Я улыбнулась своим мыслям, расправила плечи и ощутила, как ей, душе, стало чуточку легче.

Море слез

По осени наш курс погнали на картошку, пообещав, что в Англию поедут только те, кто ударно трудился на полях Подмосковья.

За границу хотелось всем, даже троечникам, поэтому собирать урожай отправился весь курс. В середине октября зачумленные и завшивленные мы вернулись в Москву. Одна половина курса сгибалась от гастрита, другая маялась от несварения, а в Англию поехала профессорская дочь, сын КГБ-шника и отпрыски членов всех величин, уверенные в том, что картошка растет круглый год на прилавках.

Отец огорчился, узнав, что с колыбелью футбола меня прокатили. Он надеялся на эту поездку, как на возможность побега из пролетарского рая. В Лондоне его ждало жилье и работа: уже второй сезон ему предлагали курс лекций в местном университете. Отец с выездом не торопился, документы не подавал — опасался, что меня, дочь предателя и антикоммуниста, тут же погонят из комсомола и неминуемо отчислят.

Как-то раз я спросила отца:

— Скажи, а ты мог увезти меня раньше, когда я еще училась в школе?

— На это требовалось согласие матери, а она его ни разу не дала. Все эти годы я ждал твоего совершеннолетия, того самого дня, когда твоя мать потеряет контроль.

— Все это выглядит странно: я для матери всегда была обузой. Ты, случайно, не спрашивал, почему она меня не отпускала, почему не давала согласия на выезд?

Отец лишь горько усмехнулся:

— Она уже дала согласие… на твое лечение в психушке. Так что не стоило рисковать. Я ждал, когда ты вырвешься на стажировку и получишь политическое убежище. Именно тогда я и собирался подать на выезд, и если потребуется, подключить общественность, вражьи голоса и всех великих отщепенцев.

Рано или поздно отца бы выпустили — страна в тайне мечтала избавиться от своего заблудшего сына. Вот тут-то он и намеревался покончить со строительством коммунизма. Удивляло одно: имея такой колоссальный опыт общения с органами, отец всякий раз умудрялся недооценивать их виртуозность. Похоже, о планах отца стражи нашей безопасности узнавали на стадии их разработки. Мои бумаги на выезд не проходили и первой инстанции, так что стажировалась я исключительно в читальном зале, а жажду путешествий удовлетворяла на метро. Училась я в ту пору на редкость стабильно.

Было пасмурно и зябко, в лужах мокли низкие тучи, бездомный ветер норовил забраться под одежду, словно дворняга под навес.

Небо чертили вороны, издавая тот особенный гнетущий крик, от которого становится неуютно и тоскливо.

Гулко шумел растревоженный лес.

Я зашла в телефонную будку, сняла трубку, протерла запотевшее стекло, чтобы видеть перрон.

— Алло, Алла Васильевна? Я на вокзале. Весь день просидела в читалке и опоздала на электричку.

— Не могу говорить — за Антоном приехала скорая. Опять открылась язва! — надтреснутый голос Аллы Васильевны, казалось, доносится из-под воды, — Я ждала тебя днем, думала, сегодня приедешь пораньше…

— Увидимся в больнице!

Я повесила трубку и побежала к платформе, на ходу застегивая мокрое пальто.

* * *

Алла Васильевна поднялась со стула и вместо приветствия зашептала мне в самое ухо:

— Зря он подал документы на выезд! Теперь ему не выкарабкаться!

Я отшатнулась:

— Что вы такое говорите? Почему это не выкарабкаться?

Алла Васильевна тяжело вздохнула и снова подалась вперед:

— Его не должны были оперировать.

— Он что, на операции?

— На высоте кровотечения.

— Все так серьезно?

— Серьезнее некуда. А еще он сказал, что его непременно зарежут.

— Да что тут вообще происходит?

— Вчера вечером он вернулся из бани…

— Это что, неудачная шутка? Да как же вы его пустили! Я из-за этой бани всю прошлую сессию провела в электричке!

— Ты не злись, — в голосе Аллы Васильевны зазвучали миролюбивые нотки, — Отец твой разрешения не спрашивал! Пришел поздно, сказал, что был в парной, и что на этот раз, похоже, обошлось.

— Выходит, не обошлось! — протянула я мрачно, потом посмотрела на Аллу Васильевну, — Идите отдыхать, лица на вас нет.

— И правда, умаялась. Пойду домой, немного отдохну, дождусь Наташку из продленки.

Алла Васильевна похлопала меня по руке и тяжело зашагала на выход, всем видом демонстрируя усталость и обреченность.


Через час отца выкатили в коридор. Он плохо выглядел: был сер и отрешен. Какое-то время он лежал без движений, потом пришел в себя, зашевелился, застонал.

— Что? Что сделать? Позвать врача? — спросила я тревожно.

Отец поморщился, заметался в поисках удобного положения, шумно выдохнул, закрыл глаза:

— В жизни всякое бывает. На твоем месте я бы задумался, — он помолчал, собираясь с силами, и едва слышно прошептал, — Здесь странное освещение, уже ночь? Удивительное дело — оказывается, во тьме дышится легче… С приходом темноты боль отступает…

На минуту мне показалось, что он бредит, но вслушавшись, я уловила некий смысл.

— Интересно устроен человек, — продолжал меж тем отец, — загоняет себя в угол и начинает искать смысл такого положения, придумывать назначение «Его Величества Угла», его историческую роль. Что можно разглядеть лицом к стене? Что можно обрести в углу? Чему там можно научиться? А в темноте все выглядит иначе… Она нам на то и дана, чтобы посмотреть на мир оттуда, из мрака, из ничего, когда ум твой чист и сам ты чист перед болью, перед страхом, перед собственной тенью, которой почти не отбрасываешь…

— Очень хорошо, — бодро пропел хирург за моей спиной, — философствуем, значит идем на поправку. У вас крепкое сердце, идеальная физическая форма, все органы работают отлично. Вот запустим желудок и сыграем нашу лучшую шахматную партию! — он пощупал отцу пульс, обернулся ко мне, — Ника! Рад тебя видеть! Подежуришь эту ночь? У нас с персоналом беда, а твоему отцу нужна сиделка. Сестра на посту, я — в дежурке, если что — зови. Будет мучить жажда, смочи ему губы, но пить не давай! — он погрозил мне длинным узловатым пальцем. — Захочешь прилечь — занимай свободную каталку. Геройствовать не советую — силы быстро кончаются, а у нашего пациента впереди долгий путь.


Всю ночь отец промаялся на грани забытья и ноющей реальности. Он бормотал бессвязные фразы, подолгу лежал с открытыми глазами и, вконец измаявшись, провалился в липкий безотрадный сон с внезапными стонами «Больно!».

Утром бригада сменилась. Отца увезли в смотровую, а следом туда вошел незнакомый хирург.

Я дождалась окончания осмотра:

— Скажите, доктор, у нас есть положительная динамика?

— Вы медик? — спросил он с надеждой.

— Нет, я — лингвист.

— Жаль, лишние руки нам не помешают.

— Нет проблем, — обрадовалась я, — с июня у меня медицинский диплом: анатомия, инфекции, травмы… а еще нас учили колоть и накладывать шины…

— Ну, это не понадобится, — рассмеялся хирург, — а вот сиделка из вас хоть куда! — и он принялся диктовать мне уже известный свод правил: — Воды не давать, не кормить, внимательно следить за состоянием больного.

— Да, сегодня вас переведут в отдельную палату, — сообщил он, глядя на часы.

— Я думала, мы в коридоре, потому что нет мест…

— Дело не в отсутствии мест, — пояснил он на ходу, — просто больной после операции должен быть на глазах.

Он посмотрел на меня по-отцовски:

— Сейчас принесут кашу, поешьте.

И начался неспешный больничный день: сестры курсировали по палатам, готовили больных к операции, наблюдали тех, кто вышел из наркоза, кололи, промывали, меняли повязки, снимали швы. Врачи ставили диагноз, резали, отпускали на волю, снова резали, снимали анамнез, совершали обход и назначали процедуры, препараты и диеты.

С утра пораньше отцу поставили капельницу и обработали дренаж. Мне поручили следить за состоянием дренажа, выносить судно и считать суточное количество выделений. Само собой, приходилось мыть полы и вытирать пыль, поскольку бабка со шваброй церемониться не стала. Плюхнув на пол ведро с водой и по-хозяйски оглядев палату, она весомо изрекла:

— Молодая, сама помоешь!

Вернулась минуту спустя:

— Тряпки полощи, грязные не бросай!

А еще через десять минут я услышала ее скрипучий голос:

— Шагай в моечную, покажу, где че лежит!


Ближе к обеду явилась Алла Васильевна с припухшим лицом и помятой щекой:

— Как вы тут?

— Пока без изменений.

— Иди, поспи, я подежурю.

— Я не могу оставить пост. У меня теперь куча обязанностей, — отрапортовала я.

— Тогда просто сходи, погуляй.

— Хорошая идея. Пойду в магазин, куплю себе что-нибудь на ноги.

С этими словами я скинула на пол отцовские тапочки, висевшие на мне, как две гигантские калоши.


Удивительно, как меняется жизнь за стенами больницы, как распадается надвое мир. Снаружи мечутся люди, у которых куча неразрешимых проблем, пригоршня важных дел и полный карман неприятностей. Здесь всегда суета и неразбериха, здесь одни завидуют другим и проклинают третьих. На этой территории постоянно идут или готовятся боевые действия, имеющие целью нанести ущерб разной степени тяжести. Любовь здесь болезненна и мучительна, праздники беспечны, а следующие за ними будни исполнены стыда и раскаянья. Этот лагерь порывист и щедр, он эмоционально нестабилен и духовно небогат.

Внутренний лагерь, на первый взгляд пуст, но эта пустота обманчива. Если на улице нет прохожих, это не значит, что город не населен. Движение здесь в привычном смысле отсутствует, хотя регулировщики постоянно находятся на своих местах. У обитателей этого лагеря в глазах тревога, в словах сочувствие и подтекст. Звуки здесь приглушены, жесты скупы и бережливы. Создается впечатление, что мир погрузился на дно океана, и мглу разбавляют лишь редкие маячки на столиках ночных сестер. Эмоции здесь крайне редки и выплескиваются за предел лишь в минуты опасности. В этом мире событий немного. И все же, дело не в количестве событий и даже не в их глубине. Дело в том, что проблема здесь всего одна, одна на всех, но ею нельзя поделиться, ее нельзя переложить на чужие плечи или подсунуть под дверь, словно конверт, ее не решить сообща — здесь каждый за себя и каждый сам по себе.

Конечно, здесь тебе пытаются помочь, могут даже посочувствовать, но справиться ты должен будешь сам. Отсюда не сбежишь в верхний мир, не закроешь глаза, не заткнешь себе уши, и только повернувшись лицом к своей беде, ты получаешь новый шанс. Здесь твоя жизнь напрямую связана с силой духа и желанием вернуться в лагерь номер один, который хоть и кажется отсюда бестолковым и наивным, но так и остается безальтернативным.

Странное тихое место, но именно здесь происходят сильнейшие выбросы, недоступные для жителей внешнего мира. Их авторы — и местные, и гости, попавшие в эпицентр бурной радости или великого горя. Эти прорывы выносит тебя на поверхность и делают вершителем судьбы, а сила духа, вырвавшись на волю, сметает все преграды на пути. Что в сравнении с этим эмоции внешнего мира — лишь мелкая рябь, борьба с собственной жизнью, жалкая возня на фоне грандиозной битвы, которую ежесекундно ведут обитатели больничного полумрака.


Я шла по улице и не могла надышаться осенней влагой, разлившейся по миру, сочившейся на глянцевый асфальт.

— Боже, сколько воды! — прошептала я и неожиданно представила отца, его бескровное лицо, сухие потрескавшиеся губы.

Я поймала ртом несколько капель и позволила им стечь по языку. В этот миг я поняла, что мир щедр…


Придя домой, я бросила покупки на диван, скинула одежду, пропахшую больницей, залезла под душ и долго стояла, наслаждаясь мелкими житейскими радостями, ставшими в одночасье предметом роскоши.

Когда, через пару часов, я вернулась на пост, отец уже выглядел лучше: он полулежал на подушках и даже пытался шутить.

— Да, наломал я дров, наломал, — усмехнулся он, глядя, как с помощью швабры я развожу сюрреализм, — Не станет меня, и ты поплывешь по течению. Поплывешь, куда денешься. Так что мне на тот свет никак нельзя. Буду пилить тебя на этом. Ничего, прорвемся. Будем бороться, Тигра! Будем или нет?