Джессика Редмерски - По дороге в вечность

Здесь нет ни спичек, ни зажигалки. Эндрю находит способ: идет на кухню и зажигает свечку от газовой плиты (газ, к счастью, уже подключен). Вскоре мы наслаждаемся пламенем всех трех свечей.

– Нам придется спать на полу? – спрашиваю я.

– Ни в коем случае. – Сдвинув стулья, Эндрю сооружает в центре гостиной импровизированную кровать. – Пока придется довольствоваться этим, – говорит он, проверив мягкость нашего ложа. – Спать на полу я не могу. Просыпаешься с задубевшей спиной.

– А правда странно? – улыбаюсь я, оглядывая голые стены и представляя, как бы они выиграли от картинок и фотографий.

– Что странно? То, что мы пока живем без мебели и электричества? Пора бы к этому привыкнуть, – усмехается он.

Я встаю со стула и пересаживаюсь на устроенную им кровать. Тянусь к столику, опускаю палец в лужицу горячего парафина, капающего со свечи. Это немножко больно, но парафин быстро застывает. На кончике пальца образуется парафиновый панцирь.

– Я не про мебель. Про этот дом. Про нас. Вообще про все.

– Надеюсь, странно в хорошем смысле слова? – спрашивает Эндрю.

– Конечно, – улыбаюсь ему я.

В доме тихо. Только свечи потрескивают. По стенам пляшут громадные тени. Слегка пахнет моющими и чистящими средствами.

– Эндрю, спасибо тебе за переезд сюда.

Он тоже садится, и теперь мы оба смотрим на свечи и танцы теней.

– А где мне быть, как не рядом с тобой?

– Ты ведь понимаешь, о чем я.

Держу ладонь над пламенем. Хочу проверить, на какой высоте ее начнет обжигать и как долго я смогу это выдержать.

– Понимаю, но мое понимание ничего не меняет, – говорит он.

Убираю ладонь и смотрю на Эндрю. Оранжевый свет свечей смягчает черты его лица. Даже со щетиной, которую он вновь перестал брить.

– Кэмрин, мне нужно кое-что тебе сказать.

Меня сразу настораживает тон его голоса. Я замираю.

– Что… Нет, как мне понимать это твое «кое-что сказать»?

Почему я так нервничаю?

Эндрю садится в свою обычную позу, подтянув колени к подбородку. Он смотрит на пламя, совсем недолго, несколько секунд, но мне и они кажутся вечностью.

– Эндрю!

Не выдержав, я поворачиваюсь к нему. Его кадык дергается. Он сглатывает и только потом говорит, глядя мне в глаза:

– У меня снова стала болеть голова…

Мое сердце уходит в пятки. Я боюсь, что меня сейчас вытошнит.

– Давно? – едва слышно спрашиваю я.

– Нет. С понедельника. Но я уже договорился о встрече с врачом. Его порекомендовала мне твоя мама.

Как он мог скрыть это от меня? У меня начинают дрожать руки.

– Я попросил твою маму не говорить тебе, чтобы не портить радость нашего переезда.

– Ты должен был сказать мне.

Эндрю пытается взять меня за руку, но я отталкиваю его руку и встаю:

– Почему ты скрывал от меня, что у тебя болит голова?

Моя собственная начинает кружиться.

Эндрю тоже вскакивает, но не пытается подойти ко мне:

– Я уже объяснил. Я не хотел…

– Да плевать мне на переезд! Ты должен был сказать!

Хватаюсь за живот и наклоняюсь. Удивительно, что меня до сих пор не вывернуло. Нервы так натянуты, что мне кажется, они уже начинают рваться.

– Этого не может быть… – Мне больше не сдержаться. Я реву во весь голос. – Почему все повторяется?

Эндрю подбегает ко мне, обнимает и крепко прижимает к себе. Очень крепко.

– Головные боли еще ничего не значат, – говорит он. – Честное слово, Кэмрин, сейчас ощущения совершенно иные. Голова болит, но совсем по-другому.

Более или менее справившись со слезами, я поднимаю глаза и смотрю на него.

Эндрю держит мое лицо в ладонях и слегка улыбается.

– Детка, я знал, что твоя реакция будет такой, – тихо говорит он. – К врачу я поеду в понедельник. Не хочу, чтобы эти четыре дня превращались для тебя в пытку… Я чувствую себя совсем не так, как тогда. У меня иные ощущения. Сосредоточься на этом слове. Я говорю тебе правду.

– Правду? А может, ты всего лишь пытаешься успокоить меня?

Почему-то я укрепилась в этой мысли. Высвобождаюсь из его объятий и начинаю мерить шагами нашу пустую гостиную. Хожу, прижав руку к губам. Мне никак не унять дрожь.

– Я тебе не вру, – говорит Эндрю. – Со мной все будет в порядке. Организм мне это подсказывает. Ты должна верить мне.

– Не могу! – кричу я. – Понимаешь? В этом я не могу верить тебе.

Он задумчиво смотрит на меня. В его взгляде есть что-то еще. Любопытство. И тревога.

Я знаю: Эндрю хочет, чтобы я взяла себя в руки и задумалась над его словами. Но у меня не получается. На языке вертятся совсем другие слова, и если я их произнесу, они больно его заденут. Всего лишь слова, порожденные злостью и душевной болью. Где-то в глубине души мне хочется взять на себя роль Бога или всемогущего существа, способного приказать головным болям убираться ко всем чертям и больше не показываться.

Нужно успокоиться. Дать задний ход и вздохнуть, что я и делаю.

– Кэмрин?

– У тебя все будет отлично, – говорю я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно. – Я знаю, у тебя все будет отлично.

Эндрю подходит ко мне и целует в лоб:

– У меня все будет отлично.

Четыре дня перед визитом к врачу прошли тяжело и напряженно. Хотя Кэмрин пыталась хранить оптимизм и не допускать мрачных мыслей, я видел, как изменилось ее поведение. Нервы натянуты до предела, того и гляди лопнут. Дважды я слышал, как она плачет в ванной. Вдобавок ее тошнило. О своих головных болях я рассказал ей в прошлый вторник. С тех пор она держалась почти так же, как до нашей поездки в Чикаго. Кэмрин заставляет себя улыбаться и даже смеется при случае. Но я же вижу: это не более чем игра. Она сама не своя. Хорошо помню, какой она была после выкидыша. Помню ее «момент слабости». Я так и спросил у нее, не переживает ли она снова что-то в этом роде.

Она уверяет меня, что нет. Я ей верю.

Но по-настоящему успокоить ее может только результат врачебной проверки, где будет написано, что я совершенно здоров, а в голове нет ничего, кроме мозгов.

А если там что-то есть… Сейчас мне не хочется даже думать об этом.

Я больше волнуюсь за нее, чем за себя.

На время сканирования Кэмрин попросили обождать в соседней комнате. Я чувствовал: она готова препираться с медсестрой. Но благоразумие одержало верх, и она послушно ушла. Как и в прошлый раз, мне кажется, что меня запихнули внутрь громадной гудящей машины на несколько часов. Я боюсь замкнутых пространств.

– Замрите, – велел оператор. – Старайтесь вообще не двигаться, иначе нам придется повторять сканирование.

Я замер. Сомневаюсь, дышал ли я в эти пятнадцать минут.

Когда все закончилось, я вытащил из ушей затычки и швырнул в мусорную корзину.

Кэмрин едва не упала в обморок, когда медсестра сообщила, что результаты будут известны не раньше среды.

– Вы что, шутите? – крикнула ей Кэмрин.

Глаза у моей жены бешено сверкали. Она смотрела то на меня, то на медсестру, надеясь, что кто-то из нас что-то сделает.

– Скажите, а нам никак нельзя узнать результаты уже сегодня? – спросил я.

Уж не знаю, что подействовало на медсестру. Возможно, решимость Кэмрин. На мгновение и мне показалось, что Кэмрин с места не сойдет, пока не узнает все.

– Посидите в приемной. Я выясню, сможет ли доктор Адамс выкроить время и посмотреть материалы.

Через четыре часа мы сидели в кабинете доктора Адамса.

– Не вижу никаких аномалий, – сказал он. Кэмрин, до сих пор мертвой хваткой державшая мою руку, расцепила пальцы. – Но, принимая во внимание историю вашей болезни, в ваших же интересах проходить регулярный ежемесячный осмотр. По крайней мере, в течение ближайшего полугода. Рекомендую также записывать все изменения в вашем самочувствии.

– Но вы же говорили, что сканирование не показало никаких аномалий. – Кэмрин снова вцепилась в мою руку.

– Могу это повторить. Однако регулярные осмотры не помешают. Думаю, Эндрю не станет со мной спорить. Это в его же интересах. Уж лучше перестраховаться. И если что-то вдруг появится, мы это захватим на самой ранней стадии.

– Вы считаете, что-то должно появиться?

На лице врача отразилось легкое недоумение. Мне хотелось смеяться. Но слева от меня сидела испуганная Кэмрин.

– Дорогая, прошу тебя, успокойся. Доктор Адамс так не считает. Если помнишь, он говорил «вдруг». Успокойся. Все отлично. Я же обещал тебе, что со мной все будет в порядке.

Мне оставалось лишь надеяться, что тогда, в кабинете врача, я сказал Кэмрин правду.

Спустя много месяцев…

В первые недели нашей жизни в новом доме Эндрю написал мне еще одно письмо. Думаю, я читала его раз сто, и всегда оно заставляло меня плакать и смеяться. Эндрю просил меня читать это послание каждую неделю и тем самым отмечать: вот прошла еще неделя, но все по-прежнему замечательно. Так я и делала. Обычно я читала его в воскресенье вечером, после того как Эндрю уснет. Иногда я засыпала раньше, и тогда чтение переносилось на утро понедельника. Пока Эндрю спал, я брала с ночного столика книгу, доставала из нее письмо и читала. А потом смотрела на спящего мужа и на деялась, что следующая неделя тоже пройдет без потрясений.

Эндрю всегда удивлял меня. В первую очередь особым устройством своего ума. А еще способностью бросить на меня молчаливый взгляд, после которого я чувствовала себя самой важной персоной во всем мире. Меня удивлял его оптимистический настрой даже в те моменты, когда все вокруг него рушилось. И конечно же, его умение принести свет в самые дальние уголки моего разума, да еще тогда, когда мне казалось, что наступившая тьма будет вечной.

Разумеется, и у Эндрю бывали тяжелые дни, его «моменты слабости». Однако до сих пор я не встречала человека, даже отдаленно похожего на Эндрю. И не встретится. Я это знаю.

Возможно, на самом деле я слаба и малодушна. Возможно, если бы не Эндрю, я бы не стала такой, как сейчас. Иногда я думаю: как бы сложилась моя жизнь, если бы я не встретила его, если бы он не спас меня от той беспечной и бездумной автобусной поездки? Как бы я одна, без его поддержки и понимания, справлялась со всеми своими «моментами слабости»? Я гоню подобные мысли, но иногда нужно повернуться к ним лицом и сопоставить свою нынешнюю жизнь с той, какой она могла бы быть. Какими были бы мои поступки. В глубине сердца я знаю: если бы не встреча с Эндрю, возможно, меня бы на этом свете не было.

Последние несколько месяцев были для нас очень тяжелыми и в то же время полными жизни, надежд, любви и радости.

Жизнь – штука загадочная и зачастую несправедливая. Но, пожив бок о бок с Эндрю, я научилась видеть перспективу. Жизнь способна быть удивительной. И даже то, что сейчас нам кажется несправедливым, – это распахивание поля, на котором вырастут счастливые события. Я стараюсь думать в этом ключе. Такое мышление дает мне силы, особенно когда я остро нуждаюсь в них.

Сейчас – один из таких моментов.

На стерильно-белой стене висят часы. Стараюсь разглядеть, который час, увидеть маленькие черные стрелки сквозь дымку, застилающую взор. Сколько же я здесь нахожусь? Я слаба и измождена, умственно и физически. Я чувствую: дальше так продолжаться не может. Сглатываю, но в горле сухо и щиплет, словно я закусывала наждачной бумагой. Тянусь и смахиваю слезу. Всего одну. Плакала я совсем немного. Боль была настолько нестерпимой, что высушила все мои слезы.

Я не в силах этого сделать. Мне кажется, в любой момент я могу сдаться, отступить, оставить все попытки. Хочу сказать всем, кто находится в палате, чтобы они ушли и оставили меня в покое. И нечего смотреть на меня так, будто мне надо штопать душу. Да, надо! Еще как надо! Только никто из присутствующих этого не умеет.

По большей части я просто тупо лежу. У меня пропали все чувства. Но больничные стены почему-то начинают смыкаться вокруг меня. Не люблю замкнутые пространства. Даже боюсь их. Но судороги в теле и боль в сердце заставляют забыть обо всем. Может, я теперь всю жизнь буду находиться в оцепенении?

– Попытайся тужиться, – советует Эндрю. Он рядом со мной, держит мою руку.

– Хорошо тебе говорить! – начинаю я спорить, повернувшись к нему лицом. – Тужиться! Я не чувствую нижней части тела. Слышишь? Как я могу тужиться, если ничего не ощущаю?