Приехала Валюшка с огромным животом. Злилась на мужа, что оставил ее в таком состоянии.

Елена сочувственно вздыхала.

– Конечно, ей надо рожать в Германии. Все-таки два выкидыша. В этом я не понимаю Ефима. Но, даст Бог, он вернется к родам. Ждем письма.

Случилось же так, что я первая получила письмо от Ефима.

Эмилия, или Благая весть от Ефима

«Добрый день, Анна, Николай и Михаил! Кажется, я наконец нашел, что искал. Я пошел поиском по леспромхозам, где работали заключенные. Господи! А где они не работали? В общем – следов никаких. Никто об ученом Домбровском слыхом не слыхивал. Такое у вас отечество, дорогие. Но я упрямый. Пошел искать любителей-краеведов, любителей-ботаников, любителей кладбищ. Вот уж чем вы, друзья мои, богаты, так это любознательными сумасшедшими. По каждой теме их миллион. Но опять же… Народ они неорганизованный, кучкуются не всегда, друг другу не доверяют. Одной человеческой жизни мало, чтобы на них только глазом глянуть. Я дал в газетах леспромхозных районов объявление (платное), что ищу любые следы ученого-ботаника Домбровского за деньги в валютном исполнении. Дал свой адрес. Из всех леспромхозов пришла информация, что он был именно там. Я усложнил задачу. «Ищу данные о смерти Домбровского». Пошел новый селевой поток, пожиже первого, но все же. Зарезали урки. Застрелили вертухаи. Повесился на сосне. Умер от воспаления легких. Живет в такой-то деревне под Котласом. Последнее было занятно. И я поехал в деревню. Действительно, есть там древний дед Домбровский. И все остальное совпадает тоже. Имя, год рождения. Но он такой же Домбровский, как я Юлий Цезарь. Урка. Бежал. Заблудился. Нашел в лесу трупы убитых. Снял с одного более или менее целую одежку и пошел дальше. Поймали. Уже не как урку, а как Домбровского – по номеру на той самой одежке! Но ведь того расстреляли! За бузу на лесоповале. На месте ребят положили и бросили – зима, голодный зверь съест человеческое мертвое тело. Пока с уркой разбирались, началась финская. И уже тогда начинались инициативные, самопальные штрафбаты – посылали первыми по болотам, по минам заключенных, которых там как грязи. Ну, и попал туда Лжедомбровский. Войну всю прошел. Выправили ему документы по учетной карточке. Так и живет до сих пор. «Какая разница, – говорил старик, – с какой фамилией помирать? Правда, тут у меня вышла стыдная вещь. Дочь его меня нашла. Кинулась на грудь: «Папочка! Папочка! Я Эмилия! Я Эмилия!»

Я замираю на этих словах. Откуда я знаю этот призыв вспомнить и признать? Сигнал ведь из моей жизни. У меня такое было. Мне ли удивляться перекрестьям?

Я уже была замужем, Мишку собирала в школу. Девяносто второй год – цены запредельные. По талону покупала школьную форму. Фломастеры – в туалете «Детского мира». Набегалась, как гончая собака. Звонок в дверь. Старик в опорках. Я одной рукой придерживаю дверь, а другой роюсь в кармане куртки, где должны быть мелкие деньги. Мне стыдно сразу за все. За собственные поиски мелочи, за него, как дошел до жизни такой, за эту страну, которую, как и время, не выбирают для жизни и смерти. И тут слышу: «Доча, доча. Это я, папа».

Значит, это он поощрял меня учиться, гладя по голове? А я уже знала, что он уходит, видела опрокинутое мамино лицо. Его лица в тот миг я не помню. Помню остро, как час тому назад гул «Детского мира», другое.

Я маленькая, уписанная, стою на крыльце, оно огромное (три ступени), а внизу на низких чурбачках сидят мама, бабушка, еще кто-то и красивый, в косоворотке, мужчина. Я тяну к нему руки. И он хватает меня легко, нежно, мокрую после сна девчонку, и поднимает вверх, но мне не страшно, мне радостно, потому что нельзя бояться на его руках – он папа.

– Ты не можешь этого помнить, – говорит моя мама, – тебе было три года. Ты еще писалась в штаны.

Я не сопротивляюсь. Я соглашаюсь, что мне это приснилось. Иначе я должна маме сказать о своем восторге от папиных рук, о колотящемся от любви сердце. Три года – это хороший возраст для будущих воспоминаний.

И я распахиваю дверь. Нет, в этом нечистом старике нет даже крупицы от молодого и сильного красавца. Хотя сколько ему лет? Не больше шестидесяти. Но что я знаю о скорости его жизни? Ничего. Он виновато сидит в кухне. Не хочет есть – не голоден. Во мне кончилась трехлетняя девочка, и я уже вся киплю: зачем пришел, как смел?

– Мама умерла, – говорю я.

– Знаю. Я был в Калязине. Там мне и дали твой адрес. Я сидел. За растрату.

– Прямо оттуда? – спрашиваю я.

– Через Калязин. Захотел на тебя посмотреть. Еду в Липецк. Там у меня была семья.

– Сколько ты сидел?

– Десять. Полный срок. Как особо опасный.

– Сейчас я поищу тебе одежду и обувь, – говорю я. – Нельзя в семью возвращаться в таком виде.

В дверь звонит Мишка.

– Это мой сын, – говорю я, – идет в первый класс.

Мальчик осторожно смотрит на нищего старика.

– Иди к себе, – говорю я ему. Он уходит испуганно и растерянно.

Я выношу брюки, пиджак, водолазку и полуботинки.

– Примерь в ванной.

Пока он там возится, я объясняю Мишке, что этот старик – старый знакомый моей мамы. Попал в переплет.

– Это как? – спрашивает сын.

– Ну, значит, попал в очень неприятную ситуацию. Сейчас он переоденется и уйдет.

Отец выходит из ванной и выглядит еще хуже, чем было. Несовпадение вещей и человека. Все ему велико, все на нем болтается. Подошла только обувь.

– Ужас, – говорю я. – Но хотя бы чисто.

Он просит веревку, чтобы подтянуть и подвязать брюки, я даю ремень. Водолазка скрывает неприличные гармошки вокруг талии. Вместо пиджака я отдаю ему свою вязаную кофту на пуговицах. Она впору, а то, что пуговицы не на той стороне, так это, как я понимаю, ему без разницы. Говорить нам не о чем, есть он отказывается. Я сую ему пятьдесят рублей.

Все! Почти через сорок лет встреча не может быть другой. А через шестьдесят с хвостиком у Эмилии?.. Изначально другой сюжет. Другое прошлое.

Оказывается, я исчезла на несколько минут. Опять я в мутной реке времени, и рыбы влажными губами покусывают мне тело. Тюрьма русскому человеку кровница, говорят бесшумные рыбы. Вот в космос взлетели, в Интернет шагнули, в Евросоюз стучим ногой, а она так и стоит с разинутой пастью, кровница, ждет для заглота живых людей. И на тебе, на, возьми очередную порцию, родная ты наша, без тебя мы уже и не Россией будем, а чем-то другим. А нам быть другими нельзя. Мы есть великий русский народ. Бойся нас, Земля, бойся.

Я всплываю тихо. Вижу перед собой письмо и даже слышу голос человека, его писавшего. Он принес мне деньги за сына, а я не убила его топором. Почему я этого не сделала? Тюрьма ведь ждет-поджидает. До меня начинает доходить звук его слов.

«…Я спросил убогого уголовника Домбровского, не знает ли он, куда делась Эмилия. «Сторожиха на нашем кладбище. Я к ней хожу. Она мной не гребует. Чаем угощает».

Меня тоже угостила. Тебе, Анна, от нее привет. Она помнит тебя, как удлиняла тебе кровать, а спинку отдала пионерам на металлолом. Ах, какая деталь! У нее сторожка теплая, на фундаменте. Дров завались. При сторожке огородик, что-то на нем вырастает. Платят ей какие-то смешные деньги, но добавляют люди за присмотр могил. Я оставил ей денег. Не хотела брать, но за то, чтоб я написал книгу об ее отце, взяла. Она хорошо выглядит для своих шестидесяти восьми. Воздух, лес, тишина. Я не знаю ее молодой, но сейчас в ней видна порода. Ты замечала?»

…Один раз – когда она распустила волосы, но тут же собрала их в пучок. Метле и лопате тоже ведь надо соответствовать. Все мы люди места и времени.

Письмо будто улавливает мои мысли.

«Я желаю вам, чтобы ваш сын не носил как кожу русские комплексы и заморочки. Жить надо гордо, не оглядываясь, что скажут другие. Другие в России всегда говорят о тебе гадости.

Эмилия живет через дорогу от церквушки. Но дорогу эту никогда не переходит. Они с попом, так сказать, идеологические враги. Ты знала, что она неверующая фанатичка?»

…Откуда? – думаю. – Мы с ней говорили о простом. О каше, которая подгорает, как за нею ни следи. О том, что рейтузы рвутся в самом деликатном месте, и уже штопка на штопке. О том, что люди стали совсем без понятия и выбрасывают мусор, не доходя до контейнера. Что звери лучше людей. Но у нее самой никогда не было ни кошек, ни собак. Хотя уличных она прикармливала.

«…У меня с ней разночтений о Боге нету. Я ведь, ты знаешь, поклоны никогда не бил. Но у нее такая точка зрения:

– Есть только Бог мертвых. А Бога живых нет. Столько убиенных,

столько погубленных. Значит, Бог мертвых сильнее, и он правит миром. И еще, я думаю, мертвым и там больно и страшно, и одиноко. Никакого рая нет.

Я подумал, слушая, что и как она бормочет: не по плечу была ей тайна рождения. Она вполне сторожиха, а прошлое – чужое и лишнее – мешает ей доживать свой век в согласии с собой. Это как маленький рост не дает тебе дотянуться до высокой полки. Тщишься, тщишься… А может, я зануда. Искал нечто, а нашел ничто. Тень. Но об этом будет интересно писать.

С этими странными мыслями я и покинул Эмилию. Еду сразу в Германию. Туда теща должна привезти жену. Я очень хочу поспеть к родам. Я должен видеть рождение человека. В Россию вернусь с книгой «Россия по имени Эмилия». Надеюсь, что вашему сыну я смогу быть полезен. Я всегда к вашим услугам.

Ефим Штеккер.

P.S. Чуть не забыл! У Лжедомбровского есть дети. Они уже как бы и не лже, а просто Домбровские, ибо не повинны в грехе отца. Сын – тоже урка, или – интеллигентно – вор в законе, сидит давно и надолго. Дочь всю советскую власть поднимала химию, сейчас инвалид первой группы. Лысая и полуслепая. «Я супротив нее – ого-го. Она совсем рухлядь», – говорит тот, который лже. И в голосе его что-то вроде гордости за свое «ого-го». Есть где-то и внуки. Колосится род краденой фамилии. Матушка Россия по-разному, не всегда изобретательно, а чаще бездарно, заметает следы своих преступлений. Когда-нибудь из Домбровских останется только это семя. Каково? Это я к слову и к размышлению.

Ваш Штеккер».

В моем конце мое начало

Мы дали письмо почитать Мишке.

– Очень интересно, – сказал он, – как роман. Но боюсь, что роман неправильный. Домбровский был глубоко верующим человеком. Он считал, веровал, что все от Бога: земля, леса, поля, реки, цветы, птицы, кузнечики. Потому-то так все и дивно! А то, что в человеческом хозяйстве бардак, так это выбор человека, которому Он дал это право. А каждый выбирает по себе. И если мы живем скверно, это значит, что скверна в нас.

Мы с Николаем держали друг друга за руки и молчали. Я не знала, что сказать, а Николай не говорил, потому что его правда о людях была еще страшнее.

Миша в одиннадцатом классе выиграл международную биологическую олимпиаду, и ему предложили грант – учиться в Америке или Англии. Надо сказать, он растерялся. Не сговариваясь, мы с отцом сказали – поезжай.

– А как же вы? – спросил он тихо.

– Но нас же двое! Не пропадем.

Он выбрал Англию. «Все-таки, – сказал, – на одном куске суши».

– Ну, нет, – засмеялся Николай, – между нами целый пролив.

– Тоже мне пролив, – ответил Миша, – захочу и перепрыгну.

Теперь он учится в Англии. «Коркунов» лежит на антресолях. Валюшка благополучно родила сына. Назвали Давидом. Приезжали всей семьей в Россию. Мы были в гостях. Ефим сказал, что заканчивает роман, в нем ни капли вранья.

– С Богом разобрался? – спросила я.

– Со своим давно. Я не вижу его, он не видит меня. Мы не мешаем друг другу. Я пишу о том, как вы, русские, не можете с ним разобраться. И вечно поминаете всуе.

– Ну, и Бог с ним! – сказала Елена, поднимая рюмку. – Давайте лучше выпьем за маленького Давида.

– И большого Михаила, – добавил Ефим.

И мы сомкнули рюмки.

Он провожал нас к лифту.

– Может, заедешь за «Коркуновым»? – спросила я.

Он не сразу понял, а когда понял, засмеялся, но сказал очень серьезно:

– Друзья мои! Еще не вечер и не конец игры. Как это у Салтыкова-Щедрина или у кого-то еще… Будем годить… Годить будем…

Двери лифта сомкнулись, и боль, слегка взвизгнув, успела за нами. Я чувствовала, как она по-хозяйски располагается во мне, в привычном для нее обиталище. Прошлое не прошло. Оно не прошлое. Оно цветет и плодоносит. Если бы знать, чем. Если бы… Незнание – боль. Боль – часть жизни. Ее большая часть.

Лифт идет сквозь время.

С третьего этажа нам машут в окошко. Из подвала-магазина выходят люди с яркими коробками. Во дворе – никаких следов прошлого. Ни-ка-ких. Зачем тогда оно мне? Ну, скажите – зачем?! Лучший мужчина на земле держит мой локоть. Разве это не самое главное? Самое, самое… – кричу я себе. И почти в это верю…

Чему быть, того не миновать. Что будет, тому и быть. Не дрейфь, трусиха! Вчера и завтра – просто обстоятельства времени. Они даже не главные члены предложения. Главные – ты и он. И сын. Порадуйся, женщина по имени Анна!..