Он сидит, сложив руки на груди, возле телевизора, подпирает спиной стену.

Мы с ним внешне очень похожи, у обоих каштановые волосы и эти чертовы ямочки на щеках. Эйдан совсем другой: волосы его намного темнее, ямочек нет, зато на левой щеке маленькая родинка.

— Да нет, мы просто друзья, — отвечаю я.

Думаю, Кэмрин краснеет, впрочем, кто ее знает.

— Наверное, хорошие друзья, если едет с тобой до самого Вайоминга, — замечает Эйдан.

Слава богу, он уже присмирел. А то пришлось бы дать ему по морде, если бы вздумал сорвать на ней злость.

— Да, хорошие, — вступает в разговор Кэмрин, и я вдруг слышу, какой у нее красивый голос. — Я живу недалеко от Галвестона, подумала, что одному трястись так долго в автобусе, наверное, скучно, вот и решила составить компанию.

Ну надо же, помнит название города, где я живу.

Эйдан дружелюбно кивает ей, не переставая работать челюстями.

— А она у тебя, братан, красотка, — шепчет сзади на ухо Эшер.

Поворачиваюсь и одними глазами приказываю ему заткнуться.

Отец едва заметно шевелится, Эшер сразу подходит к кровати и в шутку делает вид, что бьет его кулаком по носу.

— Просыпайся. Мы принесли бургеров.

Эйдан поднимает свой бургер, будто отец может его увидеть.

— Вкусные — обалдеть. Вставай, а то не достанется.

Отец не шевелится. Выдрессировал всех нас троих. Нам и в голову не приходит, что сейчас полагается с постными лицами выстроиться вокруг его кровати и молча смотреть, как он умирает. Когда это случится, Эйдан с Эшером, скорей всего, закажут здоровенную пиццу, купят ящик пива и будут гулять до утра, вспоминая, каким он был.

Только без меня.

И вообще, чем дольше я здесь сижу, тем больше шансов, что он умрет до моего отъезда.

Еще несколько минут болтаю с братьями и с Мишель, потом подхожу к Кэмрин:

— Ну как, готова?

Она берет меня за руку и встает.

— Уже уходите? — спрашивает Эйдан.

Не успеваю раскрыть рот, за меня отвечает Кэмрин:

— Он еще вернется, мы только сходим перекусить.

Она пытается замять конфликт еще до того, как он возникнет. Смотрит на меня, и я, подыгрывая ей, поворачиваюсь к Эшеру:

— Если что изменится, сразу звони.

Он кивает, но не говорит ни слова.

— Пока, Эндрю, — говорит Мишель, — рада была повидаться.

— И я тоже.

Эшер выходит с нами в коридор.

— Ты ведь не вернешься? — спрашивает.

Кэмрин проходит немного дальше, давая нам возможность поговорить наедине.

Отрицательно качаю головой:

— Извини, Эш, я этого просто не выдержу. Ей-богу, не могу.

— Понимаю, братишка. Папа на тебя не обидится, сам знаешь. Сказал бы, иди, мол, лучше погуляй с девушкой или выпей, что ли, нечего болтаться тут возле моей кровати.

Как ни странно, но он говорит правду.

А Эшер, закончив свой монолог, бросает взгляд в сторону Кэмрин, стоящей к нам спиной.

— Так, говоришь, просто друзья? А не врешь? — шепчет он с блудливой ухмылкой.

— Представь, всего лишь друзья, и заткнись, скотина.

Смеется и хлопает меня по плечу:

— Ладно-ладно… Позвоню, когда понадобишься, договорились?

Я киваю.

«Когда понадобишься» — значит, когда папа умрет.

Эшер машет рукой Кэмрин:

— Приятно было познакомиться!

Она улыбается, и он снова исчезает в палате.

— Я думаю, ты должен остаться здесь. Слышишь, Эндрю?

Быстро иду по коридору, она не отстает. Сую руки в карманы. Всегда так делаю, когда нервничаю.

— Наверное, думаешь, что я чертов эгоист, бросил всех и ушел, но ты ничего не понимаешь.

— Ну так объясни, — говорит Кэмрин, беря меня на ходу под руку. — Я не считаю тебя эгоистом, просто думаю, что ты не знаешь, что делать со своей болью. Для тебя это что-то новое.

Она заглядывает мне в лицо, пытается поймать мой взгляд, но я не могу смотреть на нее. Просто хочу поскорей убраться из этого могильника из красного кирпича.

Доходим до лифта, и Кэмрин умолкает. В кабину с нами заходят еще двое, но как только лифт опускается вниз и серебристая дверь открывается, она продолжает:

— Эндрю, остановись. Пожалуйста!

Я останавливаюсь, и она поворачивает меня к себе. Смотрит на меня снизу вверх таким измученным взглядом, что у меня сжимается сердце. И на плече у нее лежит длинная белая коса.

— Поговори со мной, — просит она уже мягче. — Поговоришь, и легче станет. Что тебе, трудно, что ли?

— А тебе что, трудно сказать, почему ты едешь именно в Техас?

Она морщится, словно ее кто-то ужалил.


КЭМРИН

Глава 13

Слова его секунд на пять лишают меня дара речи. Я отпускаю его руку:

— Мне кажется, у тебя ситуация сейчас гораздо серьезней, чем у меня.

— Да что ты? А твои разъезды по всей стране в одиночку на автобусе? Без цели, просто так, куда глаза глядят, это, по-твоему, не серьезно, когда ты каждую минуту рискуешь вляпаться черт-те во что.

Похоже, он не на шутку разозлился. Но я понимаю, что причина этой злости вовсе не во мне — там, наверху, умирает его отец, и Эндрю просто не знает, что делать. С детства ему внушали, что настоящий мужчина никогда и ни перед кем не должен обнажать душу, и мне его ужасно жаль.

Меня воспитывали иначе, но сейчас я тоже не могу выставлять свои чувства напоказ, горе словно выстудило их.

— Ты вообще можешь заплакать? — спрашиваю я. — По какому-нибудь поводу? Ты когда-нибудь в жизни плакал?

Смотрит на меня насмешливо:

— Конечно. Все плачут, даже такие крутые мачо, как я.

— Например?

Он долго не задумывается.

— Мм… Кино однажды смотрел и плакал… — Вдруг смущается и, кажется, жалеет, что признался в этом.

— Какое кино?

Не смотрит в глаза. Чувствую, что напряжение между нами понемногу слабеет.

— Да какая разница? — говорит он.

Я улыбаюсь и делаю шаг к нему:

— Да ладно тебе, скажи… Ты что, думаешь, я стану смеяться или назову тебя хлюпиком?

На смущенном лице его проступает слабая улыбка.

— «Дневник памяти» [9], — бормочет он так тихо, что до меня даже не сразу доходит.

— Какой-какой? «Дневник памяти»?

— Да! Плакал, когда смотрел «Дневник памяти»! Довольна?

Поворачивается ко мне спиной, и я прилагаю страшные усилия, чтобы не рассмеяться. Вдруг он снова разворачивается ко мне, хватает поперек, перекидывает через плечо (я, натурально, визжу) и вот так выносит из здания больницы.

Хохочу как сумасшедшая, до слез. Слезы текут из глаз ручьями, странные слезы, совсем не такие, которые я никак не могла остановить, когда погиб Иэн.

— Отпусти сейчас же! — ору и молочу его кулаками по спине.

— Ты обещала не смеяться!

Услышав это, смеюсь еще громче. Гогочу во все горло, издаю дикие вопли — такого раньше я за собой не замечала.

— Ну пожалуйста, Эндрю! Отпусти!

Впиваюсь пальцами ему в спину сквозь ткань рубашки.

Наконец ноги мои касаются тротуара. Гляжу на него и усилием воли подавляю смех, потому что хочу услышать, что он скажет. Нельзя вот так позволить ему уйти от отца.

Открываю рот, но он опережает меня:

— Мне нельзя плакать, я же тебе говорил, ни по отцу, ни по кому другому.

Я осторожно касаюсь его руки:

— Ладно, не плачь, но хотя бы не уходи, побудь с ним.

— Нет, Кэмрин, я там не останусь. — Он заглядывает мне в глаза, и я вижу, что он меня не послушает, будет стоять на своем, что бы я там ни говорила. — Спасибо, конечно, за помощь, я понимаю, ты хочешь как лучше, но тут я с тобой не соглашусь. — (Я неохотно киваю.) — Может, потом, в дороге, если ты, конечно, не против, мы расскажем друг другу то, о чем обычно не хотим рассказывать, — говорит он, и сердце мое почему-то живо откликается на его голос, я даже чувствую, как оно трепещет в груди.

Эндрю весело улыбается, глаза так и сияют, освещая каждую черточку его красиво вылепленного лица.

«Господи, какой же он замечательный…»

— Ну, что ты решила? — спрашивает он, скрестив руки и пытливо вглядываясь мне в лицо. — Покупать тебе билет на самолет до дома или ты по-прежнему собираешься ехать по дороге в никуда, скажем в тот же Техас?

— А ты правда хочешь ехать со мной?

Все еще не могу в это поверить и в то же время больше всего на свете хочу, чтобы это была правда.

Затаив дыхание, жду, что он скажет.

— Да, правда хочу, — улыбается он.

Трепет в груди переходит в бурное ликование, я расплываюсь в счастливой улыбке и ничего не могу с собой поделать.

— Мне только одно не нравится во всей этой затее, — говорит он, подняв палец.

— Что?

— Автобус. Меня уже тошнит от автобусов.

Я тихонько хихикаю и понимаю, что тут с ним трудно не согласиться.

— А на чем же тогда ехать?

Он загадочно усмехается, словно собирается преподнести мне сюрприз.

— А на машине. Рулить буду я.

Последние мои сомнения улетучиваются.

— Отлично.

— Отлично? Вот, значит, как? — спрашивает он после короткой паузы. — Выходит, ты готова прыгнуть в машину к едва знакомому парню и веришь, что он не изнасилует тебя при первом удобном случае на пустынной дороге… А я-то думал, недавние события кое-чему тебя научили.

Сложив руки на груди, склоняю голову в сторону:

— А какая разница? Ну познакомилась бы я с тобой где-нибудь в библиотеке, сходили бы вместе куда-нибудь пару раз, ты покатал бы меня на машине… — Склоняю голову в другую сторону. — Все начинается со знакомства — сначала незнакомы, потом познакомились… Эндрю, не каждой девушке везет встретить парня, который спасает ее от насильника, а потом берет с собой, практически в тот же день, к своему умирающему отцу. Я бы сказала так: экзамен на доверие ты уже сдал.

Он снова криво усмехается, словно хочет чуть ослабить пафосность моей тирады.

— Ага, значит, наше путешествие можно считать, типа, свиданием?

— Что? — смеюсь я. — Нет! Это я просто к примеру. — Конечно, он все понял правильно, но ведь надо же было хоть что-то сказать, чтобы отвлечь его внимание от моих покрасневших щек. — Не прикидывайся, что не понял.

Снова улыбается:

— Да понял я, но за тобой должок. Помнишь про «дружеский» обед с бифштексом?

При слове «дружеский» он рисует в воздухе кавычки, с лица не сходит улыбка.

— Помню, — киваю я.

— Тогда заметано. — Он ведет меня к стоянке такси. — Заберем с автостанции папину машину, сгоняем к его дому, быстренько соберем все, что надо, — и в путь!

Открывает заднюю дверцу такси, пропускает меня вперед, влезает следом и захлопывает дверцу.

Такси срывается с места.

— Да, кстати, перед дорогой мне не помешает установить кое-какие «Основные правила».

— Да? — гляжу я на него с любопытством. — И что это за правила такие?

Он улыбается с довольным видом:

— Правило первое: моя машина — моя музыка. Думаю, не надо разжевывать, что это значит.

Я округляю глаза:

— Значит, ты хочешь сказать, что я буду сидеть с тобой в машине и всю дорогу слушать твой классический рок?

— Да ладно, он тебе понравится!

— Он никогда мне не нравился, с самого детства, мне всегда приходилось терпеть, когда родители слушали.

— Правило номер два, — продолжает Эндрю, поднимая два пальца и не обращая внимания на мои жалкие возражения. — Во всем меня слушаться.

Изумленно поднимаю голову и сурово сдвигаю брови:

— Что-о? Что ты хочешь этим сказать, черт возьми?

Он еще больше расплывается в улыбке, лукавой и хитрющей.

— Сама же сказала, что доверяешь мне, значит, надо доверять во всем.

— Нет уж, я требую подробностей. Выкладывай.

Он откидывается на сиденье и, сложив ладони, сует их между длиннющими ногами.

— Твердо обещаю одно: не стану просить тебя ни о чем дурном, ни о чем таком, что могло бы принести тебе вред, унизить, подвергнуть опасности, ничего такого, чего ты не захочешь сама.

— То есть, в принципе, я так понимаю, ты не станешь просить меня отсосать за пятьсот баксов… или еще чего-нибудь в этом роде?

Эндрю закидывает голову и заливается громким смехом. Шофер впереди начинает нервно ерзать. Гляжу в зеркальце заднего вида и вижу, как он торопливо отводит изумленный взгляд.

— Нет, ничего подобного, зуб даю, — отвечает Эндрю.

Он все еще смеется, никак не может остановиться.

— Ладно, а о чем же тогда ты станешь меня просить?