Как всегда.

На обрыве всё ждет нас в лучшем виде. Елка под рост фон Вейганда, украшенная симпатичными штучками типа стеклянных шариков, ангелочков, звездочек. Еще гирлянды, иллюминация, бенгальские огни. Беседка упакована столом, двумя удобными стульями и обогревателями UFO. Шик и блеск. На столе — свечечки, мандаринки, шампанское. Господи, клубника!.. Выглядит живой. Неужели живая?

Сдается мне, что здесь ему явно помогали. Хоть убей, не помню эту беседку на обрыве, выглядит слишком новой, не тронутой бомжами и местной алкашней. Подозрительно, братцы.

Но мы проводим вместе самый счастливый день в моей жизни, поэтому я благополучно забываю догадки, ловлю момент.

Говорим рекордно много, наверное, столько за все время не говорили. В основном о глупостях. Фон Вейганд такой довольный, что невольно становится боязно. С чего мы такие добрые? Но это я выделываюсь. На деле мне можно ниточку к ногам привязать, и я воспарю к небесам, как тот шарик. Кто на чем. Шарик на гелии, я на природном наркотике — счастье.

Когда часы бьют двенадцать, мне дарят бриллианты. На самом деле ничего не смыслю в драгоценностях, но камешки прозрачные и сверкают ярко. Колье, которое совершенно некуда надеть. «Слишком» для нашего городка. Гораздо круче изящного ошейника. Даже смотреть на него больно, по глазам бьет. Не представляю себя в таком, а шеф-монтажник очень хорошо представляет. Надевает на меня, любуется, ухмыляется с довольным видом.

— I want my gift (Я хочу свой подарок), — требовательно произнес фон Вейганд.

Н-да, прокололась, стыдно теперь. Давай, красней. Но что я могу ему подарить? Тем более в ответ на бриллианты. Совершенно не представляю. Хотелось чего-то особенного, и в поисках прошло всё время.

Но господин фон Вейганд ожидал подарок, которого нет в местных магазинах.

Боевой полигон, вернее, стол очищен в считанные мгновения. Моего согласия не требуется.

Ночь, снова идет снег, мы занимаемся преступной деятельностью в переливчатом мерцании гирлянд. Без стыда и совести. Дико и страстно.

Я впервые ощущаю, что фон Вейганд абсолютно мой. По-настоящему и полностью мой. Его мысли не заняты никем иным. Не знаю, где хранятся жены и любовницы, где пролегает его прошлое и настоящее. В эту ночь между нами нет преград.

Глядя в потемневшие глаза, отражающие мою собственную страсть, я подумала о том, о чем боялась думать раньше. Мысль была новая, и, словно все новое, ее приятно было лелеять под сердцем, показать краешек и спрятать на донышке души. Крамольная и опасная мысль.

— Любит, — тихо выдохнуло сердце. — Он любит меня.

Просто чувствую это, и все, а пояснить не могу. Просто он мой. Навсегда.

Эпилог (первой части)

Говорят, люди продолжают чувствовать ампутированные конечности спустя годы после операции. Думаете, это правда? Впрочем, не обращайте внимания, к слову пришлось.

Рождественские праздники пролетели быстро, и вознесли меня к вершинам блаженства. Иногда я была настолько счастливой, что становилось страшно. Знаете, бывают моменты. Ты наполнен радостью сверху донизу, а на душе мелькнет тревога. Так долго не живут. Такими счастливыми долго не бывают. Невольно ждешь подвоха.

Фон Вейганд резко прекратил понимать английский, обращался ко мне исключительно на родном языке. Намекал, что пора восполнить пробелы в знаниях? Я гордо отвечала ему по-русски. Он шлепал меня по заднице, правда, без фанатизма.

Эмоции кружили голову, и я решилась пожертвовать святым. Можно сказать, девственностью. Поверьте, это болезненно, унизительно и недостойно. Особенно в первый раз. Уважающая себя женщина должна лишь мужу позволять подобную вольность, да и то изредка, по праздникам, чтобы многого не возомнил.

В общем, я нарушила обет воздержания от готовки. А вы что подумали?

Да, никогда не умела (и не пыталась) готовить, чем безумно горжусь и не устаю хвастать при каждом удобном случае. Пока сознательные дамы варят борщи, фаршируют перец и пекут пироги, я мило улыбаюсь и развожу руками. Нет, конечно, могу разогреть в микроволновке, могу просто разогреть, разморозить чего. Но запомните, еще не родился тот мужчина, ради которого я добровольно встану у плиты. Хотя нет. Как видите, уже родился, даже на тринадцать счастливых лет раньше меня, и, главное, я ни сном, ни духом не подозревала.

Второй день нового года было решено ознаменовать грандиозным событием. Или вернее сказать — блюдом? Да — грандиозным блюдом. Супчиком.

Как нормальные люди варят супчик? Наверное, на бульоне, со строгим соблюдением кулинарных требований, контролируя время.

Почистить картошку, морковку и лук заняло час. Четыре картошки, три морковки, три луковицы. Да, час. Я вам что, метеор? Или продвинутый шеф-повар? Нет, шутки в сторону, час — это не самый худший результат. Короче, мелко нарезанная картошечка томно варилась, и ничто не предвещало беды, когда на меня снизошло озарение. Гораздо вкуснее сначала поджарить на оливковом масле лучок и морковочку, чем просто бросать вышеупомянутые компоненты без дополнительной обработки. Бабулин рецепт.

— Ох, как я хорошо вспомнила. Ох, какая молодец.

Распевая дифирамбы самой себе, укладываю овощи на прожарку и решаю на секунду отлучиться к ноуту. А че? Все по плану: картошечка варится, остальное задорно шкварчит. Мечта поэта.

И я расслабленно уселась за ноут. Просмотрела обновления, прослушала песенки, почитала новости о любимом сериале. Покуда не раздался звонок в дверь. И я не посмотрела на часы и не прошептала, автоматически принюхиваясь:

— Бл*ть…

С кухни донеслось недвусмысленное шипение и пыхтение, подтверждая самые страшные догадки.

— Бл*ть! — укоризненно воскликнула я, хватаясь за голову.

Что же это делается, братцы? Засада среди бела дня.

— Бл*ть! — закричала, бросаясь на амбразуру, то есть на плиту, хотя кто так говорит, порядочный филолог скажет «к плите». К плите, деточка. Ну ее на фиг, эту плиту!

И я галопом понеслась на кухню, величая всё кругом непристойным междометием… да, именно междометием, а не существительным в значении «блудница, персона легкого поведения». Величая всё кругом, я открыла окошко выпустить столб дыма и уставилась неверящим взглядом на сковородку.

— Бл*ть, — уверенно произнесла я, осматривая предательницу, блудницу, особу легкого поведения.

Сковорода не просто пригорела, она упокоила с миром лучок и морковочку, обратив мои смелые кулинарные фантазии в удручающее пепелище.

И, воспользовавшись случаем, я, наконец, посыпала голову пеплом.

Фон Вейганд проник внутрь самостоятельно, проник и пошел на кухню, видно, по запаху следовал. А далее присвистнул, чего раньше ни разу не совершал. Глаза его выражали явное изумление, брови поползли вверх. Он понял, что, вернись чуть позже, от кухни могло не остаться следа и от самой квартиры тоже.

— Может, пюрешку сообразим? — я покосилась на кастрюлю, где мелко нарезанная картошечка перхотью кружила по желтоватому вареву.

Шеф-монтажник ничего не ответил, забрал у меня сковороду, осмотрел, потом заглянул в кастрюлю и под конец — в мои полные слез разочарования глаза.

— Придурок, — поджала я губки, когда он захохотал.

Испорченную посуду выбросили, а недовольную меня отправили переодеваться. Похоже, есть будем в ресторане.

— Окстись, Лора! Я тебя сейчас ущипну с вывертом! — как говорила учительница по английскому после моего очередного «перла».

В смысле, дожили, готовим для мужика. Ниже падать некуда. Дальше носки ему постираешь? Нет, чего это я буду стирать. Загружу в машинку, пущай трудится.

Господин фон Вейганд ломал мои стереотипы, принципы и устоявшиеся привычки. Возможно, ломал меня саму. Не знаю.

Я не поклонник обнимашек и поцелуйчиков, не люблю, когда пытаюсь спать, а кто-то лапает (ночевали пару раз с Леонидом, никакого интима, плохо не подумайте, я девушка приличная), предпочитаю сохранять личное пространство.

Но с ним всё иначе. Когда шеф-монтажник прижимает меня к себе крепко-крепко, нет ни малейшего отторжения. Кажется, я живу лишь в его руках.

На краю, на острие стального клинка, на грани, за которой скрывается вечная полночь. Больше не существует «хорошо» и «плохо». Есть только он. Его голос, проникающий под кожу. Его взгляд, лишающий гордости. Его прикосновения, дарующие боль и наслаждение.

Достаточно силы удержаться? Достаточно воли не сгореть?

Не знаю. Не могу знать.

* * *

Обычный рабочий день. Подъезжаем к офису, я бурчу о своем идиотском переводе и жалуюсь на умилительного начальника.

— Don’t you go? (Ты не идешь?) — спрашиваю, когда замечаю, что фон Вейганд не намеревается выходить.

Он отрицательно качает головой. Снова дела? Ладно. Чмокаю его в щечку и намереваюсь покинуть авто, но шеф-монтажник удерживает меня, мягко касается подбородка пальцами, внимательно изучает мое лицо.

— See you (Увидимся), — наконец произносит он, и скупая тень улыбки ложится на его губы.

— Конечно, — согласно киваю.

Через час начальник торжественно объявит коллективу о возвращении мистера Дрочера и о том, что контракт мистера фон Вейганда окончен тридцать первого декабря.

— Ты не знала? — спрашивает Натали. — Конечно, мы не знали, только сегодня документы на Дрочера пришли, а… но ты… он ничего не сказал? Что, совсем ничего?

Ответ написан на моем лице заглавными буквами.

— Он уезжает сегодня, машина должна забрать его в десять, — Натали бросает взгляд на часы. — Черт, уже десять. Они часто опаздывают, когда надо ехать в аэропорт. Может, еще получится и успеешь?

Не верю. Не могу поверить. Мне кажется, это розыгрыш. Интересно, откуда боль внутри.

— Прикроешь? — нервно улыбаюсь, не сдерживая дрожь в голосе.

Бегу. Плевать на дисциплину. На все плевать.

Господи, почему? Как это? Почему ничего не сказал? Что всё это означает?

Он мой. Он любит меня… нет?

Мой пульс сходит с ума, разум немеет, отказывается осознать, принять и понять.

В такт ударам разгоряченного сердца пульсирует один-единственный вопрос.

Зачем?

Господи.

Зачем мне мир без него?

* * *

Hunger in my eyes…

Голод в моих глазах.

Набившая оскомину мелодрама. Очередное слезоточивое кино для домохозяек и девочек-подростков. Перед вами растрепанная героиня затасканной до седин истории.

Раскадровка.

Квартира пуста. Пуста в том смысле, что там больше нет ни единой его вещи.

Всё на месте, кроме его одежды и ноутбука.

Всё и ничего. Это убивает. Медленно, безнадежно, наполняя горечью до краёв.

Лишь запах, легкий, почти неуловимый аромат Его, наполнивший скованные холодом жилы.

Не понимаю. Этого нельзя понять. Ещё вчера нам было хорошо. Было ведь? Его глаза не могли лгать. Так не сыграешь, не притворишься.

Замечаю черную папку на столе, невольно наполняюсь надеждой. Страшно до одури. Хотя куда страшнее? Открываю. Какие-то документы. Пытаюсь прочесть, но буквы расплываются перед глазами. Глотаю слезы, шлю к черту истерику, стараюсь сосредоточить внимание.

Документы на эту квартиру. Всё оформлено на моё имя. Приходится долго перечитывать бумажки, чтобы понять. Потихоньку успокаиваюсь, отвлекаюсь, до сих пор не верю и не понимаю. Но сомнений быть не может.

Сползаю на пол, аккуратно и по стеночке, начинаю смеяться. Иначе не умею.

Он издевается. Да? Это такой прощальный подарок? Щедрый жест? Спасибо, дорогая, за классный тр*х, вот тебе квартира, я поехал. Он считает, это нормально? Так должно всё закончиться? Подарить сказку, откупиться, исчезнуть. Не сказать ни единого слова.