Проснулась утром на подъезде к городу.

— Вставай, приехали! — сердобольная соседка сунула мне яблоко, закинула сумку за плечи и устремилась на выход.

Я выскочила из вагона, немного постояла на платформе, моргая и жмурясь от ярких лучей, потом стряхнула остатки дремоты и зашагала к автобусной станции. Два часа неспешной рейсовой тряски, пересадка на старый горбатый автобус — и вот за окнами знакомый до боли пейзаж.


Увидев меня, бабушка всплеснула руками, заохала:

— Ты чего такая худющая? Совсем не ешь? Папа себе желудок испортил и ты туда же? Забыла, чем дело кончилось?

— Да, бабуля, дело кончилось, — вздохнула я, — Сейчас переоденусь и схожу на кладбище.

— Сходи, обязательно сходи! Только я с тобой не пойду, вчера ходила, а сегодня не пойду — ноги болят, крутят с самого утра, — и деловито поинтересовалась, — Чего на ужин-то готовить?

— Да чего хочешь.

— Как это, чего хочешь? Питаться нужно по-человечески, а не чего хочешь!

— Тогда сделай мне вареников с вишней или с сыром.

— Сегодня налеплю вареников с вишней, а завтра сварю тебе борщ и наделаю котлет. Знаю, ты борщ не любишь, но первое есть будешь. У меня в погребе банки с огурцами, нести?

— Неси, бабуля.

— А варенье и компот?

— Не-а, не хочу.

— Может, ты чаю хочешь, вы все там чай пьете.

— Бабуль, угомонись! Я знаю, что у тебя нет чая — ты же травы пойдешь собирать! И кофе у тебя нет, только ячменный порошок, так что давай я молока попью.

И бабушка, довольная моим выбором, заспешила к погребу.

В тот вечер на столе меня ждала трехлитровая бутыль парного молока, миска отборной клубники и укутанная в полотенце кастрюля с варениками. Банка деревенской сметаны завершала мой скромный студенческий ужин.

— Чтобы все съела! — нахмурилась бабушка и погрозила мне пальцем.

— Ты только завтра не готовь! — взмолилась я, — Мне этого на месяц хватит!

— Завтра у тебя борщ с котлетами, — напомнила бабушка, — а вареники не оставляй — их доедать некому. Ты знаешь, у меня собаки нет!

— У бабы Евы есть.

— Я к Еве не пойду!

— Ну хочешь, я сама все отнесу…

— Не отнесешь! — упрямо ответила бабушка.

— А что случилось? Рекс подох?

— Да нет, живой. Мы с Евой поругались — уже полгода не разговариваем.

— Да как же вас угораздило? — ахнула я.

— Она совсем с ума сошла: свой дом переписала на золовку. Не хочет оставлять Карамзиным.

Я выпучила глаза и чуть не поперхнулась:

— А причем тут Карамзины?

— Боится, что Нинка заберет у тебя все наследство, — скривилась бабушка.

Я рассмеялась:

— На этот счет пусть не переживает: у матери такой оклад, что хватит на три жизни!

— Вот и я говорю, — гневно подхватила бабушка, — чтобы ноги ее здесь не было! Пускай живет теперь с новой родней!

Я пожала плечами:

— Могла бы завещать тебе.

— Оставить мне — значит оставить тебе, — устало произнесла бабушка и после недолгой паузы чуть слышно добавила.

— Я ведь после смерти Антоши хотела руки наложить. Уже решилась, а потом подумала: Антоша не простит, что бросила тебя одну. Так и живу теперь ради его дочери.

И бабушка горько заплакала, уткнувшись лицом в старенький фартук.

Поплакав, она захлопотала с посудой.

— Ты писала, что у тебя появился Митя. Что за Митя? Кто по национальности? Что за человек?

Я сунула в рот самую крупную ягоду.

— Митя — студент пятого курса, хороший парень из приличной семьи.

— Он учится вместе с тобой?

— Нет, Митька из другого института.

— Как же вы познакомились?

— Можно сказать, случайно.

И я рассказала бабушке про нашу с Митькой встречу, про все скитания и академ.

Бабушка выслушала мой рассказ, нахмурилась и покачала головой:

— Не знаю, может, тебе Митю Бог послал в утешение, но только зря ты ушла в академический отпуск — надо было учиться!

— Да не могла я учиться — сил не было!

— Силы всегда есть! — назидательно произнесла бабушка, и тяжело вздохнула, — Только бы взяли назад!

— На то он и академический, чтобы взяли назад.

— Ты учебу не бросай, а прожить я тебе помогу, — она полезла в шкаф, достала из-под одежды конверт, — Тут деньги тебе на жизнь. Сразу не трать! На какое-то время должно хватить.

Я замотала головой:

— Оставь себе, я проживу! Стипендии не будет, но и занятий тоже — смогу устроиться на работу…

— Это не последние! — перебила она и протянула мне конверт.


С утра пораньше бабушка отправила меня сражаться с вишней. Похоже, она всерьез взялась за мой откорм.

— Компоты с тушенкой поставим в коробку, — распорядилась она, — а яблоки и колбасу уложим в мешок.

Она окинула взглядом шеренги заготовок и покачала головой:

— Жалко машины нет, я бы картошки положила, капусты, огурцов. Хватило бы на всю зиму!

— Бабуля, я не довезу! — предупредила я.

Но бабушка так просто не сдавалась.

— А я тебя поеду провожать.

— В Москве меня никто не встретит!

— А в том конвертике есть деньги на такси.

Вместо ответа я махнула рукой, достала с полки книжку и залегла под яблоней в саду.


Кораблевские опусы на тему военной службы приходили два раза в неделю, и каждый раз я с нежностью разглядывала знакомый почерк, штамп с красивым названием «Остров». Уже вечером я относила на почту конверт и тут же начинала ждать ответа.

— Бабуль, а можно мы к тебе вместе с Митькой приедем? — спросила я.

— Приезжайте, буду рада, — ответила бабушка, — Только учитесь, дети! Учеба — это ваш хлеб.

Она посмотрела на меня странным взглядом:

— Отдыхай, набирайся сил и бросай свои таблетки — ты от них какая-то квелая и спишь целый день.

— Точно, с таблетками надо кончать! Мой педантизм меня погубит! Привыкла слушать всяких идиотов. Врач прописал — я выполняю. Ты знаешь, он ведь меня не хотел отпускать, заставлял раз в неделю приходить на прием. Ты уж прости, пришлось соврать, что ты болеешь.

— Так ведь правду сказала! — поддержала меня бабушка, — Ноги совсем не ходят: когда расхожусь, еще терпимо, а вечером лягу в кровать — хоть волком вой. Ни мази, ни лекарства не помогают.


Митька в те дни казался мне особенно далеким. Вернувшись к прежней размеренной жизни, я с грустью ощущала, как расстояние крадет тепло из долгожданных писем, а время в пути искажает их смысл.

Так остро не хватало его глаз, его голоса, прикосновений, а главное, чувства, что ты не один, чувства наполненности, которое дает тебе только твоя половинка. Даже самые близкие люди не заполнят собой пустоту, не заменят того единственного, кто делает тебя самим собой. В этом состоянии половинчатости я и прожила жаркий полдень своей долгожданной весны.

Бабушка слово сдержала — поехала провожать. Мой триумфальный багаж вызвал почтение у всего вокзала. Бабушка быстро и сноровисто растолкала коробки по полкам, сурово оглядела соседей по купе, расцеловала меня в обе щеки и крепко прижала к себе.

— Пиши, не забывай! — попросила она, — Как доберешься — сообщи!

Поезд тронулся, а бабушка осталась на перроне. Я уезжала в самый лучший город, к любимому человеку, к прекрасной счастливой судьбе, она возвращалась назад к своему прошлому, к болезням и печалям, и беспросветной памяти о сыне.

Выгружали меня всем вагоном: молодые люди подогнали носильщика, выставили мой багаж, сделали мне ручкой и усвистели, закинув за спину пустые рюкзачки. Я вытащила бабушкин конверт, открыла его… и слегка покачнулась — внутри находилось десять купюр по сто рублей каждая — моя стипендия до конца учебы в институте.


Нежданное богатство, запасы, сулившие сытость, академический отпуск, выстраданный и оформленный, наконец, официально, превратили мою жизнь в сказочный сон.

Первым делом мы сняли квартиру на Шаболовке, привели ее в божеский вид, отмыли кухню, расставили банки с вареньем и приготовили первый семейный обед. Заделавшись хозяйкой дома, я испытала гордость и подъем, а заодно сильнейший кулинарный импульс. С утра и до вечера я стряпала, изобретала рецепты, пока Митька изнывал на репетициях, мечтая о котлетках и борщах. Увы, такое счастье не могло длиться вечно. О теплом гнездышке узнали Митькины друзья и тут же сочли своим долгом скрасить наше затворничество.

Не прошло и недели, как наша квартира превратилась в общагу с вечно меняющимися жильцами. Актеры, студенты, их друзья и приятели селились у нас, позабыв свои семьи. Народ взял за правило бывать у нас запросто, а с появлением в столице первых видеосистем, устраивать просмотры в нашем доме. Беспечность и сытость пустили корни — у нас появились барские замашки: мы научились ездить на такси, кутить в кафе «Лира» и даже давать на лапу швейцару «у дверей заведенья», чтобы сей страж пропускал нас без очереди. Со временем я забросила готовку — теперь мы питались в уютных кафе ресторанного типа, вечера проводили в гостях или барах, щедро поили друзей, а под утро тащили их на Шаболовку доедать бабулины запасы.

Раз в неделю Митька ездил к родителям и возвращался оттуда, груженный кастрюльками. Его мама — Люся Николаевна (как звали ее домашние) готовила с душой: ее блюда всегда отличались особенным вкусом, которого иные ушлые хозяйки не могут добиться до конца своих дней. Всегда простые и незатейливые рецепты в ее руках превращались в «пирожки от маман», «Люсины пельмени» и «мамулины шанежки».

Она стала первой, с кем я познакомилась. Встреча прошла на удивление просто. Люся Николаевна была приветлива и мила, и мне показалось, что я знаю ее тысячу лет. Удивительно, она не пыталась быть доброй или строгой, она даже не пыталась быть вежливой — она просто была. Тихая, глубокая и безумно щедрая женщина, она раздавала себя с первой минуты. Ее строгость не ранила, а смех заражал своей детскостью. Рядом с ней было спокойно.

Митькин отец, Олег Петрович, был совершенно другим. Утонченный красавец, с благородной осанкой и резкой складкой у рта, он говорил громко и ясно, смотрел сверху вниз. Давала знать привычка управлять людьми: он верховодил дома, был у всех на виду и не терпел своенравия. Человек такого ума и твердости легко мог скатиться до деспотизма, но воспитание и здравомыслие всегда брали верх.

С Олегом Петровичем мы встретились случайно: был полдень, у кафе стоял народ, мы с Митькой топтались в хвосте, мечтая о пицце и шумно вздыхая. Олег Петрович вырос как из-под земли. Он посмотрел на нас, прищурился и с видом постороннего прошествовал вниз по бульвару. Митька сильно смутился, замешкался и окончательно потерялся. Говорят, в тот вечер вся семья долго и с упоением обсуждала детали нашей встречи, которые Олег Петрович живописал с присущим ему литературным талантом. Митькина сестра Алина, отложив все дела, примчалась в родительский дом, чтобы из уст очевидца услышать эту шпионскую историю. Рассказ получился захватывающим, с массой пикантных мелочей, с доброй пригоршней едких комментариев, но в целом незлым и забавным. Люся Николаевна тут же выразила готовность устроить нашу встречу, получила «добро» от супруга и, окрыленная, пошла к плите. Таким вот образом, Митькина семья впустила меня в свою жизнь.


Семья, какое емкое, могучее понятие для русского человека! Оно включает в себя и тыл, и фундамент. Сам по себе ты можешь быть, кем угодно, слыть кем угодно, но понятие семьи — сродни понятию стаи. Родник, что бьет из самого истока, запускает первобытный механизм, приводит в движение силы недоступные, а порой, неведомые людям — одиночкам. Состояние внутри семьи даруется, его невозможно ни купить, ни создать искусственно. Существует порода женщин, умеющих имитировать эту гармонию. Попадая в их мир, в этот театр внешних атрибутов, ты не сразу замечаешь, что находишься в зрительном зале. Бывало, смотришь зачарованно на мантру, состоящую из мелких, хорошо отлаженных сценариев, погружаешься в их заколдованный ритм и начинаешь действовать внутри пьесы, созданной ее автором с единственной целью — убедить всех вокруг и себя в том числе, что она совершенна. В таких семьях все на показ, здесь нет ошибок и просчетов — они чисты от негатива, их ставят в пример. И каждый раз, попав на это шоу, ты ощущаешь себя грязным и порочным, со всеми своими дурацкими мыслями, эмоциями и неумением жить. Тебе тут многое покажут, тебе тут многое простят, но никогда не дадут чувство дома. Ты — только гость на этом подиуме фальши. Но стоит стряхнуть золотистую пыль, на секунду прервать ритуал, прислушаться к словам хозяйки, и ты услышишь вольную пень ее лисьей души: «Мой дом… мой муж…мои дети…Я прекрасна! Я желанна! Я — совершенство и гармония! Любите меня, восхищайтесь мной! Завидуйте же, завидуйте…» Здесь не случается искренних фраз и заботливых взглядов. Тебя и замечают здесь только тогда, когда ты допустишь ошибку, замечают для того, чтобы, сказать, научить, объяснить, что не так.